Наш учебно-тренировочный полк, видимо, выполнил поставленную перед ним задачу, решили его расформировать. Дослужил я свой срок в Рязани. Меня перевели на менее обременительные регламентные работы на катапультных сиденьях летчиков. Служба моя полегчала.
И близость Москвы сказалась, что ли, – я стал чаще посылать стихи в столичные издания. Трижды напечатали их в журнале "Советский воин". Появились мои стихи также в газете "Советская авиация" и в главной армейской газете – "Красной звезде".  В "Советской авиации" помимо стихов напечатали и мой очерк о солдатской жизни, и из ее редакции приехал в Рязань сотрудник в звании полковника, чтобы поближе познакомиться с нашим полком, а заодно и со мной.
Однажды, войдя в казарму, я замер от неожиданности. По телевизору шел репортаж о празднике в Тушино по случаю Всесоюзного Дня авиации, и в нем вдруг зазвучали мои стихи, напечатанные в "Советской авиации".
Таким образом, Рязань не раз меня порадовала. Рязанский обком комсомола наградил меня за творческие успехи Почетной грамотой. Почти одновременно я получил письмо о том, что аналогичное решение принял и Башкирский обком ВЛКСМ. Такое совпадение объяснялось, вероятно, начатой в комсомоле по директиве его Центрального Комитета кампанией по поощрению творческой молодежи. Несмотря на это привходящее обстоятельство, мне было приятно.
Я вернулся с армейской службы в родную республику почти знаменитостью. В Уфе первым делом зашел в редакцию "Ленинца". Редактор Ремель Дашкин сразу же зачислил меня в штат своих сотрудников. Для начала, для зацепки на должность заведующего отделом комсомольской жизни вместо ушедшей в декретный отпуск Жени Герасимовой.
– Потом что-нибудь придумаем, – сказал Ремель. – Сейчас выпишем командировочные, недельку поживешь с семьей, подготовишь ее к переезду в Уфу.
Семья – жена, дочь, моя мать и отчим – жила в поселке Маячном, административно подчиненном городу Кумертау. Туда меня и жену направили по распределению после окончания института. Кстати, в Кумертау жил и Саша Филиппов, работал собкором Башкирского радио.
Пока я сидел в редакции, одной из сотрудниц позвонила редакторша из республиканского радиокомитета, узнала о моем приезде и попросила мне передать трубку. Поздравила с возвращением, тут же приняла решение сообщить об этом событии радиослушателям в вечернем выпуске новостей, попросила меня в подтверждение сообщения прочитать в эфир какое-нибудь стихотворение. Я отнекался, сославшись на то, что не успею на поезд. Я ведь еще не доехал туда, куда три года рвалось мое сердце.
В Маячном догнала меня увесистая бандероль из Воениздата. Там, видимо, узнав, что меня демобилизовали, выяснили через Кумертауский военкомат, где живет моя семья, и прислали солидную книгу "Я – солдат". В предисловии к ней сказано: "В этой книге представлены произведения о Советской Армии и Военно-морском флоте. Наряду с литераторами-профессионалами в ней принимают участие молодые писатели, которые только что вступают в литературу". Оказалось, в книгу перекочевали из журнала "Советский воин" три моих стихотворения.
Спустя некоторое время нашла меня уже в Уфе еще одна книга из этого же издательства – репертуарный сборник "Любовью дорожить умейте". Открывает сборник стихотворение Исаковского, следом стоит моя "Солдатская верность", адресованная любимой, далее – такие имена, что страшно их повторить. В. Маяковский, А. Твардовский, С. Щипачев, давший сборнику название, Ю. Друнина, Н. Доризо, Р. Рождественский... В отличную компанию я попал. Сейчас прочитал свое стихотворение полувековой давности и удивился: хорошо же, черт возьми, написал! Ведь мог, а перестал писать стихи.
Впереди меня ждал еще один приятный сюрприз. В журналистской командировке в город Октябрьский представился симпатичной девушке, секретарю горкома комсомола. В беседе она мне сказала, порозовев от смущения:
– Я в своей сумочке ношу вырезки из газет с вашими стихами...
Может ли быть для молодого поэта награда выше этой?!

В I960 году Башкирское книжное издательство выпустило в свет мой поэтический сборник "Ранний снег". Подготовил я сборник по предложению работавшего в издательстве редактором поэта В. Трубицына.
До этого отношения с Василием Андреевичем были у меня непростые. Литературная молодежь не любила его. Он использовал служебное положение для частого выпуска своих книг. Я даже сочинил эпиграмму:

Как составитель альманаха "Литературная Башкирия", он отводил слишком много места самому себе и своему бесталанному другу, называть имя которого сейчас нет нужды, а молодых авторов "зажимал".
Наши отношения сильно обострились еще по одной причине. Назар Наджми, возглавивший Союз писателей республики, командировал Сашу Филиппова и меня в Пермь на собрание молодых писателей Урала. Там мы услышали много интересного, познакомились со старшими товарищами по перу – Виктором Астафьевым, магнитогорским поэтом Борисом Ручьевым, вернувшимся из двадцатилетнего лагерного небытия, очень талантливой свердловской (екатеринбургской) поэтессой Людмилой Татьяничевой. Виктор Астафьев выступил на собрании, рассказал, в частности, о том, как, живя на зарплату жены-машинистки, питаясь едва ли не одной картошкой, написал свою первую повесть, прославившую его.
