Книжно-Газетный Киоск





Геннадий Алексеев. Избранные стихотворения.
СПб.: Геликон плюс, 2006.

Солидный том «Избранного» патриарха питерского верлибра вышел впервые. Составил книгу писатель Александр Житинский и, получив на издание грант, выпустил ее в своем издательстве с репродукциями картин самого Геннадия Ивановича, написанных в характерной для того манере — темперой на картоне. В предисловии А. Житинский говорит, что в этом томе собраны «практически все» стихи «из всех опубликованных книг Геннадия Алексеева и практически все журнальные публикации». Утверждения эти, мягко говоря, неточны. Из публикаций в журналах, альманахах и сборниках уважаемый составитель учел лишь выходившее в «Дне поэзии», «Литературном обозрении», «Неве» и «Авроре». За пределами книги осталась первая публикация стихов Алексеева в сборнике «И снова зовет вдохновенье» (Л., 1962), подборки Г. А. в «Звезде» (№ 9, 1979) и казахстанском «Просторе» (№ 3, 1969), в сборнике «Новые голоса» (Л., 1973), журналах «Голос» (№ 4, 1978), «Новое литературное обозрение» (№ 4, 1995; большая подборка стихотворений Г. А. и статья о нем Юрия Орлицкого). Тексты Алексеева опубликованы в альманахе «Будни великих строек» (М., 1988), альманахе «Петрополь» (№ 2, 1990; в подборку вошли ранее не публиковавшиеся стихи и поэма «Тиберий»), петербургском журнале «Сумерки» (в № 9 1990 г. помещен целый блок посвященных поэту материалов «Архитектурная любовь»: стихи, отрывки из романа «Зеленые берега», фотографии из архива Г. Алексеева, статья о нем; в № 15, 1994 г. — подборка и статья о Г. А.), в антологии свободного стиха «Время Икс» (М., 1989), «Антологии русского верлибра» (М., 1991), сборнике «Дофигаэдр» (Псков, 1992). Учитывать газетные публикации, естественно, не будем, — я и так слишком много, для небольшой рецензии, всего перечислил. Но А. Житинский не вспомнил почему-то даже об «Антологии у Голубой лагуны» К. Кузьминского (том 2Б, 1986) и о «Строфах века» (М., 1999).
Если же вернуться к словам Житинского о книгах Алексеева, то при жизни Г. А. действительно вышли четыре поэтических сборника, но посмертных книг (на тот момент, когда писалось предисловие) тоже было четыре. Помимо названной А. Житинским книги «Я и город» (Л., 1991), соратником Геннадия Алексеева, архитектором Валентином Танкаяном, были выпущены два миниатюрных издания. Одно из них включало републикацию «Высоких деревьев» (СПб., 2001). Во второе вошла другая прижизненная книга — «Пригородный пейзаж» (СПб., 2002). Кроме того, в издательстве «Артель «Напрасный труд»» выходила книжка под названием «Чудо обыденной речи…» (Новосибирск, 2002), с моим предисловием и обложкой работы Валерия Земских.
Так что полнота «самого полного» тома Г. А. носит довольно-таки условный, если не курьезный характер. И, если уж зашла речь о курьезах, то в Сети в последние годы «плавали» очень забавные вещи. К примеру, я обнаружил сообщение о стихокрадстве. Некий Tikitak практически одновременно вывесил в своей ленте на Resheto.ru и на украинском сайте «Клуб поэзии» текст, называющийся «Лошадь на Крещатике». Этот, с позволения сказать, стих отличался от известного стихотворения Геннадия Алексеева «Лошадь на Невском» лишь иной топографической привязкой и измененной текстовой графикой. Вот как выглядел оригинал:

              Лошадь на Невском.
Идет себе шагом,
тащит телегу.
              Лощадь пегая
и абсолютно живая.

              И машины косятся на нее
со злой завистью,
и машины обгоняют ее
со злорадством.
— Эй,— кричат,— лошадь!
— Ха,— кричат,— лошадь!
А лошадь идет себе шагом
и не оборачивается.

Такая живая
и такая хорошая.

