Никто не знал, от берегов какой земли,
С какими полномочиями и каких флотилий,
Но зá полночь входили в город корабли.
Дозором в город корабли входили.

Наитие на улицы вело —
Дождаться их, плывущих в полумраке.
И корабли входили — тихо и светло,
Зачем-то погасив опознавательные знаки.

Какие капитаны их вели?
И чем был ход: необходимостью или прогулкой? —
Не знал никто. Но заходили в город корабли
И тихо шли по улицам и переулкам.

А утром снова действовал запрет —
Какой-то сговор всех: умалчивать о диве.
И не трубили полосы газет
О том, что в город корабли входили.

Спешили по делам, с ходьбы переходя на бег,
Тряслись в трамваях — не пошевельнуться,
Но заставляло улыбнуться, связывало всех,
Что ночью корабли прошли и что ещё вернутся.

Кто знает, чем бы городу помочь,
Когда б однажды не пришла флотилия.
Но сумерки сгущались. Приближалась ночь.
И в город тихо корабли входили.

Из мглы — к услугам вся — змея экспресса.
...Обмяк, в окно уставясь, — на перрон.
В столицу, в ночь, и не плацкарта — кресла.
К дождю, казалось, ныло под ребром.

К окну прошла... И впрямь заморосило.
Теплее стало правому плечу.
— Хотите яблоко? — спросила.
И я ответил неожиданно: — Хочу.

Сдержал ухмылку — вспомнил про Адама:
Польстившийся, остался на бобах...
Шарахал гром, стучал металл, дрожала рама,
И сочно яблоко трещало на зубах.

Разговорились. Что-то там про душу
И о расплате на последнем рубеже.
...Заметил: душно, мол.
Вздохнула: — Не в раю же.
И потянулась: — Зá полночь уже.

Спала пригревшись, — тёрлась, будто кошка.
Уснуть не мог. И чтоб забыть о сатане,
Мусолил книгу в полутьме, марал обложку,
Считал огни, тонувшие в окне.

Но вот рассвет. Москва. Вокзала здание.
Отчаянно кольнуло под ребро.
Прощаясь, вместо «до свиданья»
Лишь улыбнулась кротко и хитрó.

Пожар! Нутро разъедено от чада!
Болван! Вдвойне дурней Адама! Слопал сам
Страшнейшую — двойную дозу — яда!
Уж лучше бы ответил: «Пополам».

Завьюжило. Под снегом город весь.
Но оттого что с Вами на одной земле я —
Что Вы живёте в мире этом, где-то здесь, —
И мне теплее.

Вы близких самых дождали′сь гостей.
И снег всю ночь летит на свет из Ваших окон.
Вы не тоскуете. А с тем
И мне не одиноко.

О счастье Вашем у Всевышнего моля,
Невольно небо и себе испрашиваю голубое:
Поколе Вас хранит судьба — и я
Храним судьбою.

Как многолюдно,
одиноко,
холодно...
Всё к этому и шло.
Надежды, слёзы, время — перемолото,
спрессовано в одно.
Оно —
вагонное стекло.
Да сжато до нелепости такой,
что времени — лишь несколько минут.
Надежды — никакой.
И только слёзы льнут к щекам и льнут.

Зияет бездной океана
провал вагонного экрана.
Кругом — осколки звуков,
а в нём,
немом,
роняют руки прощальных жестов дрожь.
И что слова?
Ведь ложны сплошь!

Вдруг
дрогнул,
шатаясь встал,
прочь зашагал вокзал —
город сдвинулся,
площади за собой поволок —
с лязгом
Земля ушла из-под ног —
сбой
в движении планет...

Нет! Не верится. Нет!

...Судьба —
из рук —
в ледяные свои —
две колеи.
Миг — и навек унесёт...

Ну вот и всё.

1979

...Где я? —
глаза открываю.
Улице нет конца.
Ночь. Фонари проплывают.
Я на руках у отца.

Мама — сквозь звёздные реки —
Что-то сказала мне...
Как непослушны веки...
Снова — полёт во сне.

Космос опять. И заново —
Голос мой — бубенец:
— Мама — добрая са-амая!
Самый сильный — оте-ец!

...Где я? —
глаза открываю.
Вырос отец надо мной.
Гром?...
В колыбели трамвая
Трое,
едем домой.

Мама вполоборота,
Тронула — жарко лицу.
Что-то сказала. И что-то —
Ласковое отцу.

Бубен у губ отобран —
Не обронить словца.
Буду как мама добрым.
Силой пойду в отца.

