Киргизка или осетинка,
разбойная белиберда,
Ордынка,
               ходженасреддинка,
к тебе не ходят поезда.

Монашенка, островитянка,
купеческая глухомань.
Цыганка, времени изнанка,
качнись, кочевница, восстань!

Зову сто окон, окликаю
беспечье крыш в чаду труда, —
замоскворецкая, ямская
продрогших окон череда.

Твои марфуши и кликуши,
опалой тронутый снежок
все глубже и — ужели? — глуше
весны простуженный движок.

Любви буксир, судьбы заминка,
сурдинка на семи верстах,
Ордынка, скорби аскорбинка,
чужбинка, лампа-аладдинка,
мой прок, мой срок,
мой слог, мой птах.

Тебе положено быть трусом,
слепой судьбы середняком,
но ты безумствуешь Эльбрусом —
зимой, ознобом, сквозняком.

Ты все пройдешь: огонь и траверс
и воспоешь слепую дрожь,
но будешь знать, что мир не вправе
хранить кристальнейшую ложь.

Люби подъем — хоть лезь из кожи! —
лучом разорванную горсть
неси и знай: всего дороже
не восхождение, а злость…

За седловиной — неба рухлядь,
Земли тоскливые века.
Смени отчаянье на туфли
подножья, моря, ветерка!

Нет! — Ты желаешь потревожить
молчанье сросшихся бровей
горы… Спаси тебя, о Боже!
и смерч перед тобой развей.

Ты видел Прагу в детском сне,
весну и сходки пивоваров.
Земля приветствовала снедь
и прятала почти что даром.

Ты помнил: там твоя сестра —
свобода осени соборной,
едва пойдешь на риск и страх
с забралом, полным речи вздорной.

Едва коснешься влтавских лат,
запомнишь старт витиеватый,
все в будущем пойдет на лад,
все в прошлом станет волжской ватой,

снежком… Отечество спадет,
как бедной юности хламида,
как царь царапин — темный йод
на всех коленях и обидах.

Что Злата улочка, мой клад?
Что омут муторного слога,
когда коснешься влтавских лат
и в муже угадаешь Бога!

Мне и тебе как всегда повезло:
бродят отливы, холодные спины
скал обнажая, и над Сан-Мало
свет закипает в зрачке голубином.

Плавает чайка, приветствуя час
голенью легкой — заката и шторма
нового. Камни? — Конечно, молчат,
только лишь камни молчат непокорно.

Дети срывают малину с куста
подле могилы. Надгробья — усталым.
Только французский поэт не устал,
так не уходят с поста только скалы.

Власть? — Аладдиновы игры. Война? —
Детский раздор Альбиона и галла.
В мире достойна вниманья одна
только ладонь, что малину срывала.

Женщина с именем летним — «Аline!» —
песня протяжна, лишь сонные крабы
помнят о прошлом. Подошве сулим
долгую жизнь, что подошва могла бы

вынести, — верно, но соль для подошв
небезопасна, та манна морская, —
так в Сан-Мало мы попали под дождь…
Лишь в Сан-Мало непогода ласкает.

Мне и тебе — на двоих непосед —
сок той малины и утро у кромки.
Так только в юности — голуби, свет
в птичьем зрачке. Остальное — потемки.

Долгие толки воды, западня
кладки старинной и осени солод
в кронах сгорающих. Ты — для меня,
я — для тебя.
                     Остальное — лишь повод.

Уходишь по грибы. Охотишься за белым,
а сыроежка крошится в руках,
и выглядишь в лесу воякой неумелым,
когда добыча вечно далека.

Бредешь среди ветвей, и липнет паутина
ко лбу или щеке, а время спит;
но встанет на тропе почти непроходимой
могучих подберезовиков скит;

достанешь нож, как тать, и сталь разрежет тело,
а там, глядишь, опять несметный рой
взбирается на ствол. Воскликнешь: «Это дело!»
и насладишься странною игрой

с природой. Ведь она любуется собою
и новых чудаков с лукошком ждет,
пусть кажется порой жесткой и слепою,
но и сама — игры беспечной плод.

Грибы и грибники меняются местами,
а мухомор смеется, наглый франт,
над тем, кто в небесах для всех поставил таймер
и собирает разум и талант.

Вот снова дома ты, пора бы стопкой водки
обмыть улов, хотя ворчит жена,
а мир вокруг опять доверчивый и кроткий,
в нем древняя сноровка не нужна,

и под ноги смотреть не надо, разгребая
опавшую листву, и приседать,
а просто быть глупцом, лентяем, краснобаем —
все стерпит Бог, простит природа-мать.

Фортепьянный дуэт —
пессимисту ответ:
свет в четыре руки
вознесли игроки

к небу; пусть неделим
клавиш яростный клин,
к двум сердцам обращен.
Где увидишь еще

столько связности, столь
гармоничную боль
и бесстрашную страсть?
В черно-белый контраст

пальцы врежутся — в град,
в кратер слез и утрат,
в пик порывов ночных —
две души. Лишь начни

слушать — разве предел
у ликующих тел
есть? Когда промелькнет
рук прозрачных полет

над приливом сонат —
вот Синод и Сенат,
Кастор вот и Поллукс,
та рутина, что вдруг

стала музыкой. Прах
стал творением так,
и под властью двоих
мир безумный притих.

Не спится, и странная слов лихорадка
приходит опять и опять.
Вот Каменный гость поднимает перчатку,
чтоб гордость врага наказать;

вот Моцарт доверчиво принял у друга
с отравой хрустальный бокал.
Холерным кордоном в магическом круге
ты заперт, но ты не устал.

Пусть теща — сварливая глупая баба
и жалок родитель скупой,
но Лира твердит о сочувствии к слабым,
зовет потягаться с судьбой

опять. Пусть друзья потихоньку уходят
и страшен истории гул,
но есть все ответы в угасшей природе,
лишь выслушай не на бегу,

лишь воздух вкуси, поутру забродивший,
и сад золотой навести;
пусть слышится новая песня все тише,
она не угаснет в пути;

мы встретимся все: крепостные и баре,
простой сочинитель и царь
в родной Абиссинии или Сахаре,
где кровь закипала и сталь.

А нынче за окнами — север суровый
и вечная ссылка души,
а милость одна — лучезарное Слово.
Так внемли, Поэт, и пиши!

Путь в Элладу бесконечности —
переулок, арка, лужа,
дом, веками изувеченный,
композитор — зол, простужен:

то Москва метелью выстудит,
то туманами изводит…
Сколько мук еще горит в груди,
затаившихся рапсодий!

Пётр Ильич, мы здесь, от гаджетов
и постов устав, оттаем
и прислушаемся — надо же! —
к музыке ночных скитаний,

под грозой от счастья прыгая,
вспомним, как смычок неистов,
и над улицами-книгами
запоют скворцы-альтисты;

зазвенит сосулька, падая
во дворе консерваторском
так нежданно, хоть угадано,
поменяв тоску на «Тоску».

Это мысль умчится, мечена
росчерком мечты, — до Марса
с марсовых полей неметчины,
за предплечье контрабаса —

в ту гармонию звериную
от высоколобой чуши,
над Сейшелами — Курилами,
всем, что губит наши души,

всем, что в уши рвется с яростью
необузданной химеры,
первою строкою в яндексе,
массой беспробудно-серой.