Александр Лысенко из нередкой категории поэтов, чье первое образование далеко от литературного — и вообще гуманитарного. В аннотации к сборнику «Иду издалека» отмечается, что Александр Лысенко закончил инженерный факультет Университета дружбы народов и работал на различных должностях, связанных с техническим обеспечением внешнеполитической деятельности СССР (в том числе сотрудником Международного агентства по атомной энергии в Вене). При этом Александр Лысенко активно проявляет себя как творческая личность: он член русских поэтических клубов в Вене и Лондоне, а также фотохудожник, победитель международных конкурсов. У него вышло две книги стихов: одна в 2010 году, другая — сравнительно недавно.
По второй книге стихов «Иду издалека» очевидно, что у автора образование техническое: мыслит он абстрактно, а во всяком процессе его интересует, во-первых, технология, во-вторых, конечный смысл. Это особенно ярко прослеживается по фантастическому рассказу «Киберпоэзия», играющему роль авторского предисловия к книге, ибо он завершается небольшим посланием «От автора» к читателю: «Мое пожизненное творческое кредо — идти собственным путем без учета существующих на тот момент моды, стилей, мнений, концептов или авторитетов…».
В рассказе эго лирического героя во сне вошло в Храм Поэзии, где встретило Музу Зевсовну Эрато (в античности покровительницу любовной поэзии), которая информировала его о новых порядках на Парнасе — членство платное, публикации в толстых журналах, корочки творческих союзов, спонсоры и рекомендации знатных особ только приветствуются — и, за отсутствием всего этого у незваного гостя, отправила его к… поэтической машине. «Позвольте представиться: «МАК-АКА-47», русифицированная модель…» — отрекомендовалась машина, и на пару они с лирическим героем сочинили «киберстихи», от которых ему стало так неуютно, что он проснулся:
«Облетают чувства, черствеют поэты, от стихов остаются больные скелеты, и уже на подходе киберпрограмма подделок под Блока и Мандельштама… Антиподы сходятся — в аннигиляции. Звезды зря хорохорятся — им нужны папарацци…».
Хотя это допущение в рассказе выглядит забавной фантасмагорией, Александр Лысенко любит писать в ритме рэпа, и это ему удается. Более «традиционные» стихи этого поэта, в силу того, что он всегда «идет собственным путем», выглядят как намеренный слом стереотипов: автор выражается так, как ему удобно, не добиваясь всегда изящества слога:

Получается интересное несоответствие: человек, признающий себя немолодым, пишет, как говорит, с юношеской прямотой, если не «неуклюжестью». Обилие таких стихов говорит, что это поэтический стиль Александра Лысенко. Хотя в лирике Лысенко блещут и совершенно другие — спокойные и гармоничные — образы:

Но особенно убедителен этот много переживший и повидавший автор, когда переходит на язык молодого поколения:

Послание предкам
(Исполнять в стиле рэп, пританцовывая)

На полке Бальзак в двадцати томах, нет, типа, бардак у предков в умах! …Нет, мы не в обиде, предки, реально, что мы не увидим товарища Сталина, не протрясемся в потрясном советском «ЗИМе», за дешевой колбаской не постоим в магазине… Должно быть классно было жить в государстве, где громогласно объявлено, что все прекрасно! …Грозить миру бомбой «Кузькина мать», от всего косить и на все забивать.
Конечно, рэп и поэзия в стиле «техно», а также весьма интересные черно-белые фотографии, которые редактор книги Евгений Степанов справедливо назвал «разновидностью визуальной поэзии» — все это признаки «хронической» непокорности поэта Александра Лысенко правилам и нормам. Но насчет неподчинения авторитетам он несколько преувеличил. Александр Лысенко прекрасно знает мировую литературу и обращается к ней с должным почтением — отсюда в сборнике «Иду издалека» разговор с Пушкиным, пароль «ТОЛ-СТОЙ!», «зверье» из хрестоматийного стихотворения Есенина, а также своеобразный гиперцентон известной сказки Станислава Лема о киберпоэте в фантастическом рассказе. Пожалуй, декларация отрицания авторитетов — еще один авторский прием, которым Александр Лысенко интригует читателя.