Лишь бы —
смыкаются веки —
Быстро летели года...
Верю, что мама навеки
И отец навсегда.

Раздетой маяться земле. Дожди и слякоть.
Сейчас бы одному в тепле грустить и плакать.

Октябрь шаркает метлой по небу, скверам.
Зелёный вымел, голубой. Оставил серый.

Связной, посыльный двух твердей, открыть спешит он,
Что небо нитями дождей к земле пришито.

За клином клин трубя плывёт в согласье зыбком.
И вот в руках моих поёт чужая скрипка.

Тоски, не знающей границ, уже солист я.
Мне помогают стаи птиц и танец листьев.

А строчки нижут — на лету насквозь пронзают —
Меня и надо мной — листву и птичью стаю...

На землю тихо ляжет снег. Но прежде — ветру
Развеять сеть дождей. А с ней и песню эту, —

Замрёт последний вздох листа и клик гортанный;
Сведу уста и стану ждать, играя гаммы...

А по весне опять придут в движенье нити:
Забудут птицы про уют — здесь гнёзда вить им;

Проглянут, радостно в дожде задышат листья;
Поверю в чудо — что уже весны солист я.

Прилива музыки дождусь. В дожди и слякоть
Спою о счастье. Разучусь грустить и плакать.

...Случайно скрипку приручил, согрел, играя.
Расстаться не хватает сил — совсем ручная.

Есть книга славная и тёплая постель.
И за окном давно уже не лето.
Но выйду в ночь, как будто из гостей —
Домой; до самого рассвета. —

Чтоб горемыке высказаться дать:
Бедняге и немой отрада.
Идти с ним рядом, слушать и кивать —
Ему ведь больше ничего не надо.

Я не приду — и моего огня
В полночном недостанет блеске.
Здесь памятники ждут меня.
Я не приду — и помолчать им не с кем.

Ждёт сад у пристани, ограды каждый прут,
Домá — в меня глядеть во все глазницы.
Меня мосты и улицы здесь ждут,
Чтоб вместе длиться.

Не развести меня, уже не разлучить
С гранитной набережной, лунною дорогой,
Со всем, что суть и плоть глагола «жить». —
Протягивай ладонь — и трогай.

Всё оживает и к живому льнёт,
а рассветёт едва —
В себя уйдёт от говора и гуда.
И отпускает чувство чуда.
Но не проходит ощущение родства.

Пестрели праздно калькуляторы, портфели. Кисли радужные флажки и маски.
Выскреб медь и купил заурядную кисть и грошовые краски...

На рассветах, ветрáх, на туманах желаний краски настаивал.
                                                                          Кисть искал – чтоб впрессованной
В кисть была: теребил в руках, тут же новую рисовал – ещё не просохшей, нарисованной...

          Выбрал. Нанёс амальгаму на холст и вёсны стреножив, доводил до осязания
          Звёзды, гудок уходящего поезда, ожидание...

                    Выверив зрением кожи по обертонам чувств ноту каждую и оттенок,
                    Снял с треножника, раму сбил и повесил картину на стену.

          Стала топотом конным, рассветами комната бредить глухая, космосом и ветрáми.
          ...Ночью проснулся, глянул на стену – а вместо картины – оконная рама.

Движение рук – от себя – и... перехватило дыхание. Ветер пахнýл напористо и опешил – тесно.
А за окном перестук уходящего поезда, ожидание, бездна.

Высью – от окна – над небоскрёбами, над телебашнями выстлался звёздный большак...
Краски сгрёб. Взял кисть. Встал на раму-подоконник. И сделал шаг.

Начало сентября. Деревня у реки.
Тепло. И плодоносен даже воздух.
На расстоянии протянутой руки —
Яблоки и звёзды.

Подмостки — палубой. И в три ступеньки трап —
Взойти, доплыть да быть собой. До самого утра.

Тропинка и скамейки в два ряда,
И Млечный Путь, и яблони из сада —
Всё, сообщаясь, тянется сюда,
На летнюю дощатую эстраду.

Не сцена — плот, приподнятый на три ступени,
Ковчег всему, что вызрело до откровений.

Ни декораций, ни наигранных тревог.
Здесь чист и верен как дыханье каждый выход.
Взлетела птица к звёздам — вдох.
Упало яблоко — отрывисто, как выдох...

Тихо...

Лишь нота-мáксима, слышна едва, —
С надрывом, утончаясь... Туга, как тетива.

Ступеней гибких вырвавшийся скрип
Взлетел аккордом, счастья вскриком, —
И ликованье чудилось, и всхлип
Томившихся молчаньем скрипок.