Вернувшись в Уфу, я написал для "Ленинца" отчет об этом собрании, заодно разнес в пух и прах альманах "Литературная Башкирия". Заместителя редактора Давида Гальперина смутила категоричность моих суждений. Он предложил напечатать отчет под рубрикой "Дискуссионная статья". Так и сделали. И посыпались в редакцию письма от молодых авторов, обиженных Трубицыным. Дискуссия приобрела четкую направленность против. Обиделся в свою очередь и Василий Андреевич. Начал собирать компромат на меня. Выдвинул обвинение: государство потратило на обучение Гафурова в педагогическом институте огромные средства, а он сбежал из школы, бросив бедных школьников на произвол судьбы. Смехотворность обвинения была очевидна. Конфликт погасил Мустай Карим, пристыдив Трубицына и бросив упрек мне:
– Я приложил немало усилий, чтобы добиться регулярного издания альманаха на русском языке, а ты его чуть не прикрыл!
После этого Василий Андреевич и позвонил мне, пригласил к себе домой, чтобы вместе отобрать стихи для моего сборника. Что ж, раз человек пересилил обиду, первым пошел мне навстречу, пошел и я.
Выход книги в свет стал первой видимой причиной моего разочарования в своем поэтическом творчестве. У меня оказалось маловато чисто лирических стихов, больше – гражданской направленности. Меня это сильно расстроило. Во-вторых, в это время в полную мощь зазвучали голоса Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Булата Окуджавы, Роберта Рождественского. Кто я против них? Я не собирал на стадионах многотысячные толпы поклонников, места моих выступлений не охраняла конная милиция. Леса без подлеска, конечно, не бывает, но я хотел стать в лесу поэзии высоким деревом с мощной кроной. Вроде не получилось.
К тому же закружила, засосала меня газетная работа. По инерции еще писал стихи, но все реже и реже. В конце концов, решив, что хороший журналист для общества полезней, нежели средненький поэт, почти полностью переключился на публицистику и очерки. Ушел из поэзии. Рами Гарипов, с которым я был в очень хороших отношениях, назвал это преступлением.
Размышляя сейчас о глубинных причинах "преступления", прихожу к таким вот мыслям. Если стихи – по Пушкину – священная жертва Аполлону, выражение внутренней свободы, позволяющей истину царям с улыбкой говорить, то для меня поэтическое творчество изначально было средством для выживания в жестких рамках несвободы. Каждый тогда выживал по-своему. Борис Ручьев, звонкий певец Магнитки, перестал писать стихи, сломавшись после ареста. Хасан Туфан, замечательный татарский поэт, в лагерных условиях сохранил внутреннюю свободу и сберег свои прекрасные стихи, записывая их на папиросной бумаге и пряча эту бумагу в комочках хлеба, – надзиратели не обращали внимания на "завалявшиеся" в котомке зека черные сухарики. Поэты-фронтовики были внутренне свободны, потому что воевали за правое дело, за независимость Родины. Моя несвобода была заложена в подсознание всем укладом жизни.
Не помню, чтобы я когда-нибудь употребил в своих стихах слово "партия", но я держался в пределах ее идеологических установок, искренне веря в то, о чем писал. Был грех – когда поступил учиться в пединститут, написал ради заработка наивное стихотворение "Сталин свободу и счастье нам дал". Напечатали в "Ленинце". А кто из поэтов тогда не писал о "великом вожде"? Осип Мандельштам, возведенный сейчас в ранг одного из нескольких талантливейших поэтов советского времени, тоже написал (к стыду своему, ни единой строчки из его стихов я не помню). В начале 50-х годов в Уфе издали помпезную книгу на русском языке, в которой промелькнул перевод стихотворения Мустая Карима о Сталине. Больше никогда я не видел ни оригинала, ни перевода этого стихотворения. Мустафа Сафич не включал его в свои книги.
К Ленину я относился с уважением. Проезжая через Ульяновск, побывал в его Доме-музее. Был буранный день, и я удивился, увидев, что пришли туда, кроме меня, две старушки-татарки. Благоговейно осматривали музей. Я потом написал стихотворение о маленьком Володе Ульянове, любившем лазать через окно. А в Казани сочинил стихи о лодке, в которой юный Ленин катался в Кокушкине. И это все, больше о нем стихов не писал.
Я уважал и уважаю Ленина как мыслителя, оказавшего огромное влияние на ход мировой истории, за глубокий ум, революционную страстность, искреннее, полагаю, стремление принести счастье трудовому народу. Он мог, как любой человек, ошибаться. Считалось, что не ошибаются только Бог и его представитель на земле – Папа Римский. Но недавно Ватикан признал ошибкой осуждение Галилея. Я читал сочинения Ленина с интересом, в особенности его переписку с Максимом Горьким. По студенческому долгу проштудировал основополагающие труды вождя Октябрьской революции. И в институте даже поспорил на выпускном экзамене по марксизму-ленинизму с членами государственной экзаменационной комиссии. Я утверждал, что Ленин в "Материализме и эмпириокритицизме" подразделяет материю на вещественную и невещественную. Члены комиссии растерялись: так ли это? Долго совещались. В конце концов, решили поставить мне оценку "отлично".
Один лишь вопрос со студенческих лет сидел в моем сознании занозой: почему Ленин, умнейший человек, позволил принять резолюцию "О единстве партии"? Объяснить это можно так: шла борьба не на жизнь, а на смерть, идейный и организационный разброд в партии грозил потерей завоеваний революции. Но куда делись дальновидность и решительность Ленина? Он ведь засомневался в личностных качествах "чудесного грузина". Предложил передвинуть его с поста генсека на менее значительный пост. Вместо этого позволил усилить позиции Сталина. На мой взгляд, из резолюции о единстве партии и вырос культ его личности. Она помогла не очень-то популярному аппаратному работнику разгромить идейно и уничтожить физически своих инакомыслящих товарищей, прийти к единоличной, ничем не ограниченной власти.
На траурном митинге в институте после смерти Сталина многие плакали. Я не плакал. Хотя связывал великую нашу Победу над фашистской Германией с его именем.
Вскоре после развенчания культа личности Сталина Хрущевым в "Правде" появилась статья на целую полосу с рассуждениями о разнице между культом личности и авторитетом руководителя партии и государства. Ясно, Хрущеву нужно было утвердиться во власти. Для этого он подвел под расстрел Лаврентия Берию (поделом злодею), затем "съел" Маленкова, Молотова, Кагановича и "примкнувшего к ним Шепилова". Как это понимать? Возвращаемся на круги своя, к сталинским методам правления? Умные люди встревожились.
Рами Гарипов написал поэму "Тридцать седьмой". Прочитал ее в узком кругу своих товарищей, среди которых был и я. Поэма произвела на нас сильное впечатление. Но я не стал диссидентом. Власти не косились на меня, как косились на Рами за его вольнодумство. Его на некоторое время лишили возможности печататься. Меня же лишь однажды вызвали в обком КПСС на проработку за стихотворение "Не демонстрируйте мозоли!". Это был и смех, и грех. Судите сами, приведу это стихотворение в небольшом сокращении:

Не берусь утверждать, что это – поэтический шедевр, но мысль, на мой взгляд, верна. Что же не понравилось в обкоме?
– Ты понимаешь, что вступил в противоречие с "Интернационалом", нашим партийным гимном? – сурово спросил инструктор сектора печати. – В нем как сказано? Добьемся мы освобожденья своей мозолистой рукой. – Для убедительности он сжал руку в кулак.
– В "Интернационале", по крайней мере, в его переводе на русский язык нет слова "мозолистой", – возразил я.
– Как это нет?
– Там сказано: своею собственной рукой. А рука не обязательно должна быть мозолистой.
– А великой армии труда тоже скажешь – нет? – не сдался немного опешивший инструктор.
– Есть.
– То-то и оно! Что ж теперь – белоручек будем плодить?
Я пожал плечами. Инструктор, чтобы последнее слово осталось за ним, сказал назидательно:
– Стихи – острое оружие. Думать надо, когда пишешь!
Я и без его указания думал. И додумался до разлада в душе. Не сразу, а все-таки осознал причину разлада: старался писать стихи по велению сердца, а выходило – по так называемому социальному заказу. Давили на мое сознание идеологические шоры. Конечно, и по социальному заказу иногда получаются хорошие стихи, но глубоко западающие в душу читателя, тем более гениальные, не пишутся. Так не лучше ли хоть в малом помогать согражданам журналистским пером?
Я погрузился с головой в газетную работу, отдал ей четверть века жизни. Кажется, и по этой части добился кое-каких успехов. И знаете, что более всего льстит моему самолюбию? Родители дали мне имя, скорее всего, в честь французского коммуниста Марселя Кашена. В начале 30-х годов вошло в моду нарекать детей иностранными именами (тогда же одного мальчика, занявшего впоследствии довольно высокий пост в нашей республике, обрекли на пожизненное несчастье, назвав Адольфом в честь Гитлера, только что пришедшего к власти в Германии).
Сейчас я, пожалуй, самый старший по возрасту Марсель в Башкортостане. И иногда вздрагиваю, услышав на улице свое имя. Но оказывается, что окликнули мужчину средних лет или маленького мальчика. Смею думать, имя "Марсель" заново приобрело популярность в республике благодаря моей подписи, миллионы раз повторенной в газетах и журналах.
Но и литература не отпускала меня. Уйдя с газетной работы, я занялся главным образом переводом на русский язык пришедшихся мне по душе произведений башкирских поэтов и писателей. Общий тираж их книг, вышедших в свет в моем переводе, перевалил за миллион экземпляров. Значит, столько человек увидели в этих книгах и мое имя. Поэтому я не сожалею о том, что перестал писать стихи.