До сих пор непостижимо больно и страшно, и странно писать об Артеме Генриховиче Боровике в прошедшем времени. Я не могу до конца поверить в то, что его нет на земле. Это был самый жизнерадостный, самый остроумный, самый элегантный человек, которых я встречал в жизни.

Артем был фантастическим парнем. Сын знаменитого отца, он шел своей дорогой в журналистике, статьями и книгами, смелыми поступками завоевывая себе имя.
Лез под пули в Афганистане, в саркофаг в Чернобыле, летал на реактивных самолетах, разоблачал различных негодяев, помогал друзьям. И, по-моему, никого и ничего не боялся.

Он был настоящим товарищем. Сильным, заботливым. После кончины Артема я узнал, что многие большие люди считали его своим другом: и Лужков, и Кобзон, и многие другие. При этом он никогда не выбирал друзей в зависимости от должности. Это я — бывший нищий практикант журнала «Огонек», где Тема был заведующим отдела международной жизни, и бывший его подчиненный по «Совсеку», куда он меня позвал работать в далеком 1990 году — могу засвидетельствовать.
Он опекал своих товарищей. И многие этим пользовались. Я в том числе.
Захотел издать книгу стихов — бегу к Теме. Он дает команду выдать мне бумагу. Захотел куда-нибудь в командировку — Тема выписывает командировочное удостоверение. С удостоверением «Совсека» я объездил множество городов и весей. Калининград, Иваново, Подмосковье и т.д.

Тогда, в начале девяностых, Артем создал нам, журналистам «Совсека», уникальные условия работы.
Нас бесплатно кормили в редакции. Доплачивали за знание иностранных языков. Мы не обязаны были ходить на работу — только по средам на редколлегию. В месяц от нас требовали по одной статье.
На редколлегиях Артем вел себя либерально. Спрашивал нас, над чем мы работаем. И когда сдадим материалы. Редколлегии проходили с юмором, очень тепло. Все друг над другом подшучивали.
Помню, художник газеты Михаил Шестопал возмущался по поводу какого-то материала:
— Ну не чувствую я эту статью, не чувствую...
Артем ответил:
— Миша, меняй печенку.

Артем собрал тогда сильную команду — обозреватели Дмитрий Лиханов, Евгений Додолев, Елена Светлова, заместитель главного редактора Александр Бененсон (он был замом по всем вопросам), ответсек Владимир Добин, главный художник Михаил Шестопал.

Я работал спецкором при секретариате, т.е. при Володе Добине. И еще писал в разные газеты статьи про Артема. В этом смысле работа с ним доставляла множество хлопот. У него даже собственных фотографий было немного, вечно приходилось его упрашивать, чтобы он принес. Интервью визировал долго и неохотно. К публикациям о себе был равнодушен, но понимал, что они нужны.

Забавное дело — Артем в начале уму непостижимых девяностых   з а с т а в л я л   нас, журналистов газеты «Совершенно секретно», делать сюжеты для одноименной телевизионной передачи, то есть давал нам реальный шанс стать и телевизионщиками.
Меня он еще раньше приглашал делать сюжеты для «Взгляда» — я отказывался. Странно об этом писать, но в начале девяностых он заезжал ко мне в редакцию газеты «Семья» и уговаривал поехать в командировку от «Взгляда» в Ленинград.

Не могу сказать, что я был его другом. Это прозвучало бы нескромно. Он был моим товарищем. Единственным его другом, по-моему, был Дима Лиханов. Они практически не расставались. Долгое время он дружил с Александром Любимовым, Евгением Додолевым (но с Женей они поссорились, Артем его уволил из «Совсека»).

Он был очень великодушен. Как действительно красивый, сильный человек. Однажды мы поругались. Я, корреспондент его газеты, как сейчас понимаю, был неправ. И нагрубил ему, главе холдинга.
На следующий день Тема сам позвонил и предложил забыть конфликт. И я опять слышал его прекрасное слово: «Обнимаю».
После этого недоразумения мы встретились в ЦДЛ на презентации его книги про Афганистан. Мы стояли рядом с Димой Лихановым, Александром Любимовым и моей подругой Катей. Дима Лиханов рассказал тогда жуткую историю. Однажды, когда Артем находился в Афганистане, компания его друзей, среди которых был и Лиханов, выпивала за здоровье Артема у него дома. И вдруг упало зеркало. И разбилось. Это очень плохая примета. Но тогда все обошлось...

Долгое время ходили разговоры, что Юлиан Семенов создал холдинг «Совершенно секретно» на деньги спецслужб. Не знаю. Мы с Артемом эту тему никогда не обсуждали. Не исключаю, что такие контакты могли иметь место. Бывшие разведчики у нас в «Совершенно секретно» работали. Например, Михаил Петрович Любимов. Были и другие...
Я неоднократно готовил материалы к публикации в соавторстве с милейшим человеком Богданом Андреевичем Дубенским. Мы с ним даже как-то ездили вместе в командировку в город Иваново, где брали интервью у одной из героинь газеты...
Богдан Андреевич охотно делил меня своими беседами, рассказывал о своей дипломатической работе в Греции, Норвегии.
— Не раз афинские газеты, — вспоминал не без законной гордости Богдан Андреевич, — писали о том, что молодой дипломат Дубенский присутствовал на званном ужине (не помню уже каком. — Е.С.) с неподражаемокрасивой женой...
Когда же я спросил у коллеги-журналиста, где он учился дипломатическому искусству, — Богдан Андреевич, удивив меня, ответил, что окончил физкультурный институт.
При этом он как-то загадочно улыбнулся.
Когда Артем пригласил меня перейти в штат «Совершенно секретно», Богдан Андреевич уже работал там начальником отдела кадров. И трудовую книжку у меня принимал именно он.
...Спустя годы я прочитал книгу Кристофера Эндрю и Олега Гордиевского «КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева». Там были указаны имена советских резидентов в различных странах. В частности, в этой книге оказались перечислены наши резиденты в Норвегии. Я не поверил своим глазам, когда прочитал: «Резиденты КГБ в Осло. Богдан Андреевич Дубенский 1957-1962».

Артем Боровик был, как ни странно, довольно рассеянным человеком (и даже ассоциировался у меня с Пьером Безуховым). Однажды приехал ко мне в редакцию «Семьи» и сказал, что забыл в такси записную книжку. Мы потом с моим коллегой Сережей Теодоровичем все таксомоторные парки обзванивали — искали. Не нашли.

Артем обожал интригу, приключения. Любил, чтобы рядом находились подобные люди. Иногда он мне давал довольно конфиденциальные и рискованные поручения, которые, честно говоря, выполнять не очень хотелось. Но отказать не мог.

Он всегда и во всем хотел «дойти до самой сути», докопаться до истины. И очень многое успел. Как, наверное, никто в нашем поколении.

Смерть Артема Боровика я воспринял как знак. Знак того, что по отечественной журналистике нанесен сокрушительный (если не смертельный) удар. Наступало тотальное торжество «PR». И наступило.

Иногда он мне снится. Недавно, например, предложил место главного редактора одной из своих газет.
Пять лет назад он во сне сказал мне, чтобы я зашел в книжный магазин. На следующий день я спустился в метро, почему-то прошелся по киоскам. И увидел книгу Генриха Аверьяновича Боровика «Артем». Купил. Там, в частности, оказалось мое старое интервью с Артемом.
Я хочу, чтобы вы его прочитали. Артем Боровик дал мне это интервью в далеком 1989 году, восемнадцать лет назад. Долго его правил, вносил в текст поправки и в итоге завизировал. Я опубликовал его впервые в газете «Собеседник».

— Артем, афганская тематика занимает тебя еще с той поры, когда ты работал корреспондентом газеты «Советская Россия». Расскажи поподробнее!
— Впервые я оказался там в 86-м. Перед тем длительное время выбивал командировку — и, наконец, тогдашний главный редактор газеты Михаил Федорович Ненашев пошел навстречу. Затем ездил туда весной 87-го года и в январе-феврале 89-го года — собирал материал о выводе последних советских частей.
Я глубоко убежден, что наша страна, завершив войну в Афганистане, практически ничего о ней не знает. Когда я впервые попал в Афганистан, о боевых действиях пресса не сообщала, а если и делала это, то имелись в виду лишь афганские регулярные войска. О наших же ребятах, воевавших там, писали так, что неизбежно складывалось впечатление: советская 40-я армия занимается исключительно разведением цветов, благоустройством в местах расположения частей, иногда наши солдаты сопровождают и охраняют автомобильные колонны с продовольствием. Правду писать было нельзя, да, впрочем, и сейчас на ее пути масса преград. Помню, как один из моих коллег, возвратившись домой, попытался сделать более или менее честный материал. И сделал. Отнес его в издательство. Там прочитали и сказали: «Все хорошо. Поздравляем, будем печатать. Только вот маленькая просьба: замените все русские, украинские и грузинские фамилии на афганские. Ладно?» Он заменил. Книга вышла. И, конечно, реальные участники описанных боевых действий — советские солдаты и офицеры — были до глубины души оскорблены. Такая вопиющая лживость приводила к тому, что нация начала видеть нечто псевдогероическое и фальшивое в блеске орденов и медалей, полученных в Афганистане. Среди мещан, никогда не высовывавшихся из своих теплых квартир, приобрела популярность пошлая фраза: «Вон они, «обшарпанные», (от слова «Шарп» — названия японского магнитофона) приехали...». Такое нередко приходилось слышать про себя «афганцам».
— Интересовала ли тебя тема войны прежде?
— Я взахлеб читал повести и романы Ремарка, Хемингуэя, Константина Симонова, Виктора Некрасова, Василя Быкова, Бориса Васильева, Григория Бакланова, Юрия Бондарева. Я воспитывался на этой литературе. Вообще, очень интересно проследить, какое влияние оказала мировая литература о войне на человеческое сознание. Война воспевалась и Гомером, и авторами средневековых рыцарских романов. Даже у Шекспира очень часто, если не на сцене, то где-то за кулисами люди воюют... Русские писатели девятнадцатого века одними из первых поставили вопрос о противоестественности и безнравственности войны вообще. Удар по героизации войны нанесли Ремарк и Хемингуэй. Великую роль, на мой взгляд, сыграли американские писатели и журналисты, работавшие в годы войны во Вьетнаме. Увы, эта литература нашему читателю почти неизвестна. Своими очерками, повестями и романами, написанными в духе «жестокого реализма», они вызвали у американской общественности отвращение к войне, а на почве этого в Соединенных Штатах возникло мощное антивоенное движение, заставившее политическое руководство страны пойти на свертывание военных действий в Юго-Восточной Азии. Ведь половина вечерних теленовостей была посвящена кровавым событиям во Вьетнаме! Эпизод, описанный прекрасным журналистом Питером Арнеттом, буквально всколыхнул страну. Он спросил у офицера, стоявшего на пепелище только что сожженной американцами деревни: «Что же вы натворили?!» Офицер ответил без тени смущения: «Чтобы спасти эту деревню от коммунистов, мы вынуждены были ее уничтожить». Фраза стала символом абсурдности, кошмара той войны.
Но вернемся к Афганистану. Развязанная там кровавая драма — одно из тяжких преступлений двадцатого века, дискредитировавших социализм; это надругательство над целями и идеями Октября. Сегодня мы много спорим о том, кто послал или пригласил ОКСВ в Афганистан. Бабрак Кармаль, с которым я не так давно встречался, сообщил мне, что лично он не просил Советский Союз о вводе войск. Кто же тогда просил — Хафизулла Амин, который был объявлен агентом ЦРУ и убит в день ввода наших частей? Афганистан — это цепь кровавых тайн и дезинформации. Это чудовищная авантюра. И над людьми, затеявшими ее, я убежден, необходим открытый публичный судебный процесс. Они обвиняются в убийстве более пятнадцати тысяч советских людей и еще большего числа афганцев. Как-то один наш начальник в области пропаганды бросил мне: «Да что вы все копаетесь в истории войны?! Подумаешь, пятнадцать тысяч погибших! Да в СССР за один год на дорогах гибнет в несколько раз больше людей! А сколько погибло во время землетрясения в Армении?!» Кощунственное сравнение, после которого трудно было продолжать разговор.
— Артем, ты одним из первых на страницах «Огонька» (номер 30 за 1988 год) — поставил вопрос о том, можно ли считать апрельские события 1978 года в Афганистане революцией. Ты писал, что за революцию приняли военный переворот.
— Мы говорили об этом с доктором философских наук, начальником кафедры марксизма-ленинизма Военной академии имени М.В. Фрунзе генерал-майором Кимом Македоновичем Цаголовым, который долго работал в Афганистане в качестве нашего военного советника.
— Тогда, в восемьдесят восьмом, твоя беседа с Цаголовым произвела эффект разорвавшейся бомбы. Хотя, если быть точным, в мае-июне того же года во всех партийных организациях обсуждали письмо ЦК КПСС, проливающее новый свет на положение дел в Афганистане и те девятилетней давности обстоятельства, в которых принималось решение о вводе войск.
— В момент публикации интервью я находился на американской военной базе в форте Беннинг. Но даже там слышал о молниях, сверкавших над «Огоньком» и головой Цаголова после публикации беседы. Однако если говорить о реакции не начальства, а общественности, то были сотни и сотни писем, телефонных звонков, одобрявших выводы, содержащиеся в интервью. Но был и такой, например, звонок. Со мной говорил один большой начальник. «Да я, — крикнул он, — мог бы похлеще обо всем рассказать! Но зачем, зачем вообще об этом говорить, мутить воду?!». Да затем, чтобы впредь не повторить трагической, преступной ошибки, чтобы те, кто развязал эту войну, знали: за все придется отвечать! (Как это сейчас читается актуально, после событий в Чечне! — Е.С.) Что же касается письма ЦК КПСС, то в связи с этим хочу спросить его авторов: почему у нас в стране должны быть две «правды» — одна для членов партии, другая — для беспартийных?!
— Раньше, в пятидесятые годы, говорили: не сыпьте соль на раны, имея в виду правду о бесчисленных трагедиях Великой Отечественной войны, потом те же самые слова произносили в связи с жертвами сталинщины.
— Я заметил, что практически все люди исповедуют законы добра и справедливости. Однако весь вопрос заключается в том, что у одних хватает мужества и смелости следовать изначальным гуманным принципам, а у других — нет. У Цаголова — хватило.
— Как относились к военным репортерам, приехавшим в Афганистан, солдаты?
— По-разному. Иной раз — с усмешкой: гастролер, мол, явился! Но потом, когда видели, что ты идешь вместе с ними, что у тебя тоже одна фляжка воды и такое же оружие, как и у них, эти люди становились более откровенными, их отношение менялось.
— Ты ехал в Афганистан в 86-м году с одними мыслями, пересекал мост Дружбы между Хайратоном и Термезом 15 февраля 1989 года — с совершенно другими. Как менялось твое отношение к афганским событиям?
— В их понимании я прошел несколько стадий. Первая: еще месяца два активных боевых действий — и вся вооруженная оппозиция будет уничтожена. Вторая стадия: что-то у нас тут не получается. Видимо, надо усилить армию, увеличить наше численное присутствие здесь. Третья стадия: нет, силой тут ничего не добьешься. Четвертая стадия: надо договариваться с оппозицией. И пятая: чем быстрее мы отсюда уйдем, тем будет лучше и для нас, и для афганцев.
— Ты сделал снимок последнего советского солдата, погибшего в Афганистане. Как это произошло?
— Дело было так. Передав 43-ю заставу афганскому батальону, ребята оседлали свои БМП и приготовились к трудному, почти пятнадцатичасовому переходу через Саланг. Взревели движки, и потому, быть может, выстрела-то никто четко не расслышал. Просто один солдат, запрокинув голову, словно разглядывал что-то на вечернем небе, вдруг стал валиться на бок: пуля прошла через шею навылет. Минут через сорок он скончался, так и не приходя в сознание.
Конечно, кто-то должен был стать последним советским солдатом, павшим в Афганистане 7 февраля 1989 года, за несколько дней до окончания войны. Младший сержант Игорь Ляхович взял это на себя. Его застывшее тело завернули в одеяло, положили на промерзшую броню БМП и так везли до самой границы... Многие, увидев этот снимок, говорили, что именно таким представляют памятник советским воинам, погибшим в Афганистане. Не мне решать. Скажу только, что памятник, на мой взгляд, должен стоять у Красной площади, а не вдали от глаз. Ведь те, кто эту войну развязал, теперь лежат у Кремлевской стены.
— Как ты преодолевал страх перед смертью?
— Помогала усталость: если ты устал, уже нет сил ни о чем другом думать.
— Изменил ли тебя Афганистан?
— Конечно. Оттуда приходишь совершенно другим человеком, приходишь с аллергией на всю эту суету, на все наши «мелкокалиберные» разговоры и интересы.
—   Ты неоднократно обращался к проблеме нынешних и бывших советских военнопленных. Многие из этих ребят находятся на Западе. Известно, что ты встречался с ними...
— Это мучительно сложная проблема. Дело в том, что далеко не все ребята, оказавшиеся после плена на Западе, хотят возвращаться домой. По двум причинам. Они, конечно, знают про амнистию, но все равно боятся тюрьмы. Опасаются, что все может вернуться в нашей стране на прежние рельсы и тогда расплаты не миновать. Кроме того, считают, что встретят на родине злобу к себе, презрение и непонимание. Должен добавить, что иные из них воевали на стороне душманов. Наша пресса обожает бросаться из крайности в крайность. В сороковые годы мы всех военнопленных считали предателями, сегодня всех возводим в ранг мучеников. Моя точка зрения: в каждом случае нужно разбираться отдельно. У каждого из бывших военнопленных — своя судьба. Например, Игорь Ковальчук перебежал к афганцам, потому что не хотел возвращаться в СССР. Он сделал сознательный политический выбор. Тарас Деревлянный, на пресс-конференции которого я присутствовал в США, громогласно поливал грязью СССР, отказывался от советского гражданства и с таким подобострастием говорил об Америке, что было противно. Встречался я в США и с нашими ребятами, которые пытаются вести себя честно, не поддаются уговорам участвовать в антисоветской пропаганде. Один из таких людей — Алексей Переслени. Когда-то, еще до Афганистана, он хотел пойти на работу в КГБ, мечтал стать личным телохранителем Ю.В. Андропова, которого уважал и любил. А теперь Алексей работает в итальянском ресторанчике в Сан-Франциско. Я был у него. Мы пошли в магазин, купили бутылку водки и банку соленых огурцов. Алексей долго выбирал огурцы, а когда выбрал, сказал: «Эти больше всего похожи на наши». Но тут же осекся: «На ваши, советские...» В его русской речи уже появился легкий акцент. Недавно звонил домой матери. Она его не узнала, подумала, что над ней кто-то глупо, зло пошутил. Алексей плакал, когда рассказывал мне о своей жизни. Дома у него — коллекция кассет с песнями Пугачевой и Розенбаума. Он живет ностальгией по Родине.
— Какое влияние, по-твоему, оказал Афганистан на дальнейший ход российской истории?
— Важнейший вопрос. На мой взгляд, все войны, которые вела Россия, неизбежно оказывали мощное влияние на внутренние процессы в стране. Война с Наполеоном стала одной из причин зарождения декабризма. Если бы не было первой мировой войны, то, конечно же, не было бы и Октябрьской революции. По крайней мере, в том виде, в каком она произошла. Думаю, что и хрущевская демократизация конца пятидесятых годов была в определенной мере вызвана нежеланием страны-победительницы, испытавшей неимоверные тяготы и трагедии войны 41-45-го годов, и дальше терпеть все то гнусное и бесчеловечное, что продолжал нести в себе сталинизм. Победив Гитлера, страна должна была победить Сталина. Интересно, что Перестройка в нашей стране началась в самой середине афганской войны. Быть может, это произошло потому, что Афганистан помог нам со всей силой осознать то кричащее противоречие, в котором находятся наши идеалы и то, что мы творили в Афганистане.