Сплошные, понимаете, чудеса в «Решете»!
К области курьезов относится и высказывание Игоря Шнуренко, главного редактора журнала «Женский Петербург». В опубликованной виртуально беседе (2006 г.) с И. Шнуренко тот сообщает, что напечатал на страницах своего издания «подборку стихов поэта Геннадия Алексеева, он умер лет десять назад, никаких следов не оставил». Ушел из жизни Г. А. в 1987 году (посмертную статью о нем и подборку стихов Алексеева с его же рисунками напечатал Николай Якимчук в «Вечернем Ленинграде» 23 апреля 1988 г.). Что же касается следов — смотри выше…
Честно говоря, я и сам едва не забыл упомянуть о пятой посмертной поэтической книге Геннадия Ивановича. Недавно в книжной серии журнала «Воздух» вышла книга неизданных стихотворений «Ангел загадочный» (М., 2007; издатель Дмитрий Кузьмин). 15-го июня вместе с ним, А. Житинским и Ю. Орлицким мы представляли эту книгу в Фонтанном Доме, на вечере, посвященном 75-летию со дня рождения Г. Алексеева. А совсем скоро, через месяц-другой, из печати должен выйти очередной «Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома» с целым блоком материалов, посвященных Г. А.: солидный корпус неопубликованных произведений, рисунки Алексеева и статья о нем.
Ждут своего часа не только неизданные стихи, но и прозаические тексты Геннадия Алексеева. И все же на сегодняшний день, при том, что, вопреки утверждению А. Житинского, опубликована не вся «надводная часть» поэтического айсберга, книга «Избранные произведения» адекватно и достойно представляет интереснейшего петербургского поэта.

Арсен МИРЗАЕВ



Эдуард Кочергин, «Ангелова кукла». Рассказы рисовального человека.
2-е изд., доп. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006.

