Узнав, что я пишу во Франции книгу «Как русскому выжить в Париже?», моя добрая знакомая, поэтесса и журналистка Кира Сапгир воскликнула:
— А с Алешей Хвостенко Вы пообщались?
— Нет.
— Ну, тогда и книга у Вас получится куцей. Я Вам дам телефон «Сквата», мастерской, где живет сразу несколько художников из разных стран мира. Позвоните туда, но представьтесь сначала по-французски, иначе Вас могут не понять.
Звоню. Долго объясняю, кто я и откуда, чего хочу. Прошу позвать мосье Хвостенко. Наконец, отвечают — тоже по-французски:
— Это Хвостенко. Слушаю Вас.

И вот я в огромной — просто бесконечной! — мастерской. За столом сидят человек восемь. Кто-то говорит по-русски, кто-то по-французски. Едят. Выпивают. Жареное мясо, баночное пиво, красное вино.
Я представляюсь.
— А, это ты, — говорит высокий, худощавый мужчина (как выясняется, тот самый Хвостенко). — Ну, посмотри пока мастерскую.
Я смотрю на непонятное мне искусство, обхожу бескрайнюю территорию «Сквата» (у каждого художника здесь свой уголок).
Потом меня приглашают за стол. Разговоры обычные. Русские. Кто-то с кем-то подрался, кто-то бездарь, кто-то гений.
Боже мой, во всем мире русские говорят об одном и том же.
Наконец, мы начинаем с Хвостом (так его все называют, так он даже подписывает свои картины) беседу.