«Сны о Пушкине» Александра Говоркова — мои давние и добрые знакомые еще с тех пор, как отдельные статьи, объединенные темой загадок, оставленных в наследство потомкам величайшим поэтом России вместе с его блистательными стихами, публиковались в журнале «Кольцо А». Насколько помню, публикации эти начались еще в 2007 — 2008 годах. Помимо «Кольца А», материалы говорковской «пушкинианы» печатались в «НГ — Exlibris» и журнале «Информпространство». Теперь в книге «Сны о Пушкине» все они собраны под одной обложкой.
Импонирует то, что прозаик Александр Говорков не берет на себя слишком много, не заявляет, что, мол, совершил открытие, переворачивающее все представления о Пушкине! Напротив, как он сам говорит во вступительном слове к сборнику: «Название “Сны о Пушкине” подчеркивает ее <книги> “ненаучный” характер, принципиальное отсутствие ссылок, примечаний и прочего аппарата, характерного для академической пушкинистики. Это — попытка интуитивного “угадывания” Пушкина. Надеюсь, что эти “Сны” не превратились в кошмары».
Мягкий юмор последней фразы словно бы перекликается с началом известной «статьи восьмой» из труда Белинского «Сочинения Александра Пушкина»: «“Признаемся: не без некоторой робости приступаем мы к критическому рассмотрению такой поэмы, как “Евгений Онегин”…» Пушкин абсолютен, отношение к нему как к мерилу ценностей русской поэзии не менялось на протяжении почти двух столетий, несмотря на метаморфозы идеологии, которые претерпевало советское, затем российское государство (абсолютность тем и подчеркивается, что в новом обществе и новой картине мира Пушкин по-прежнему «наше все»), и всякое слово о нем неизменно произносится «с некоторой робостью». Александр Говорков не делает для себя исключения. Его «интуитивное угадывание» весьма деликатно и любовно — впрочем, иначе и не может быть, интуитивное проникновение в душу и мысли другого человека, тем более не при личном контакте, а при изучении творческого наследия и исторических источников о нем, возможно только в том случае, когда исследователь благоговейно относится к предмету своего исследования. Пушкин для Говоркова — именно что «предмет» в архаичном смысле «любимый». Он переживает за Пушкина так, словно тот еще жив, и неосторожное слово способно его ранить. С какой горячностью, например, Говорков опровергает концепцию, выдвинутую триадой Анатолий Королев — Николай Петраков — Александр Лацис, что автором знаменитых анонимных писем был сам Александр Сергеевич!.. Речь об этом идет в эссе «Рука Пушкина», заключающем книгу. Явно это не случайное расположение — Александр Говорков хочет поставить точку в собственной «пушкиниане» на моменте полной «реабилитации» поэта! Как искренне переживает Говорков за то, что кто-то мог просто допустить мысль, будто бы рассылка грязных анонимок — дело подлое, будем честны, — оказалась «шуточкой» Пушкина!.. Несколько раз в тексте этого эссе он повторяет максиму, что на такую мерзость Пушкин, каким бы «шалуном» и злоязычным остряком не был, не способен, ибо это противоречит понятиям о чести, священным не только для вспыльчивого и самолюбивого поэта, но и для всего высшего света. «В союзники» Говорков призывает Анну Ахматову, буквально «рявкнувшую» на Анатолия Наймана, когда он повторил ей версию Гессена, что Дантес стрелялся в кольчуге: «Для того, кто вышел драться, предохраняя себя подобным образом, смерть была бы избавлением!». Для Ахматовой, не понаслышке знакомой с понятием дворянской чести, было очевидно, что ненавистный ей Дантес не мог нарушить законы чести, не рискуя навлечь на себя презрение современников.
Впрочем, Александр Говорков ведет себя очень деликатно и по отношению к «официальной» пушкинистике, не опровергая никаких распространенных установок, а лишь предполагая некоторые их «модуляции» — скажем, в пункте, что автором анонимок могла быть «мадам Интрига», Идалия Полетика, затаившая на Пушкина зло за какую-то его вульгарную выходку. В целом, мне кажется, он нашел очень верную интонацию для своей книги, определяя ее как «явление веры»: мол, кто-то верит в бесчестность Пушкина, а кто-то верит в его порядочность — и рад этому! «Явление веры» звучит опять же в контексте анонимных писем, но его можно экстраполировать на всю книгу. Александр Говорков верит, что в его «снах» ему являлся подлинный Пушкин. Надо признать, что «приснившийся» Говоркову Пушкин очень симпатичен. Скорее всего, потому, что Александр Говорков не закрывает глаза на человеческие отрицательные качества великого поэта, воспринимая и отображая его как противоречивую личность, а не как олеографическую картинку.

