Люблю я запах скошенной травы.
Он голову мою блаженно кружит.
И ностальгия легкая недужит,
распарывая памятные швы.
Люблю вечерние прогулки на
тончайшей нити меж весной и летом,
когда природа наглухо одета
в зеленый плащ без желтого пятна.
Еще день-два – и приползет жара,
вопьется в тело щупальцами липко.
Смычок отчаянно ласкает скрипку
на стыке между "завтра" и "вчера".

На канале, на канале,
вдоль по Emmons Avenue,
где мы знали досконально
ресторанные меню.
Где теснившись у причала,
пахли рыбою суда.
Глотки драли зазывалы,
и зеваки шли сюда.
Где бродили мы в обнимку,
упоенные собой,
ветром времени гонимы,
что отмерено судьбой.
Где в пучине стылой ряби
утопал заката свет.
И хранили тайну хляби
о беде грядущих лет.
Годы канули камнями
и нашли на дне покой.
Что потом случилось с нами,
расскажу тебе, друг мой.
Ты ушел, а я живая.
На канале Сатана
поиграл… Обломки рая.
Тени. Темень. Тишина.

Февраль в фаворе. Краток, вроде.
Но нескончаема печаль.
Средь вод холодных лодка бродит,
упрямо веруя в причал.
Ожогом ветер лица метит,
деревья клонит, как траву.
Тебя давно уж нет на свете,
а я по-прежнему живу.
Бросаю вызов Высшей власти,
колоколами слов звеня.
А ей мои земные страсти –
что муравьиная возня.
Но все же солнце сквозь ресницы
густых февральских  облаков
косит. И скоро март проспится,
покинув временный альков.

Первоцвет апрельских дней,
легкокрылый и ранимый.
Облетел, оставив снимок
зыбкий в памяти моей.
Розовые лепестки –
как подкрашенные губы.
Целовал их ветер грубый –
от любви иль от тоски.
Лепестки прибьет дождем,
скроет пылью придорожной.
По дороге невозможной
робко в прошлое войдем.
Там, над бездной у перил,
первоцвет светил в апреле.
И обиженно горели
в полнакала фонари…

Закат растекся краской по воде.
День прошлый, словно колокол, в ушах моих.
Фигуры черно-белых лебедей
на водяной доске играют в шахматы.
И жизнь моя, как в шахматах, была.
Рвалась вперед я неуемной пешкою.
Всего один неверный ход – замешкалась.
И короля я не уберегла.
О мой король! Вот шах тебе и мат.
Корона – пепел, мантия – лишь роба.
Закрытая доска – как крышка гроба.
Где свита? Я – твой верный паж, солдат.
Закат зажег прибрежные дома.
И за собой ковром опавших листьев
сентябрь добрый милостиво выстелет
дорогу сквозь осенние шторма.

Золотом огней горит вода.
И закат за горизонт исчез.
Скоро, скоро звездные стада
выгонит на пастбища небес
Высший пастырь. Месяц, верхогляд,
мимолетом зацепив сосну,
сменит свой заоблачный наряд,
превратившись в полную Луну.
Торжествуя, властвует обман –
межсезонья зыбкие черты.
Поменял цвет кожи океан.
Берега безлюдностью чисты.
Август болен, захворал всерьез.
Листьев лики в страхе смотрят вниз.
Так и не отвеченный вопрос
в сумеречном воздухе завис.
Золотом огней горит вода.
И закат исчез за горизонт.
Я б тебе в ответ сказала "да",
но ответов кончился сезон.

Звонит телефон. Я – в нокауте. Тебя больше нет.
Нам не пересечься на этой Земле.
На том свете, если есть тот свет,
наши силуэты сойдутся во мгле
запутанных Туманно-Андромедных дорог.
И мы с тобой не полюбим друг друга
в бескровном, безгормонном обличье. Бог
так распорядился. Ангельская прислуга
проявила о нашей нравственности заботу.
И даже изобретательный бес
не смог добиться у Всевышнего квоты
на малую погрешность в стенах небес.
Стыну скульптурно не Евой – нищенкой –
с яблоком в протянутой руке.
У тебя теперь – духовная пища
в твоем райско-адовом далеке.

Стало рано темнеть. Вечеров и ночей беспросветность.
Заблудился фонарь – одноглазый старик-поводырь.
Под ногами хрустят омертвелые, ломкие ветки.
Я кружу и кружу, протирая кроссовки до дыр.

Моцион перед сном – лучший лекарь от вредных эмоций.
Ветер листья швыряет – ноябрьские конфетти.
Ошалев от гостей, виртуальных заходов и соци-
альных встреч, наконец, выбираюсь из цепкой сети.

Звезды прячут сиянье под черным вселенским покровом.
И Луна не желает светить: у нее выходной.
Я бреду в темноте, натыкаясь на ритмику слова.
Престарелый анапест пристал и шагает за мной.

Вот напасть! Убирайся. Я друга найду помоложе.
Белый стих – кавалер средних лет, демократ, либерал.
Ну, а ты – динозавр, артефакт. Ты так тесно трехсложен.
Уходи на покой. Ты свой век золотой отыграл.

Двести лет молодцу. Кандалами – твои мне каноны.
Мне б в свободных одеждах верлибра потешиться всласть…
Но упрямец на вальс пригласил. И твержу обреченно:
"Раз-два-три, раз-два-три"! О метрической магии власть!

Конь времени, ты мчишься рысью.
И нет конца, и страха нет.
А мне отмерена до Выси
определенность дней ли, лет...

Догнать тебя, безумный амок,
смутить, стреножить, обуздать,
остановить твой бег упрямый.
Обманом, лаской, силой вспять

погнать в туман. И пядь за пядью
средь призраков шагать, ползти –
по новой –  вечный путь к Распятью.
Иного не дано пути.

Снег растаял, а под снегом,
декабрю на зло жива,
наяву ли, не во сне ли –
прошлогодняя трава.

И косит зеленым оком
Незнакомка средних лет.
Знаю, Блок мне выйдет боком:
я – ботаник, не поэт.

"Хоть подкрасила ресницы,
но глядишь ты все равно
ни старухой, ни девицей.
И печально, и смешно!

Не в сезон живешь, красотка.
Быль и боль – твоя весна.
Стань невидимой и кроткой.
Никому ты не нужна.

Разве что – в гербарий, в клетку,
к усмирению души".
Улыбается кокетка
и ресницами шуршит:

"Ты не прав, ботаник строгий,
четких правил грозный страж!
Одуванчик у дороги
мой оценит макияж..."