Книга «Ангелова кукла», вышедшая в издательстве Ивана Лимбаха, дает еще одно, совсем непонятное и загадочное толкование названия: рассказы рисовального человека. Это интригует и притягивает взгляд. Открывая книгу, ты еще не понимаешь, не осознаешь до конца, что тебя ожидает, а ожидает совершенно необыкновенное повествование о судьбе необычного человека и о судьбе тех, с кем он был связан тесными узами существования на этом свете, узами соучастия, сострадания… Трудно представить, что Эдуард Кочергин, народный художник России, лауреат многих государственных премий, действительный член Российской Академии художеств, — бывший затырщик, т.е. приемщик краденного. Невозможно предположить, чтобы человек, попавший с трех лет в детприемник НКВД как сын репрессированных родителей, научившийся выживать там, выживать единственной мечтою — сбежать обратно на родину, в Ленинград, чтобы найти кого-то из близких — со временем станет известным художником. Десять лет понадобилось ему, чтобы добраться до родного города. Каким невероятным упрямством и силой воли надо обладать, чтобы снова и снова бежать из приемников и потихоньку продвигаться туда, куда зовет тебя сердце?!
Рисовать Эдуард Кочергин начал в одном из таких спецраспределителей, когда увидел в бане татуированное тело помхоза Томаса Карловича Японамать, в свое время в японском плену продавшего свое тело традиционной татуировальной школе. Томас Карлович и научил маленького Эдуарда искусству японской татуировки, что не один раз и кормило его, и спасало, и придавало некий вес в определенных кругах.
Надо сказать, что Эдуарду Кочергину везло на людей с неординарными судьбами. И именно благодаря этому родилась необычная пронзительная книга, мгновенно срисованная, схваченная с налета, слепленная из потрясающих деталей, живая и трагическая.
Рассказ-зарисовка «Поцелуй», медлительно и плавно текущий по своей поверхности, становится поистине страшен, когда обнажается суть самого события. Инвалидов войны, тех, у которых не было каких-то частей тела, в то время звали «обрубками». А этот «солдатик-великан» был истинным лицом войны, нечеловечески страшным: «Голова солдатика-великана была расколота по диагонали, да так страшно и безжалостно, что смотреть на нее было невозможно, а уж я повидал в своей жизни к этому времени! Шрам, если это можно было назвать шрамом, проходил щелью почти от правого виска вниз через все лицо, уничтожив нос, то есть, соединив рот и нос в одно отверстие с остатками лохматых губ. Сдвинутые, но живые куски мяса — разбитые глазницы, правого глаза не было. Война. Это было воистину лицо войны». И вот такой обрубок увидел в вагоне поезда прелестную девочку-девушку «молочной спелости и красоты необыкновенной». Ни девушка, ни ее мать еще не видели инвалида. А он, завороженный ее красотой, рванулся и поцеловал ее остатками лохматых губ в шейку… Девушка зашлась в испуганном крике, словно взорвалась от ужаса, а из глаз инвалида-обрубка хлынули слезы…
И так можно говорить о судьбе каждого: и питерских проституток — «парколенинских промокашек», и о судьбе слепого Капитана, промышлявшего на выпивку со своей черной курочкой, и о ворах в законе, и о других обрубках, и о людях интеллигентных «сэхэшовских антиках», преподававших в Средней художественной школе (СХШ)… Кто лучше Эдуарда Кочергина, примерившего на себя подобный же кафтан, смог бы увидеть душу людей питерского «дна» — в чем-то опустившихся, в чем-то гораздо более честных и благородных, чем многие другие? Наряду с жуткими и трагическими описаниями людей обочины, юродивых и калек, Кочергин рассказывает и о жизни в СХШ, о шалостях и проделках одноклассников. Замечательна по своей веселой хулиганистости зарисовка «Трамвай», в которой с юмором рассказывается о «выдающихся чудиках» и оригиналах-преподавателях этого учебного заведения.
Кочергин писал драматическую судьбу своего поколения, людей выпавших из поля зрения писателей, людей позабытых и ненужных, но именно они были сутью и колоритом той эпохи, того питерского острова Голодая, а так же Васильевского и Петровского островов…
Символично и горько называется последний из цикла рассказов «Россия!.. Кто здесь крайний?» с эпиграфом «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Всеобщее опохмеление в северном городе Тотьме — описание, словно сошедшее со страниц сказок Салтыкова-Щедрина.
«Мы не сразу разглядели, что толпа образует между храмом и трибуною плотную многоколенную очередь, которая заполняет всю площадь и концом своим уходит в поднимающуюся угорьем улицу деревянных домов…» Ожидание народом на площади бочек с опохмеляющим зельем и апофеоз «тотьменского бытия»: «С угорья, куда уходил хвост очереди, показался высокий спешащий седой человек, в больших роговых очках, с лицом алкогольного академика. Осмотрев со своего высока всю площадь, уставленную бесконечными тунеядцами, сбавил ход, поняв, что опоздал, и, подойдя к хвосту очереди, хриплым начальственным голосом спросил, обращаясь ко всей площади:
— Россия!.. Кто здесь крайний?»
Россия до сих пор ищет крайнего…
Эдуард Кочергин написал великолепную книгу о своей жизни и жизни питерского «дна», существовавшего одним огромным общежитием. Людей, обитающих в нем, объединяет то, что им уже не страшно жить, они смотрели в глаза стольким ужасам и страданиям, сколько не выпадает на долю одного человека, но всего народа в целом. И остается только мечтать и надеяться на то светлое завтра, которое непременно настанет.
«Да, Россия, жизнь твоя утрешняя — жизнь ожидательная».

Ирина ГОРЮНОВА



Сквозь тишину. Антология русских хайку, сенрю и трехстиший.
Составитель Михаил Бару. СПб.: Красный Матрос, 2006.

В XX веке древняя японская лирика полюбилась европейцам. Еще перед первой мировой войной в Великобритании и во Франции появились сборники Басё и Иссы. Вскоре Жюльен Воланс, Поль Элюар и другие отважные молодые поэты попробовали сочинять хокку на родном языке. Подобный процесс шел и в иных странах Европы и Америки, притом японские трехстишия привлекали внимание как литераторов, так и любителей поэзии. В шестидесятые годы хокку (или хайку) стали мировым культурным явлением, а семь лет назад Всемирная ассоциация хайку объединила хайдзинов из многих стран мира.
Когда-то каждый японец мог сложить и оценить хокку. На наших глазах трехстишие превратилось в широко распространенный жанр, которым увлечены тысячи авторов в России и за рубежом. Хотя у нас регулярно выходят альманахи хайку (сначала «Тритон», теперь «Хайкумена»), большинство авторов публикует свои миниатюры в сети. Поэт и переводчик Михаил Бару много лет собирал самые яркие тексты в журналах, блогах и на сайтах, что позволило ему составить первую большую антологию русских хайку, сенрю и трехстиший. В сборник вошло около тысячи текстов сотни с лишним авторов, живущих в разных странах, а предисловие написал известный стиховед Юрий Орлицкий.
Составитель не ставил жестких формальных ограничений, поэтому в антологию, наряду с хайку и сенрю, вошли двустишия, четырехстишия, моностихи и маленькие верлибры. На петербургской презентации сборника Бару отметил, что «предпочитает хайку, написанные в русской традиции». Именно такие, весьма далекие от японской традиции стихотворения, преобладают в книге. Среди них — замечательные сенрю (иронические тексты) Михаила Сапеги и Александра Вялых. Запоминаются живые, изобретательные миниатюры самого Михаила Бару, Наталии Леви, Глеба Секретта. Вот, к примеру, как пишет Наталия Леви:

от-чая-лась кружка —
лишь молоко и вода из колодца
в глухой деревушке.

Антология ценна тем, что действительно помогает войти в мир русского хайку, увидеть разнообразие авторских подходов. При этом бросается в глаза не только формальное, но и сущностное отличие русских хайку от восточных. Похоже, что многих авторов антологии интересует уровень частностей: тот или иной объект в текстах остается объектом, он самодостаточен. Напротив, в трехстишиях Андрея Шляхова или Марины Хаген предмет указывает на целостное бытие:

дождь
выше птиц
деревья

«Слово — только намек на истину, лежащую по ту сторону слов, только прах дзен…», как говорили дзенские мастера.
На самом деле, это воодушевляющая книжка, как томик Басё. Надеюсь, что она вдохновит кого-то отвлечься от суеты, заглянуть внутрь себя или присмотреться к траве, понурой собаке или шелестящей рекламке. И ненароком увидеть предметный мир, освещенный изнутри.

Ольга ЛОГОШ



Валерий Мишин, «Улитка ползет по склону».
СПб.: Акт, собрание актуальных текстов, 2007.

Валерий Мишин — человек, имеющий пристальное лирическое зрение, наделенный талантом и некоей прозорливостью, отличающей истинного поэта от графомана, хотя его «улиточный сюрреализм» может воспринять не каждый. Но, словно песок в стеклянной колбе часов, пересыпаются, перекатываются слова, добавляя их песчинка за песчинкой, и вырастает песчаный замок стихотворения. Я не зря привела именно это сравнение, потому что, кажется, подует ветер, унесет одну строчку и весь смысл разрушится, исчезнет и останется нечто невразумительное. Сложно в такой ситуации приводить отдельные четверостишия в качестве примера, хотя кое-где и возможно. Человек начитанный, интеллектуальный, живущий в мире искусства, что видно по его строкам, Мишин, тем не менее, использует грубоватые приемы привлечения внимания публики:

«беру твой указательный палец
И ногтем удаляю грязь
Из-под ногтя моего указательного пальца»

«поди знай
Что лучше
Понос или авитаминоз

Сосед сверху протек в третий раз
У него это вроде месячных»

Я понимаю иронию автора, но я не хочу писать мир подобными красками. Раньше поэтам служила муза — я боюсь и подумать какой внешний облик сегодня у этой богини… Представьте его сами.
Тем не менее, вот стихотворение, посвященное Геннадию Айги, совершенно великолепное, умное, тонкое:

«Опять захотелось
Осторожно
Краешком глаза
Выглянуть из подмышки слона

Прилетела птичка
Устроилась на ветке

Увидела меня
Зрачок в зрачок
И испугалась
Слон как бы не в счет
Страшно от нацеленного
И такого же испуганного взгляда

Жалко птичку
Совсем маленькая
Боязливая
Чем ей помочь

А кто поможет мне

Вдруг представил себя птенцом

Прилетела птичка
Принесла что-то в клюве

— ешь дорогой
Не кричи
Я рядом

Закрыл глаза и почувствовал
Что вываливаюсь из гнезда

Спохватился и полетел

Полетел»

Ощущение мира, ощущение себя малым сим, прозорливое ощущение, что в слабости есть сила — свежесть и чистота восприятия весенним дождем льется на сердце. Интересны так же стихотворения «облако спустилось вниз», «а далее была любовь», «прежде предпочитал ходить перпендикулярно горизонту», «выброшенные через забор старые рваные штаны» и др.

