разорвать смиренные рукава
молотком вот так по стеклу раз-два
и вперед во облацех темноводье
за спиной карательные слова
но в уже ослабленном переводе

за спиной погоня шантаж упрек
легиона стадное как ты мог
имя просклоненное под запретом
беглецу не надо их вещих правд
у него своя а иным не рад
он давно не здесь он давно не в этом

у него мосты сожжены в крови
есть один отказ на умнейший мир
два глотка воды непроросшим зернам
и от новой смерти до тишины
подставляют розы свои шипы
всем долгам скопившимся иллюзорным

так легко отречься от всех долгов
нищету в котомку и был таков
шум в ушах фиаско и маре нострум
оттого и бог в нем неистребим
от простой свободы в глазах рябит
тошнотой дурманит внезапный воздух

подступает к горлу осадный дым
не хватает боли рукам цепным
в темноте безбожной послевоенной
словно спичку прежний сжимая путь
он попросит мира до сотворенья
как-нибудь о боже хоть как-нибудь

Сделай хлебом мое ожиданье и воду — вином,
преврати их на день в говорящих со мной на одном,
круг мой замкнутый — в шар голубой;
у Тебя за душой — изобилье, хлеба и покой,
у меня — двадцать верст, разоренных Твоею рукой,
я хочу потягаться с Тобой.

Стань моим двойником — и узнай, как смывается грим,
отдирается с кровью печальная маска за ним,
остается портрет на кону;
а пока он седеет в углу — я на сцене стою,
а пока Ты молчишь — колыбельную оду пою,
однозвучную ноту тяну.

В этой ноте сливаются бред, благодарность и страх;
как голодную пайку, как незахороненный прах
подержи меня в слабых руках,
в запотевших Твоих зеркалах я ничтожнее всех,
но покуда колеблется Твой гомерический смех
легкой зыбью в ночных проводах, —

мне б на выпасе вольном исполниться волей Твоей,
в одиночестве петь победовей, больней и сильней,
потемнее, как Твой небосвод, —
а потом дорасти, оборвать ненадежную связь
и легко, в полный рост поглядеть не таясь,
кто быстрее со сцены сойдет.

вечной музыке покорный
полон памяти иной
возвращается полковник
в опустевший город свой

тихо смерть звенит под сердцем
все кто были те ушли
крепко слажен дом соседский
а его лежит в пыли

кто непобедим тот весел
ибо первым побежден
знатен хлеб загробных песен
а его побит дождем

тот и прав кто не тоскует
ибо нечего терять
сладко песню штыковую
в снег вонзить по рукоять

камнем отвалить от входа
непроросшее зерно
здесь фиаско там свобода
здесь искусство там зеро

отломить иного хлеба
и понять как жизнь права
справа слышатся налево
оловянные слова

I

когда горе-колокол устает в языковом аду,
речь посылает смертельный взвод в кромешную темноту,
где часики знают: их леди босс страшится себя самой,
и вырванный с мясом застрял вопрос о ставших ее тюрьмой,
о тех, что кладут на двойное дно неоновые слова, —
и смерть качает свои права, качает свои права —
как полую колыбель-беду размеренный идиот;
ей в уши вдунуто: я иду, — и значит, она идет,
ведома опытной рукой в суфлерскую колею —
и громкий рыбий, и тихий мой ей в такт качаются и поют;
и крепко держащий бокал с вином, и тонущий в том вине
в сцепленье покорном и заводном ей вторят на глубине.


II

Ты убита в Нальчике, в День победы;
расползается медленно мир, но еще не весь,
в нем латаешь зиянья полуослепшей бездны,
оставляя зрачку — золотую резь,
сердцу — стук, беспокойство — уставшим пальцам,
звуку — на ощупь движение сквозь слова,
лозоходцу — право нажать на паузу;
твой мобильник доступен, а ты мертва —
будто замолчала, обиделась, затаилась;
ничего-ничего, скоро все чередом пойдет —
дробно тикают ходики фаталиста,
ошалевшие стрелки бегут вперед,
и, когда поглядишь вдоль нечетких линий,
чуть сощурившись, чуть состарившись, за излом времен,
видишь: падает снег — одинокий, слепой и синий,
осыпая латанье мое, общий рай, наш последний сон.


III

фронтовые письма твои на помойке —
прости, негде хранить, мир сужается на глазах:
до размеров предназначенья, койко-места в раю.
выталкиваешь из себя последнее:
последнюю память,
последнее право чувствовать,
русалочье право ходить по земле.

а на днях пришло такое определение:
поэзия — это автономная территория,
отвоевывающая у жизни право на жизнь,
у Бога — право быть Богом.
постепенно потемнеет море,
рыбка хвостом по воде плеснет,
разбитое корыто как самоцель.

а пока — терпеливо поддерживать
кренящееся мирозданье,
сколько хватит сил;
и проступание себя из внезапного звука —
как заброшенный невод,
вытягивание золотого курсива —
литературы —
как единственный поворот сюжета
в этой сказке с не очень веселым,
единственно прекрасным,
самым логичным концом.