Галина Климова — известная поэтесса и переводчик со славянских языков, автор пяти книг стихов на русском языке и трех книг на болгарском языке (билингва), составитель поэтических антологий. Пятый поэтический сборник Галины Климовой «В своем роде» интересен тем, что его необходимо читать в пандан с первой книгой прозы этого автора — «Юрская глина» (см. далее). По сути, каждая из этих книг являет собой «половинку» литературной автобиографии, изложенной стихами или прозой, но не в форме прямого документального высказывания. Название «В своем роде» по-хорошему двусмысленно: в нем сразу видишь намек и на оригинальность, и на семейную историю.
Первое впечатление от стихов Галины Климовой при их чтении — они воспринимаются разом, визуально, как картины, еще прежде, чем начинается процесс чтения. Поэтесса «играет» с графическим расположением строк в стихотворении так же, как со словом:

Так уже на уровне беглого взгляда строки стихов Галины Климовой образуют не просто некий порядок, а — узор, приманивающий своей загадочностью. Погружаясь в эти тексты, как будто плутаешь по тропкам в лесной чаще, не сразу понимая, что вольный лес на деле — прихотливо разбитый «английский сад», высаженный человеческими руками, что за беглостью размашистых и самодостаточных строчек скрыт причудливый, но идеально выверенный рисунок.
Сравнение с лесом или парком не случайно. Галина Климова — поэт очень «пейзажный», ее излюбленные образы взяты из живой природы. Книга «В своем роде» посвящена семейным преданиям и воспоминаниям, а они дислоцированы не только на лоне природы или в деревне — но сквозной растительный мотив пронизывает их, превращая генеалогическое древо в цветущее дерево: «Вот и семейное дерево зацветает…», «…я бежала этой культурной прививки / за тридевять жарких земель, / в рощи оливковых олеографий, / выстроенных в каре, / где любое древо — библейских плодов колыбель…».
Продолжая образный ряд пейзажа, поэтесса находит и для людей неожиданные сравнения; и если метафора в адрес отца «налегке залетев ко мне — ранняя птица» может объясняться устойчивым словосочетанием, то мама «ореховой легче скорлупки» и «не подлеском ли / шумит моя крестная мать, учительница русской словесности» — явные находки, корни которых — в видении мира как пространства живого. Это видение достигает апогея в стихотворении «Географическая номенклатура»:

а французский горный массив Юра — это, разумеется, «Юрка на замшелом разлегся диване». Город — такая же часть живой природы, как и живая музыка, которая слушает «живую меня» — так у Галины Климовой все в мире срастается неразделимо, что и белое белье в городских коммуналках стирают только при подрастающей луне, а при убывающей — лишь черное… И даже если современный пейзаж изгажен — «изгваздан», сказала бы поэтесса, это одно из ее любимых отглагольных прилагательных — целлофановыми мешками, никуда не денешься, это все равно пейзаж, и уродливые пластиковые мешки в нем вдруг оборачиваются прекрасными птицами… И даже планета Земля зовется, как и бездомная собака, Шариком!..
То, что Галина Климова поэт исключительно «живописный», подметил еще Александр Ревич более 10 лет назад — он писал во вступительной заметке к ее подборке «Пока мир так нежен и одинок...» («Дружба Народов» 2003, № 6): «Изобразительность — главное свойство ее поэтического пространства. Живопись — главное в ее изобразительности.
Метафора у нее не прием, а существо видения мира, ее мировосприятия. Она неопосредованно ощущает и “нарубленных букетов поднебесье”, и “журавлиное прощанье”, и то, как “жизнь и смерть сошлись над миром в острый угол обещанья”. Объяснить словами смысл такого преображения нельзя — это глубже и таинственней смысла».
Судя по книге «В своем роде», в саду Галины Климовой вырастают новые цветы точных и ярких метафор.

Именно к такому экзотическому жанру правильнее всего будет отнести книгу Галины Климовой «Юрская глина». Точнее будет сказать, что этот жанр поэтесса и переводчица «изобрела» специально для сочинения о своей семье и своей жизни. В нем прозаические страницы перемежаются с поэтическими — стихи из книги «В своем роде», а также не только из этой книги, расставлены автором рядом с портретами людей, кому они посвящены: отца, матери, первого мужа героини-рассказчицы Юрия… Это его имя дало жизнь каламбуру «Юрская глина». Это он был, как выясняется впоследствии, «человеком-камертоном» для повествовательницы.
Обе автобиографические книги Галины Климовой откровенны и эмоциональны. И обе они написаны с той долей литературной игры, которая интригует читателя, запутывает, не давая ему веских доказательств, что все рассказанное — суровая правда и подлинное прошлое имярека ФИО, паспортные данные, год рождения, место прописки, не был, не привлекался…
В «Юрской глине» Галина Климова «жонглирует» фокальными героями, переставляя их с места на место, а вместе с ними изменяя угол зрения. История семьи — видимой героине-рассказчице — быстро превращается в историю рода, так как к рассказчице стекаются сведения о родне далекой, лично неизвестной, но в чем-то замечательной — такова в книге история главного кантора Харбинской синагоги Соломона Златкина, чью могилу нашла она, будучи в творческой командировке в Китае. Аналогичным чудесным образом отец Галины Климовой Даниэль в войну оказался в Перми, на рынке встретил женщину, которая пригласила его в гости, тронутая его сходством со своим погибшим сыном Эдичкой, показала семейный альбом — а в нем гость увидел фотографию собственной семьи! Его отец оказался родным братом хозяйки дома Генриетты, а сходство с Эдичкой было не случайным, а фамильным…
Прямолинейное «я» Галины Климовой относится в основном к эпизодам литературной жизни — например, воспоминаниям о составлении антологии поэзии «Московская муза», рассказе о презентации этой книги, знакомству с переводчиком и поэтом Александром Ревичем. Кстати, для меня как для читателя сработал «закон парных случаев»: о покойной поэтессе Инне Кашежевой (в этом феврале ей исполнилось бы 70 лет) я совсем недавно читала в книге воспоминаний Тамары Жирмунской «Нива жизни». Галина Климова и Тамара Жирмунская обе написали об одном из последних появлений Инны Иналовны на публике, о том, как она была беспомощна, на костылях, и дерзка, видимо, от гордости… Как будто два луча с разных сторон высветили одно и то же событие в прошлом! Но собственные исповеди Галины Климовой чередуются со страницами, написанными от имени вымышленного персонажа Таси, похожей на автора, но и специально «дистанцированной» от нее. А помимо тех и других в книге есть еще фронтовые воспоминания Даниэля Златкина, отца Галины Даниэлевны, изображенные дизайнером в виде машинописи на потертых листах, а также намеренно безличное curriculum vitae Юрия Леснова, первого мужа героини, якобы найденное вторым мужем среди других бумаг… Да и часто повторяющимся символическим снам — одинаковым у родственников, не знающих о своем родстве! — место находится…
Все эти мозаичные картины сплетаются в панораму жизни ХХ века. И в этом залог достоверности и исповедальности книги «Юрская глина».