Ирина ГОРЮНОВА



Антология «Поэзия узников Гулага»,
международный фонд «Демократия», 2005.

Как рассказать об увесистом фолианте в тыщу страниц на триста авторов? Об антологии с дегтярно-черной обложкой и печальным названием «Поэзия узников Гулага»? Скажете: «Вот — опять. Сколько можно?»
Однако, листая ее, постигаешь не только минувшую эпоху, но и феномен приращения людей к поэзии. Очутившийся по навету в тюрьме или в лагере человек, казалось бы, никакого отношения никогда не имевший к литературе, вдруг начинает жить (а может быть, и выживать?) единственным: сложением слов в рифму.
Загляните в сухие строчки биографической справки о моем земляке-пермяке Федоре Тараканове: «В 1918-1920 годах активно участвовал в установлении советской власти в Коми-Пермяцком национальном округе, создал в нем социалистический союз молодежи, добровольно ушел в Красную Армию, работал завотделом ВЧК. Он же первый в крае советский агроном, создатель первого букваря на национальном языке и музея археологических и этнографических коллекций. В 1928-1933 годы председатель Коми облисполкома. В 1937 году репрессирован и объявлен «врагом народа»…
Наверное, и мысли не приходило в голову этого плоть от плоти «строителя новой жизни», ею же и оклеветанного, что в 2005-м году составитель антологии Семен Виленский и международный фонд «Демократия» под золоченым оттиском «Россия. ХХ век» обнародуют его стихотворный выплеск?..
Я написал «оклеветанного». Но сейчас понимаю: взгляд на эпоху Гулага был бы искаженно-усеченным, если представлять все ее жертвы «невинными». У нас почему-то сложился стереотип, что невольным борцом со сталинизмом был один Осип Мандельштам, написавший широко цитируемое ныне, «подконтрольное» вождю народов стихотворение: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, а где хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца».
Изданная антология — всеми своими предшествующими произведениям авторов справками и проставленными датами — доказывает, что не только «невинные жертвы» и «оклеветанные» вливались в жуткую воронку Гулага, но и сознательные противники происходящего.
Вот что писал в 1939-м году ценимый Анной Ахматовой, приговоренный к 15 годам лагерей 18-летний Анатолий Клещенко:

Пей кровь, как цинандали на пирах,
Ставь к стенке нас, овчарок злобных уськай,
Топи в крови свой беспредельный страх
Перед дурной медлительностью русской.
Чтоб были любы мы твоим очам,
Ты честь и гордость в наших душах выжег,
Но все равно не спится по ночам
И под охраной пулеметных вышек.
Что ж, дыма не бывает без огня:
Не всех в тайге засыпали метели!
Жаль только обойдутся без меня,
Когда придут поднять тебя с постели!

Пример того же поэта Анатолия Жигулина, создавшего с несколькими молодыми людьми в 1949-м году в Воронеже подпольную антисталинскую организацию, ставившую целью «в случае необходимости — отстранение от власти Сталина и его окружение», или перекрученная судьба Николая Давиденкова, в самом начале Великой Отечественной войны попавшего в плен и вступившего в РОА (Русскую освободительную армию) генерала Власова, потому что «главное сейчас — это сбросить Сталина и большевиков», свидетельствуют о стихийном, а где-то и организованном сопротивлении идеологии Гулага.
Кстати, Давиденков в 1944-м году разорвал с РОА, познакомился с генералом-эмигрантом Красновым и стал корреспондентом газеты «Казачья лава». А в 45-м вместе с тысячами казаков был выдан англичанами советским властям, этапирован в Сибирь и осужден на 10 лет лагерей. Затем его судят вторично за «подготовку побега в Китай», потом — за расклеивание на бараках листовок с распечаткой передачи «Голос Америки», а в 50-м году приговаривают к расстрелу. Собственно, Николай и сам понимает, что никакого снисхождения ждать ему нечего:

Не надо чистого белья,
Не открывайте дверь,
Должно быть, в самом деле я
Опасный дикий зверь.
Не знаю, как мне с вами быть
И как вас величать —
По-птичьи петь, по-волчьи выть,
Реветь или рычать.