— Алексей, в России ты известен, наверное, прежде всего как автор супер-хита «Под небом голубым», который талантливо исполнил Борис Гребенщиков. Кто-то знает тебя как поэта, как драматурга...
— А я изначально художник. Все остальное — потом.
— Расскажи о себе поподробнее!
— Родился на Урале в сороковом году. Жил в Питере, последние десять лет (до отъезда) в Москве. В эмиграции уже пятнадцать лет. В Союзе жилось некомфортабельно. Почему? О застойной эпохе сейчас много написано. Ты сам все помнишь. Сядешь писать картину — тут же стук в дверь: «Ты почему не на заводе?»
По дурдомам таскали, по судам. Осточертело. Уехал, потому что не уехать не мог. Мне было почти сорок лет. Публикаций никаких. Выставок никаких. Одни конфликты с обществом. Что оставалось делать? Это молодой человек может жить на пафосе непризнания — мол, я непризнанный талант. А в сорок лет это уже ни к чему, подпольная слава не нужна. Хочется работать, чтобы никто не мешал. И чтобы тебя за это хотя бы не проклинали. Недавно мне прислали питерскую газету «Смена». Интересная газета стала. А я помню, в шестьдесят третьем (шестьдесят четвертом?) году в этом же издании писали, что мои стишки и картинки никому не нужны, что «сначала нужно взять Хвостенко в ежовые рукавицы, а потом отправить на завод».
— Прямо как с Бродским.
— Так нас и судили в одно время. Мы ровесники. В хороших отношениях. Меня судили раньше, чем его. Помню, на моем первом суде он пытался за меня заступиться, кричал что-то. А потом и его «замели». Буквально через месяц. Словом, все это было жутковато. Вот и пришлось уехать.
— Каким образом?
— По эмигрантской визе. Я добивался ее довольно долго. Друзья из Израиля прислали вызов.
— По израильской визе уезжали, как я понимаю, люди всех национальностей. И армяне, и русские.
— Да, кто по визе, кого просто выгоняли. Как моего друга, покойного Вадика Делоне. Его просто вывезли. Вопрос стоял так: либо в тюрьму, либо на Запад. Он-то сам уезжать совершенно не хотел. Он и погиб здесь, потому что совершенно был не приспособлен к этой жизни. Пил с горя. Даже не с горя, скорее — от какой-то безысходности... Тосковал по России, умирал без нее. Хотя у него-то как раз и фамилия, и корни — французские. Однако он считал себя абсолютно русским человеком.
—Как у тебя здесь начала складываться жизнь? Самый первый год...
— Довольно трудно все это вспомнить. Прошло все-таки много лет. Но попробую. Первое ощущение — свобода, полный кайф. Никто тебе не оттаптывает ноги, не наступает на хвост. Никуда не вызывают. Делай, что хочешь!
— Ты оказался сразу в Париже?
— Сначала я приехал в Вену. Собирался затем в Штаты. Но друзья отговорили. К парижской жизни привыкал года два-три. Наверное, это был самый непростой период в моей эмигрантской жизни.
— С какими трудностями ты тогда столкнулся?
— Их было масса. И есть. Однако нужно сказать, что художникам-эмигрантам все-таки легче, чем многим другим. Они, как правило, попадают в свою среду. К своим коллегам.
— Кто тебя здесь встретил?
— Здесь к тому времени жило довольно много русских художников. Миша Шемякин, Эрик Зеленин, Саша Леонов, Володя Куприн... Это все мои ленинградские друзья, с которыми я знаком, можно сказать, с детства. Встретили и писатели. Например, Володя Марамзин, мой друг, который мне тут же предложил вдвоем издавать журнал «Эхо». В течение восьми лет мы его издавали. С семьдесят восьмого по восемьдесят шестой. Жизнь завертелась. Интересная, хотя и трудная. Денег нет, квартиры нет. Но — жизнь все-таки есть! Свобода есть! Это главное. Первое время мне помогал Толстовский фонд, месяца три платил небольшую стипендию. Тоже неплохо. Потом — ничего. Пришла пора зарабатывать самому. Картин моих еще никто не покупал, коллекционеры меня не знали. Чем я только ни занимался в то время, чтобы выжить! Даже квартиры ремонтировал. Но ничего, выдюжил, все сделал для того, чтобы жить нормально.
— Что это для тебя значит — «жить нормально»?
— Иметь возможность работать. И возможность реализовать свою продукцию. Если это есть, значит, у тебя есть душевное равновесие, а также квартира, краски, холсты, материалы, даже мастерская. Но работать нужно адски! Цены поднимаются все время. Жить нормально — это когда тебя начинают узнавать, понимать, что ты индивидуальность, что у тебя есть будущее. Но главное — это, конечно, РАБОТАТЬ! ЧТО-ТО ПОСТОЯННО ПРОИЗВОДИТЬ! Если ты делаешь одну картину в год, то ни один галерист, ни один продавец возиться с тобой не станет.
— Получается, работать — чтобы только заработать?
— Нет. Хотя и для этого тоже. Но, прежде всего, чтобы самореализоваться, добиться своего.
— Ты сейчас живешь нормально?
— Да.
— У тебя много покупателей?
— Не много. Но достаточно для того, чтобы существовать нормально. Более или менее. Во всяком случае, в настоящее время я живу только на картины. Журналом больше не занимаюсь. Впрочем, он никогда и не приносил дохода. Его смысл заключался в том, чтобы печатать тех людей, которые не могли печататься на Родине. Сейчас такой проблемы нет. Нет потребности и в журнале.
— Расскажи о замечательном месте, где мы сейчас находимся. Как вам удалось получить такую огромную территорию в Париже? И вообще, что такое — «Скват»?
— «Скват» — это слово английско-американского происхождения. Оно означает — захваченное помещение. Люди, которым негде жить, социально не обеспеченные граждане (таковые, увы, встречаются и на Западе) захватывают жилище. Одни просто для того, чтобы иметь там ночлег, другие, как мы, художники, для того, чтобы работать. В Париже иметь мастерскую, какую имеем мы (2500 квадратных метров) — нереально. Даже мастерская в сорок квадратных метров стоит безумные деньги. Не менее десяти тысяч франков в месяц. Это не по карману даже многим довольно обеспеченным людям. Поэтому с мастерскими — напряг. Нет, можно, конечно, встать в очередь. Просить у города или у Дома художников. Может быть, даже и получишь. Но в лучшем случае — пятидесятиметровую площадь. А я, например, работаю с материалом, делаю большие скульптуры. Мне нужно стучать молотком, шуметь, пилить, заниматься сваркой, железяки ворочать, делать черт знает что. Ни дома, ни в маленькой мастерской этим заниматься невозможно.