Как говорится в аннотации к книге стихов Алины Дием «Ветер», она с 2006 года живет во Франции, в городке Вогезы в одноименных горах. Наверное, этим житейским обстоятельством и объясняется то, что Алина Дием пишет в стихах преимущественно о России — но не о такой, которую мы каждый день видим, и уж тем более не о такой, какой она предстает в криминальных хрониках — а о стороне сказочной, идиллической. В представлениях автора покинутый край, «где ты, душа, по ночам бродишь» — это «Россия, которой почти что не стало».
В этой России весною сжигают дотла языческую куклу Кострому, с полынной горы несется чье-то детство, «городок лежит князьком удельным / под ногами у Никольской церкви», «любимые цветы — резные колокольцы» струят «тончайший, но резкий аромат», «коромысло поет с ведром / на ходу от близкой реки», в Твери запросто можно встретиться с Пушкиным и Екатериной Второй, у казаков «жизнью ладной степь полнится»... Сплошная красота и умиление, залюбуешься! Говоря об этой прекрасной, но вымышленной стране Алина Дием даже переходит на былинный склад речи:

Поэтическому слогу Алины Дием свойственна некоторая патетичность, причем независимо от того предмета, которому посвящено стихотворение. Так, воспоминания детства у большинства поэтов выглядят приукрашенными. Алина Дием — не исключение: Азовское море ей живо напоминает о славной античности.

Лишь иногда в прекрасном поэтическом мире Алины Дием находится место некрасивым явлениям, отраженным в соответствующих словах — так, в стихотворении «Мариуполь» пейзаж не больно-то приглядный:

Но и в этом грустном пейзаже есть место мечте — белому «заморскому» теплоходу и капитану в белом одеянии, и эта мечта для лирической героини  — «обалделой девчонки» — важнее невзыскательной реальности. Что ж, у поэтов разные концепции, и каждая из них имеет право на существование. Поэтическое видение Алины Дием направлено на то, чтобы высматривать в мире и воспевать в стихах красоту. Сегодня у авторов стихов такая тяга редко встречается.

Новый сборник стихов поэта и литературоведа Владимира Коркунова вышел в поэтической серии «Библиотека журнала “Дети Ра”». В данной серии, существующей с 2008 года, книга Владимира Коркунова — двадцать восьмая по счету.
Исторически так сложилось, что поэтическая «Библиотека журнала “Дети Ра”» тяготеет к поэтическому авангарду и стремится показывать его во всем многообразии. В этой серии выходили книги Михаила Вяткина, Сергея Зубарева, Антона Нечаева и многих других авторов, подтверждающих тезис, что кто ищет новые формы в поэзии — тот их всегда найдет. На первый взгляд и книга Владимира Коркунова продолжает линию «радикальной» традиции стихосложения. Что демонстрирует следующее стихотворение — очень яркое, возможно, определяющее лейтмотив сборника «Наедине…»:

Недаром на это стихотворение обратил внимание автор предисловия Кирилл Ковальджи, замечательный поэт и чуткий «учитель изящной словесности» для многих поколений молодых стихотворцев. Цитируя эту находку Владимира Коркунова, Кирилл Ковальджи отмечает, что автор «откровенно преследует две цели, точней — посылает стихи в два адреса: в “ее” адрес (монолог-диалог с современной Прекрасной (?) Дамой (?) и в область поэтического авангарда (а он всегда востребован!)».
Но не все так просто — ведь в этом же абзаце Кирилл Ковальджи обращает внимание и на «амбивалентность» поэтического эго Владимира Коркунова, того, что наполняет именно эту книгу. Принцип составления сборника — перепечатка стихов, вышедших в различных литературных журналах («Дети Ра», «Арион», «Юность», «Зинзивер», «Новая реальность», «День и Ночь»), и только последний раздел сборника — «Утро — на спад» — скомпонован из еще не опубликованных произведений, за исключением эссе об Айги, вышедшем в журнале «Кольцо А». Но из журнальных подборок взяты не все подряд стихи, а только те, что отвечают концепции книги. Концепция такова, что это стихи о любви — а что может быть в хорошем смысле слова «традиционнее» для поэзии?..
Конечно, некоторые стихи о любви облечены их автором (и лирическим героем!) в заведомо атипическую форму (отсюда и иронически знаки вопроса в высказывании Кирилла Ковальджи). Но при всей вычурности технической стороны стихотворений, похожих на маленькие поэмы — «Спираль», чей словесный корпус имитирует названное геометрическое тело, и «Твой ребенок», состоящий из «пунктирного» восприятия события, которое то ли случилось, то ли не случилось, то ли случилось в некоей параллельной реальности, — их суть — любовные переживания, ведомые еще Ронсару и Боккаччо — последний явно неспроста упомянут в «Спирали»:

Классику есть от чего плакать — томления страсти выражены у Коркунова языком нового, техногенного времени:

Показательно в этом смысле стихотворение «Найди меня», где лирический герой предлагает кому-то очень важному для него (пол обоих осознанно «пропущен», чувство безлично) найти его через социальные сети и литературные порталы в Интернете, так как

Но никакие «фигуры речи» не пересилят в поэзии пылкость и красоту истинной любви, поэтому неприятели поэтического авангарда могут браться за книгу Владимира Коркунова смело: чувства и слова у него не раз сольются в гармонии:

Признаться, от такого наукообразного названия заранее скулы сворачивает! Так и представляется солидный литературоведческий труд, чья априорная ценность и полезность — особенно для того, кто учится на филолога или практикуется в качестве литературного критика и рецензента — прямо пропорциональна его же тяжеловесности и трудночитаемости…
Рада сообщить тем, кто, как и я, первоначально оказался в плену заблуждения из-за названия как у диссертации, что мы торжественно попали пальцем в небо. На деле трехтомный труд Евгения Степанова — скорее, плоды его издательской деятельности, чем филологического образования и деятельности кандидата филологических наук. «Жанры и строфы…» — это, по сути, антология поэтических жанров, представляющих собой различные виды версификации. Какие именно — перечислено на каждом томе:
Том 1 — одностих, дистих, терцет, катрен, пятистишие, восьмистишие, сонет (как видим, тут собраны образцы стихосложения, условно опирающиеся на количество строк).
Том 2 — верлибр, танкетка, листовертень, лингвогобелен, цифровая поэзия, визуальная поэзия (здесь всякого рода эксперименты со стихосложением; визуальная поэзия добросовестно представлена в виде рисунков).
Том 3 — палиндром, заумь, частушка, эпиграмма, пародия (в этом томе представлена поэзия, «искажающая» уже не форму, а содержание стихотворения, ищущая новые смыслы в возможности высказывания, потому закономерно в поле зрения составителя антологии попадают различные «иронические» жанры).
В трехтомнике собраны произведения нескольких десятков авторов — подсчет затрудняет то, что экспериментаторы, как правило, не ограничиваются каким-то одним жанром, следовательно, их творения представлены в нескольких разделах во всех трех томах — как, скажем, у Сергея Бирюкова, Евгения В. Харитонова, Валерия Шерстяного, Константина Кедрова, Юрия Беликова или «крестного отца» всех авангардистов Геннадия Айги.
Впрочем, научный подход в антологии «Жанры и строфы современной русской поэзии» налицо — каждый раздел предваряет литературоведческая статья Евгения Степанова с «портретом» данного явления, за статьей идет список сносок, а в конце всех трех томов даны авторские справки. Совокупность научности анализа современных поэтических версификаций и зримой иллюстративности публикаций не только облегчит труд исследователей поэзии, которые возьмут эту антологию себе в подспорье — три тома «Жанров и строф…» можно читать и «просто так», без научной надобности.
Мне, например, доставила огромное эстетическое удовольствие частушка Аллы Медниковой из третьего тома: