мои ночи намного лучше ваших дней.
мы подобны кентаврам, сжатым губам
маленьких мистических клоунов,
книгам с бьющимися маленькими
белыми сердцами.
повышенное производство
мифологизированных названий явлений.
еще больше — пестроты, неохваченной зрением.
шатер из явлений, преобразившихся в небесных оленей.
и среди них — наш фатальный бунт-богема —
с пожелтевшими от садящегося по вечерам солнца
ножами, которыми режут наш хлеб-фураж из нервов.
единство плохих резателей хлеба с проклятием изольет безъязычие.
жизнь, несостоявшаяся из-за обреченности несостоявшихся,
                                                                  ведет подсчет… один, два…
(один, сто, миллион).
ты — ни комета, ни снег.
я ненавижу все, что ненавижу. —
он был маленький и старый, как бог, в ночной витрине гранатового цвета,
а вокруг него метались туда-сюда игрушечные ангелы, которые были
                                                                                        еще меньше.
в глазах же огромных немецких овчарок,
застряв у них между зубами, — пахнущий оружием хлеб-фураж
                                          полуголодающих, хлеб-фураж, который
даже не пробуют пожиратели того, что принадлежит будущим поколениям.
в шахтах в Южной Африке:
белые и черные шахтеры — одного цвета.

ты родился неподалеку от потского элеватора,
в городе Нико Николадзе.
в соседней комнате с плохой репродукции
свисала улыбка Акакия Церетели.
то, что принадлежало тебе, съели пришедшие после них твои
                                                                              бессмертные деды,
которые и теперь едят и запивают еду тостами за тебя.
тебя немного учили вежливости и благоразумию, больше —
                                                                  лжи и высокопарности,
высокопарности, которой надо убивать,
которой надо высмеивать, с которой надо молиться,
чтоб заслужить право сидеть за одним столом
с бессмертными дедами, а не довольствоваться хлебом-фуражом
                                                                                      полуголодных.
не мечтай о шахте, где можно что-то найти,
ты должен отнимать у других от имени бессмертных предков,
так как и среди предков есть бессмертные и мертвые.
очевидно, ты догадался, что Игнатий Ниношвили,
Георгий Кучишвили, Котэ Капанели,
Валериан Гаприндашвили, Шалва Кармели и Тициан
— не твои предки.
позорно умирать от голода на земле Богородицы.
«Свадьба в Гурии» Шалвы Кикодзе создавалась не здесь.
«мать-Имеретия» — бедная старая женщина,
где-то вяжущая пряжу,
вспоминать ее хорошо только пируя за одним столом с дедами. —
с высокопарностью, с высокопарностью,
с высокопарностью,
теми словами, которых не знал Спиридон Мциришвили,
теми словами, которые плохо понимали Илья, Габриэль, батрачащий поэт.
ты родился неподалеку от потского элеватора.
ты родился у моря.
ты родился у Палиастоми, рядом с трупом бедного врача, рядом
                                                                  с романтической шлюхой,
рядом с бульварным фотографом, в дешевой столовой, которая
                                                                         кажется раем сегодня.
тебя убаюкивал шум плохо оборудованного
поезда, следующего по маршруту «Тбилиси — Поти»,
и шум этот сегодня поистине колыбельная
для бродячих групп полуголодающих.
во сне ты видел Толстого,
Шварцнеггера, Белля и немного Гарсию Лорку.
там, где не стреляют, уже нет твоей родины.
«отец, отец, дай немного денег и возможность шататься по миру»
и не забывай о дождливых кладбищах западной Грузии,
моем небе, которое всю жизнь стараются отнять у меня свои».
ты не говорил этого, ты не спишь, ты с ружьем наготове,
ты — таможенник.

вот американские джинсы хороши.
вот американские консервы хороши.
вот американские машины хороши.
вот американские дороги хороши.
никуда не годится — американская мораль:
она уничтожает сны и мечты спящих под мостом
посредством скользящих по мосту на машинах.
в американских фильмах дождь идет только
где-то за окном.
в американских фильмах всегда побеждает добро,
в американских фильмах гражданская война красива.
в американских фильмах — ужасная музыка.
в американских фильмах с катастрофической силой
упало число курильщиков:
в американских фильмах много пьют только «плохие» —
хороши — американские музеи, банки, офисы.
хороши — американские гостиницы.
хороши — американские побережья.
хорош — американский флаг.
хорош — «American Express».

A
теряю это желание — как ночи.
какая-то длинноносая девушка играючи
танцует на рельсах,
поезд погружается в нее — как в туман.
в этом поезде сидишь ты —
путешественник между лунами.
на бедной, сожженной земле, на которой
Кифер сделал надпись: «моя земля».
а о луне маленький Лука Цецхладзе сказал:
«Самолет оставил в небе большой свет,
улетев без него».
Дженни Холзер сказала — как бы между нами:
«освободите меня от моих желаний!».
летний ветер отливает серебром на крышах.
в то время, как мы пьем коньяк у чужого подъезда
и считаем, что выведенная на прогулку шотландскую овчарка — наша.
уличная панорама.
и счастье, запертое где-то за окном.
но я теряю это желание — как ночи,
ночи, полные бреда, ругани и проклятий,
в которых полностью теряется способность к речи
и остается только волчья шерсть лунного цвета
на летнем ветру,
прозрачный для поездов танцующий Пиноккио —
женщина
и старый машинист,
который должен провести поезд сквозь другое серебряное пламя.