На Западе существует специальный закон о «скватовстве». Если помещение (частный дом или фабрика — как в нашем случае) в течение полугода пустует, то люди имеют право его занять. Но что значит занять? Все не так просто. Во-первых, нельзя войти в помещение, взломав замок. Нужно войти каким-то хитрым способом, например, через крышу, через окно... Замок можно открыть только изнутри. Таковы правила. Видимо, это связано с какими-то древними предрассудками, но, тем не менее, это так. Во-вторых, в течение какого-то времени нужно в этом помещении продержаться. Если ты прожил неделю, две, тебя уже не может выгнать полиция. Ты объявляешь — «Скват». И вот тогда настоящий владелец помещения уже должен писать заявление в полицию. И выселить в таком случае можно только через суд. Суд рассматривает, почему это место пустует, чем занимаются «скватеры», наркоманы ли они, хулиганы ли, проститутки ли? Или люди, которым негде жить, художники? Если так — то выселить не просто. Когда мы захватили эту брошенную фабрику, мы тоже писали заявление в полицию. С самого начала. Все официально (не смейся).
— А владелец помещения на вас в суд подавал?
— Подавал. И суд постановил: выселить нас. Но мы не выселились. Ведь для того, чтобы нас выбросить отсюда, необходимо конкретное, реальное основание. Если, скажем, кто-то это помещение купил бы и захотел бы на этом месте что-то фундаментальное построить, нас бы моментально выкинули. Вызвали бы полицию, вышвырнули бы нас вместе со всеми нашими скульптурами и картинами. Но пока этого не происходит. Вот мы и сидим здесь. Продолжаем работать.
— Как долго вы здесь?
— В этом помещении больше года. Но это уже не первый наш «Скват».
— Расскажи о людях, которые здесь работают.
— Нас четырнадцать художников. Половина здесь и живет. Здесь существуют и жилые помещения. Места хватает. Но у меня, например, есть квартира, я здесь не живу, прихожу только работать.
— Из каких стран здесь художники?
— У нас и немцы, и итальянцы, и французы, всех полно, публика меняется. Русских семеро. Все они эмигранты. Вообще, выходцев из Союза довольно много, каждый день к нам приходят как бы на экскурсию. У нас тут своеобразный культурный центр.
— Сейчас многие художники хотят уехать на Запад. Что ждет сегодняшних потенциальных эмигрантов?
— Смотря, о каких художниках идет речь. Можно говорить о людях, которые хотят чему-то на Западе научиться. А можно говорить о людях, которые хотят Запад чему-то научить, преуспеть здесь. Научиться можно. Преуспеть сложнее. Вообще, лучше ехать учиться. Как ездили до революции — стремясь освоить художественное ремесло. Студенты из царской России приезжали во Францию, Италию, чтобы приобщиться к европейской культуре. По-моему, так. Сейчас же многие хотят только поразить. А это — повторю — очень тяжело.
Да, Запад смотрит на русских художников немного заинтриговано. Здесь живуч миф о загадочной славянской душе. Но это совершенно не значит, что каждый русский художник, приехавший на Запад, добьется успеха. Будь он авангардист или традиционалист. Потому что понятие «качество» на Западе выше, чем в России. Это безусловно. И если качества работы нет, то никто и никогда твои работы здесь не купит. Если же говорить о концептуальном искусстве или о чистом поставангарде, то удивить кого бы то ни было тоже трудно. Все уже на белом свете есть. В Париже особенно. Так что художник испытывает, конечно, немало проблем. Трудно обрести необходимые контакты, пробиться, найти себя, свое место... Запад, как и Восток, — дело тонкое. Нужно четко отдавать себе отчет в том, что приехать сюда и продать с кондачка две-три свои работы практически невозможно. Даже если ты прекрасный художник, никто этого сразу не оценит. Надо потратить годы, чтобы тебя признали.
— Но, может, все-таки появились в последнее время какие-то счастливчики?
— Не знаю. Не слышал, не видел, не встречал. Как-то я прочитал в советских газетах, что некий юный музыкант заделался художником, прославился в Париже. В каком Париже? Может быть, я живу в Париже-2? Чтобы сделать настоящую карьеру, многое должно совпасть. Должно и повезти, и трудности многие нужно уметь преодолеть.
— Может быть, есть (в противовес) какие-то особенно трагические судьбы? Когда художник не состоялся, спился, погиб?
— Художник, который продолжает здесь день за днем, ежечасно, на износ заниматься своим делом, как правило, худо ли, бедно ли, но существует. Выживает. Особенно если он эмигрант или политический беженец. В таком случае — легче. Кто-то ему в таком случае все-таки помогает. Толстовский фонд, французское правительство. А вот если ты невозвращенец, то выжить и состояться безумно тяжело. Не поможет никто. Разве только друзья. Если они есть. У невозвращенцев трагические судьбы — не редкость.
— Как художники, которые здесь живут, заводят контакты с галеристами? Они сюда приходят, вы к ним приходите? Есть ли у русских парижских художников менеджеры?
— Как правило, у художников никаких менеджеров нет. Как заводим контакты с галеристами? Обычно — по рекомендациям. Коллег, поклонников... Или сам знакомишься, ходишь по галереям, смотришь, кто чем занимается, любопытствуешь. Если видишь, чувствуешь: твои работы могут заинтересовать — предлагаешь свое досье. И так далее. Могут — чаще всего так и происходит — дать от ворот поворот. Но могут и купить картину, предложить ее на комиссию, устроить выставку... Могут предложить контракт. Долгосрочный или кратковременный.
— Что это значит?
— Допустим, на год (два-три) галерист покупает у тебя исключительное право на все, что ты делаешь.
— Часто так бывает?
— Не очень. С одной стороны, галеристам всегда приятно открыть новое имя, а, с другой стороны, все они — предприниматели, бизнесмены. Им не только служить искусству нужно, но и деньги делать. И рисковать они не любят.
— Ты, естественно, сотрудничаешь не только с русскими галереями.
— Никаких русских галерей в Париже на самом деле нет. Это очередной миф.
— А вот у вас в «Сквате» афиша — галерея «Болдырев».
— Ну и что? Хозяин русский. Но занимается-то он разным искусством.
— А Жорж Лавров?
— Он тоже русский, но с русскими художниками работает меньше всего.
— Гарик Басмаджан?
— Он такой же русский, как я китаец. Он — армянин, родившийся в Иерусалиме. Да, симпатизирует русским художникам, работает с ними, но это не значит, что у него русская галерея. Так что, Евгений, все не так просто.
...В это время нас пригласили к столу, на шашлыки. Мы встали и пошли есть. Шашлыки получились хорошие.
Это интервью вышло в московской газете «Феникс» в 1991 году.

...Мы не виделись с Хвостенко пятнадцать лет.

А потом он приехал в Москву, Путин вернул ему российское гражданство. Мы несколько раз встречались, он передал в мой журнал «Дети Ра» свою пьесу «Пир». Внес в нее собственной рукой правки.

Мы стали довольно часто видеться и общаться. Он пришел на презентацию другого моего журнала — «Футурум АРТ» в «Зверев-центр», который любил (у него были и деловые, и личные контакты с директором центра Алексеем Сосной, продававшим его картины). Принял рюмашку. Поспал на плече у своей гражданской жены Лены Зарецкой. Когда началась неформальная часть, проснулся. Принял еще рюмашку. И стал петь свои замечательные песни.
Я тогда подумал: все-таки Хвост — настоящий поэт. Ни одного лишнего движения.

14 ноября 2005 года мы отмечали день его рождения в Москве, в «Зверев-центре». Выпили по бокалу вина. За столом были Андрей Сокульский, Лешина дочка — Вера и я. Прямо за столом — во время дня рождения! — он вносил правки в пьесу «Пир».
А в декабре Алексей Хвостенко умер.

Хвост был уникальным художником. Настоящим. И что удивительно — хорошим человеком. Я ни от кого не слышал о нем дурного слова.
Масштаб дарования — фантастический. Поэт, бард, режиссер (в последний приезд в Москву он договорился, что будет ставить в трех столичных театрах свои пьесы), художник, скульптор.

Я видел, как он работает. В «Сквате» я был счастлив помочь ему в качестве простой физической силы — что-то поддержать, за чем-то сходить. Ни к кому другому в подмастерье я бы не пошел.
Хвост работал с крупными формами, работал самозабвенно и отрешенно. Он был невероятно трудоспособен. Он был молчалив. Абсолютно добродушен.
С теплотой отзывался о своих старых питерских друзьях — Иосифе Бродском, Косте Кузьминском... Ни о ком не говорил плохо.
Толерантность была у него в крови. А кровь, кстати, была, как это часто бывает у гениев, смешанная. Отец — полукраинец, полуеврей. Мама — полутатарка, полурусская.
У Хвоста осталось четверо детей. Двое — младших — от иностранок.
Хвоста любили все.
Умирать он не собирался. За несколько часов до смерти он написал письмо своей гражданской жене Елене Зарецкой с просьбой приходить к нему побыстрее и принести — если можно — лекарства. Он собирался выписываться. Хотя болел очень серьезно — сердце, онкология правого легкого, пневмония.
Врачи у него спросили: «Вам удобно?» «Да, мне удобно. Большое спасибо». Это были последние слова Алексея Хвостенко. Через несколько часов он умер во сне.



Записка Алексея Хвостенко, написанная в реанимационном отделении Московской городской клинической больницы № 61 за сутки до смерти.





Последняя записка Алексея Хвостенко (за 3 часа до смерти). Печатается с согласия Елены Зарецкой.