Прошло девять лет. Пожелтели лишенные прилагательных стены.
Из кухонных шкафов литературно доносятся фальцетом голоса.
Напоминая Родена, стоят в тесных сумерках свечи.
Акустика ныне исчезла; возможно маячат шаги.

От будничных звуков остались лишь мат да молитва.
Считая углы, их огибает лишенный наречий старик.
Из книг, что о Боге, заметна одна лишь старинная книга.
Глаза покидают альков, ступени и, следственно, город.

Наверное, страшно уехать, познав, что искусство проходит.
Деля предложенья на "что", проносится речь по цветному стеклу.
Привычным мордентом — прелюдия отталкивается от начала.
Пыль падает на пол, решая навеки остаться.

Внутри темноты — существительное квадратом ли, прямоугольником.
Кaртавый написал бы о "развалинах геометрии", но они еще не воздвигнуты.
Здесь будет здание.
Внутри него будет у компьютера Раскольников.
Раскольникову будет угрожать порфироносный начальник, эпитеты которого будут бить стекла и доноситься от Vesey St. до West Side Hwy.
Здесь будет корпоративный мир — как каменная частица вечности.
Мир правых и твердых, в которых лукавый при каждом удобном случае будет холодить конечности.

Здесь будет здание.
Напротив Гудзона и Меррилла.
Крутящиеся двери — головокружение от бонусов.
Жизнь для судьбы о лучшем уделе не ведала и не ведает, особенно по мере отдаления от образа Христа.
В начале первого ночи будут фразы из финансовой фени.
Затем будут подносить баланду, двадцать баксов на каждого.
Что это, если не преодоление разума, сна и лени?
Mашины будут подаваться к половине пятого.

Три тысячи шестьсот пятьдесят три — таких дней, плюс високосные, если размышлять о будущем.
Но каждый день — счастье: счастье — работать и зарабатывать вместе с Гольдманом.
Одно, два, три, четыре движения туловища, и уже весь Нью-Йорк от Broad до Шестьдесят пятой заражен прямоугольным опытом.
Нестарые евреи выбегают из hedge funds, и в private equity их немного осталось.
Индусы с H1 визами — без оглядки из Сити, из АМЕКСа.
Бегут и банкиры из Моргана.
Из Дойче — с криками "Гольдман убер аллес".
Бегут — сюда, эти всевозможные уолл стритовцы без адреса.

Господь спасет и сохранит Гольдмана, и отныне добавит новое здание.
Немного бетона, немного железа, достаточно проволоки, малость извести.
К зданию добавятся элементы сострадания и параллельной зависти.
Не избежать и новоявленной прелести запаха новизны.
Но пока здесь темнота — гипотенуза крана, как метафора виселицы или трамплина.
Зеки спят.
Неподалеку уже не дымится котлован.
Ветер ровный, с юго-запада.
По трoтуару проходит белая рубашка сорокалетнего господина.
Завидев желтый капот, пальцы тянутся вверх, но внутри уже занято.

Картина Курбе, где рифмуется пристанище с влагалищем.
Синтез предвкушения полового акта и его осознания.
Поля Коро и вода Моне.
Вероятно, так никто не писал еще.
Вероятно, здесь переход эрекции в отчаяние.
Отказ ограничиваться декольте.

Картина — натюрморт.
Сосок без прилагательного.
Бедра.
Живот до Ренуара.
Ниже — сплошная антропофилия.
Плоть и ее, плотское, вино.
В экзерсисе подобного рода
присутствует некоторое бессилие:
"как ни ложись, тебя все равно..."

Суммарно — тело лежит, после свершившегося подсмеиваясь над кистями.
Тело — француженка, не лишенная корсиканской примеси.
Такой ее б задумал Энгр.
Чем дальше от совокупления, тем ближе к истине.
Чем ближе к истине, тем бесповоротнее к ереси.
Это неизбежно, как и давно продуманный шифр:

В начале сотворил Бог небо и землю.
И сказал Бог: да будет свет.
И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша.
И сотворил Бог человека по образу Своему.

Это такой удивительный мир,
в котором "нынче ветрено и волны с перехлестом"
привычнее, чем "я помню чудное мгновенье" —
какое удивление, этот мир.

Стук в дверь. Это либо из органов, либо импровизатор,
желающий заработать и рассказать подробнее
о трех любовниках Клеопатры: всякий итальянец
мечтает приехать в Россию и хорошо заработать.

Колокольчик в дверь. Это уже тиран.
Не инкогнито, вернувшийся из театра,
глотая будущий рогалик и воображая чашку кофе
(не) из Старбакса, расположенного напротив.

Затем Кирджали — в этой музыке есть что-то от Кампанеллы,
как и во всем, что заканчивается на "ли", исключая глаголы.
Кирджали страшен и говорит на молдавском языке,
в котором больше антонимов, чем в русском.

Наконец, святой Симеон и еще не святая Мария
по очереди держат Младенца, соединяя
Завет Ветхий с Евангелием, а страх — с тиранией.
Не без взора Отца и усталой пророчицы Анны.

Двумя руками он нарисовал круг.
Внутри поставил восклицательный знак.
Это был и его лик,
но в первую очередь — Божий.

Он закрыл блокнот и посмотрел на небо.
Ночная иконопись была той же.
Он произнес по-пастернаковски "Авва
Отче" и дальше забормотал сугубо
личное — для ушей создателя.

О том, что стало тесно в прежней обители.
О скуке, обживающей разум.
О том, что за исключением птиц,
все живое общается матом.
Забормотал и, предчувствуя неладное,
пошел прочь.