мама, когда меня зазывают,
чтобы в очередной раз оскорбить,
я думаю о том, что у нас в доме почти ничего нет,
что богатые и бедные молятся разным богам,
и что он, в чьей машине сидела та молодая женщина, украл мое счастье.
хотя она (та женщина) так же несносна
до своей старости, как и после нее.
а надо мной смеются какие-то кардиналы с ружьями, — когда
                                          я говорю о Жан-Поле Рихтере или Деблине…

я устал. твои красные волосы касаются моего черного пальто. я устал.
я могу испачкать зеркало зеленой краской или
подождать тебя на другой стороне моста.
старая книга летит и попадает мне прямо
в затылок,
когда цепляюсь за перила, и река подо мной — как
каменная мостовая — ложе злонравной смерти;
больные подражают ангелам и протягивают руки к окну, а настоящие ангелы, с керосиновыми лампами в руках, наблюдают за ними из того же окна.
птицы умирают на дне неба. я устал.
ты похожа на куклу.
я не трогаю зеркало — оно все равно лжет нам:
ты в нем не похожа на лошадь или цветок, и у тебя красные волосы.
дирижабли, птицы и дирижабли над ночными фонарями:
наши постели отливают серебром,
твой обнаженный живот, грудь и ноги
спят в одной из комнат.
дирижабли, птицы и дирижабли над ночными фонарями;
для чего он жил? для чего состарился? и откуда прощался с нами?
он похож на старого пса, заснувшего у могильного креста, и на меня,
                                              зарывшегося головой в твои красные волосы.

то, что я сегодня защищаю — мой пантеон,
в нем все мое бессилие и лишь поражение.
отец, поражение — единственный путь к тебе,
ты не улыбнешься, давая мне прощение, —
надеяться на это было бы дерзостью с моей стороны,
но, когда я овладевал чьей-то плотью
(всегда посредством обмана),
когда я женским проверял свое,
и постоянно чувствовал себя виноватым,
и кто-то поднимался со мной по темной лестнице
в подъезде со своим недорогим свитером
на моих плечах, —
как мы любили друг друга, —
я вижу также оставленный мной след в этой галерее мира, галерее,
    которая вливается в общую неизведанность грязью молчаливой ветхости.
вижу свое умирание, превращающееся в ветхость,
видоизменившееся сожаление
о грустных встречах во сне:
отец, я горжусь, что я — твой сын,
где-то оступившийся и упавший,
не сожалеющий и не растерянный.
и я всегда должен был говорить то,
о чем молчат,
что несут без благодарности куда-то не за пределы одной, а всех дорог,
где снег, и боль, и рыдания улыбающихся сохранят
среди синих домов облик ночи
— для пришедших после нас.
хотя им и не следует много знать. —
но, — о, золото воспоминаний,
ясновидящие христианских катакомб —
ясновидящие будущих воспоминаний, будущей печали,
после вас — неужели же кто-нибудь мог понимать
— хотя бы то, к чему вы прорастали.
уже будучи здесь.
я вижу венки из потонувших в море голосов,
я вижу — расстающихся на мостах,
вижу рыдающих в разных комнатах,
вижу видящих сны и их прощание,
где-нибудь, в каком-то светлом доме,
мы все соберемся на ветру
и безлунной ночью будем ждать дня прощения.

они не являются: ни чернорабочими, ни карликами,
ни людьми из «Моссад»,
ни пьяницами, ни олимпийцами, ни цензорами,
ни операторами, ни брокерами, ни таксистами.
ну и что.
ну и что, что их убивают.
ну и что, что они улыбаются друг другу.
ну и что, что играют на музыкальных инструментах.
ну и что, что играют в игры.
ну и что, что занимаются разглядыванием.
ну и что, что едят, ну и что, что просыпаются.
за пределами не подлежащих реставрации ночей.
с розовым кораблем из фарфора на фоне нарисованных облаков.
поэты-декаденты сочиняют манерные кончины
намного раньше этих событий.
там, где встречаются и расстаются друг с другом:
брокеры, таксисты и призраки.
потому что никому не нужны спящие
темно-фиолетовые обезьяны.
никому не нужны ваши информационные программы.
никому не нужны ваши комментарии, ваша забота,
ваша заинтересованность,
ваш голос.
потому что:
это асоциально и аморально.
это абсурдно и подозрительно.
это угнетает. это бездарно.
это неоправданно, это уродливо, это просто.
тебе
приснились все газеты, которые ты когда-либо читал.
тебе
приснились все твои завтраки.

среди нас:
у кого-то есть время ходить в дом кино на фильмы Жан-Люка Годара.
среди нас:
у кого-то есть деньги покупать французский каталог ретроспективы
                                                                  фильмов Жан-Люка Годара.
среди нас:
кто-то живет без малейших проблем и потому
жалеет уличных собак.
среди нас:
кто-то так богат, что пьет водку на улице.

среди нас:
все они так наивны,
что думают, будто уже не живут в этом городе.
среди нас:
все все знают.