Из тюремного вагона ему удается бросить прощальное письмо, чудом дошедшее до Лидии Чуковской: «Дорогая Лидия Корнеевна! К сожалению, совершенно невозможно описывать здесь невероятную мою жизнь за эти годы, а то бы это письмо превратилось в бесконечную и бесплодную исповедь. Цель у меня другая: за десять лет, что я Вас не видал, кое-что у меня сделано… Прошу Вас, прочтите и, если можно, сохраните эти стихи…»
Поразительно! Перед расстрелом человек живет поэзией и думает не о своей обреченности, а о том, чтобы сберечь стихотворные строки. Как писал Александр Гладков, в середине тридцатых годов заведовавший литературной частью в театре Мейерхольда, а впоследствии отбывавший срок в Каргопольлаге:

Ну что ж, проживем без прописок.
Дышу и пишу, как могу,
И мятый, убористый список
Под стелькой сапог берегу.

В антологии немало известных имен: это и уже упомянутый Осип Мандельштам, и Николай Гумилев (с его стихов начинается книга), и Павел Васильев, и Борис Корнилов, и Николай Заболоцкий, и Варлам Шаламов, и Даниил Хармс, и Николай Клюев, и Юрий Домбровский — все они прошли через сито Гулага. Особняком стоит имя Александра Солженицына. Отчего особняком? Оттого что, если перечисленные авторы — на слуху как поэты, то Солженицына-стихотворца никто не знает. А ведь он начинал со стихов, написанных в лагере. Вслушайтесь в эти тяжеловесно-зоркие, уже предвосхищающие будущее их создателя строфы:

        …Не кончено, не верь! — Я знаю, жду, но мне
    Не победить, не разомкнуть ни на щель век усталых.
  Едва уснем — звонок!! И в ослепительно-торжественной луне
Мы, как в плащах комических, выходим в одеялах.
Выходим, клокоча, выходим, проклиная,
        До самых звезд безжалостных все вымерзло, все ярко, —
          И вдруг из репродуктора, рыдая,
      Наплывом нанесет бетховенское largo.
    Я встрепенусь, едва его услышу,
  Я обернусь к нему огрубнувшим лицом, —
    Кто и когда узнает и напишет
      Об этом обо всем?

Прямо-таки Гаврила Державин, хлебнувший лагерной баланды! Особенно меня восхищает вот это: «И в ослепительно-торжественной луне мы, как в плащах комических, выходим в одеялах». А «огрубнувшее лицо» (именно «огрубнувшее», а не огрубевшее), коим к нам обернулся автор «Архипелага», волею или неволею судьбы, согласны мы с тем или не согласны, таковым и осталось.
Поскольку с давних времен Урал был местом хронически ссыльным, в книге отыскиваются конкретные географические привязки. Например, в полном звукового напряжения и датированным 1947-м годом тексте Юрия Грунина, ныне живущего в Джезгазгане поэта и художника, чьи книги начали выходить к читателю только в 90-е годы:

Соликамск. Ни соли, ни Камы.
Проклинаемы сорок раз, —
словно кознями, сквозняками
мы умаены, Соликамск.
Ты знаком мне из географии:
Солнце раннее, школьный класс.
Ты — замком в моей биографии,
Солью в раны мои, Соликамск.
………………………………………
Мы идем под конвоем парами.
Скользкий наст.
Как ты кос и черен хибарами,
Соликамск!

Николай Домовитов, прошедший фронт, и лагеря, и поражение в правах, работавший проходчиком на шахтах Донбасса, приехал на Урал в 1969-м году. А в лагерь попал за фразу «Свежо предание, да верится с трудом…», сказанную в госпитале после прослушивания сводки Совинформбюро о немецких потерях, где ни слова — о потерях наших. «Удивили только хромовые сапоги, черневшие под полами белых халатов дюжих молодцев, поднявших мои носилки», — вспоминал автор. Впрочем, он не винил тех «молодцев» (люди-то подневольные!), потому что знал про роковую «межу», которая разделяет соотечественников. Привожу это стихотворение целиком:

Хоть словечко сказать бы парнишке,
Да нельзя мне нарушить межу:
Он стоит с автоматом на вышке,
Я по зоне с лопатой хожу.
По звериному, злому закону,
Не щадя на земле никого,
Меня сталинцы бросили в зону
И на вышку подняли его.
Семизначный гулаговский номер
Пятый год я ношу на груди,
Оттого я, наверно, не помер,
Что полсрока еще впереди.
А на вышке дозорной часами
Друг стоит, на морозе дрожа,
И безмолвно лежит между нами
Всенародного горя межа…

С одной стороны, «Поэзия узников Гулага» — историко-художественный документ, «кубический кусок дымящейся совести» (пользуясь выражением Пастернака) сотен в большинстве своем физически уже не существующих голосов откатившей в небытие эпохи. С другой стороны, в такое ли небытие она откатила?..
Она продолжает жить в людях — не только в свидетелях, но и в их потомках, жить на генетическом уровне, проявляясь в помыслах, поступках и деяниях. Все зависит от степени слепоты и зрячести, постоянно меняющихся местами. Тысячу раз прав составитель антологии Семен Виленский, сам познавший колымские лагеря:

Куда не пойдешь наудачу,
Под радугой мир голубой, —
И всюду на тысячи зрячих
Один бедолага слепой.
А впрочем, бывает иначе:
По радугой — черная ширь,
Где мечутся тысячи зрячих
И с ними слепой поводырь.

Упаси нас Господь от таких поводырей!

Юрий БЕЛИКОВ



Владислав Дорофеев, «Вечерник».
Санкт-Петербург, Издательский дом «Коло», 2007.

В сведениях об авторе написано, что он поэт, писатель, журналист, работал главным редактором и директором ряда СМИ. Согласитесь, это о чем-то говорит и предполагает, что автор — человек достаточно культурный, талантливый, интересный.
Пытаюсь вчитываться в строки и... понимаю, что многого не понимаю. Предисловие, написанное лично автором, с самого начала запутывает своей псевдорелигиозностью и обилием повторяющихся слов, хаотичностью мыслей и перескакиванием с одного предмета на другой, а так же чрезмерной пафосностью и многословием. Вот, например: «Поэзия — высшее из искусств, по одной простой причине, образ — это всегда азарт истины и ближние подступы к мировым законам… в основе поэзии — библейский язык небесного откровения, которое дается только людям крайне, предельно жертвенным, коими всегда были пророки, а в православной классификации — святые, преподобные отцы…».
К чему такие высокопарные слова? На кого они рассчитаны?
Почитаем, впрочем, сами стихи.

Монашеская песня (рапсодия)

Туман опустился ранний —
Тревожно, как никогда,
Холодно мне, и, израненного,
Тянет меня со двора,

Стелется тонкое марево —
Тенью полощется крест,
Золото лунное валится —
Валится к нам с небес,

Звери безликие тянутся —
Тянутся стаями вслед,
Круг совершен без жалости —
Грех превращается в бред.

Начнем с того, что вряд ли израненного человека будет тянуть со двора, из дома, не пойми куда, ему бы в кроватку или на худой конец к врачу… И как может крест полоскаться? Это что, тряпочка? Какие звери, почему безликие, куда тянутся, что за непреходящий кошмар? Это что, ночь перед Рождеством? И почему грех превращается в бред?
Поражают воображение и рифмы: «никогда-двора», «марево-валится», «крест-небес», «тянутся-жалости», «сна-дня», «нежной и-надеждой», «душа-свеча», «гроз-звезд» и т.п.
Смущают меня так же строки: «Стебли икон безвозвратно в тело мое прорастут», «Бьется в могильной раме сердце Угодника Николая», «Под невидимой луной пахнет потом и мочой», «Отказавшись от отцов, никогда не видел снов, — гадкий маленький горбун, импотент и подлый лгун», «Под брутальною звездой мой народ рожден лихой», «Все святые хороши — ты уж с ними не греши», ну так далее… Короче, что ни строка, то перл… да еще какой!
Все это было бы очень смешно, когда бы не было так грустно. Книга продается в одном из центральных книжных магазинов Москвы… Вот тебе и свобода слова. Как говорится, графоманы идут вперед. Это, наверное, не страшно. Просто вещи надо называть своими именами, что мы и стараемся делать.

Ирина ГОРЮНОВА