Струною рвётся, тросом, нота осевая. —
Отчалил и поплыл дощатый остров.
Ведя фарватером его, в траве дымятся, остывая,
Яблоки и звёзды.

Чертя по скатёрке ножом, истомлён, издёрган,
Причин доискаться силюсь. Хочу постичь,
Почему я и здесь чужой,
в самом русском районе Нью-Йорка,
В ресторане «Россия», на Брайтон-бич.

И что б не развлечься? —
всё веселится и блещет.
Бог коньячный отпустит грехи до утра.
Тепло, и сыто, и столько прелестных женщин.
Что же не так? Откуда эта хандра?

Сиянье ли царской, золотом шитой короны,
Лампочек звёздное ль мерцание в полу
Впрыскивает в кровь тоски гормоны?
Зал такой ли? — склепа вобравший мглу.

Виной ли пунцовый рак, что так одиноко стынет?
Враньё ли соседа-витии о прелестях бытия?
Или пустынней пустыни — это: «Россия»? —
нет ведь тебя. —
Нью-Йорк без тебя и тот — пустыня.

Здесь исполнимо любое желание плотское.
Что же, как белка, по кругу, себя моря,
Верчу бесконечную,
словно лента Мёбиуса, строчку Бродского? —
«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...».

Бежать! Немедля! — Уберечь рассудок.
Пусть «тронулся» скажут
и крутят пальцем у виска.
Скорее! Скорей отсюда!
В ресторане «Россия» втрое
наваливается тоска.

Приметив холм и на холме площадку, —
Устав, промокнув — дождь нудил с утра, —
Поднялся берегом, разбил палатку.
Хотелось есть и просушиться у костра.

Спустился к роднику — и думал, не напиться,
Когда тянул прохладу по глоткам.
Вернулся — а в траве к палатке жмётся птица.
И птаха — ласточка — легко далась рукам.

Проверил крылья. Робко перехватывал:
Обследовал от клюва до хвоста. —
Цела и для птенца великовата.
Порылся в рюкзаке и хлеб достал.

Не тронула... Воды поднёс в ладони.
Не стала пить. Ну, знаешь ли! Дела...
Хлебал и ласточке о тупости долдонил.
А птица, глядя из травы, чего-то всё ждала.

Не выдержал — силком поил из ложки.
И хлеб заталкивать, спасая, нужным счёл.
Не занимали ласточку вода и крошки.
И вырвалось: — Чего ж тебе ещё?!

Не хочешь пить, воротишь клюв от хлеба...
Взглянул — глаза в глаза — и понял наконец:
Там неба не было! Ей не хватало неба! —
Егó искал, оперившись, птенец.

На круче вздрогнуло окры′ленное тело...
Руками — от земли — с подпрыгом — взмах!
И со второго раза птица полетела.
Над лесом, зá реку — осилив страх.

Вздымалась грудь, ветрами наполняясь,
И в сердце пело, — думал оттого,
Что птицу выучил летать, ещё не сомневаясь,
Ещё не понимая: кто — кого.

Работать каторжно,
забыть, что одиноко,
опустошить себя и снова теребить. —
Годами, скручивая в нить
души волокна,
блаженство пытки длить.

На площадь выйти:
плоть души — раздать;
не все же мнят мирáжем
Живую,
трепетную строчек пряжу.

Опять гореть и верить:
завтра,
век спустя —
когда и прах уже истлеет —
Материя души
кого-нибудь согреет.

Поле, дорога, вечность...
ветер насквозь.
И не врозь ещё следы —
здесь, где счастливы были...
Отнял у земли
этих горьких плодов гроздь.
Принёс домой горсть
неба и пыли.

И место высвободив — сняв цветы, —
колбы и поддоны, —
Поддерживая, в небо высадил:
в проём оконный.

Примет земля из ладони —
косточку, зерно, горошину, —
Чудо совершит как должное,
проверено веками:
Земля разберётся, чтó в неё брошено, —
Прочувствует, расшифрует,
пустит ростками;
Не подарит незабудок вместо хлеба.

Ошибается ли небо?

...Óжило, —
жалось, вытягивалось облако пылевое, —
Форму искало. Пульсировало,
и гасли сокращения.
Вздрагивало в звездопад,
вьюжилось, когда падал снег, —
противилось покою.
Наконец по весне
стало угадываться вращение.
Увеличивало обороты.
Так раскрутилось,
что звонко запело оконце.

Плавясь, расслаивался воздух.
Однажды ночью соловьиной
В туманном облаке
зажглось маленькое солнце.
И разгоралась, росла
его раскалённая сердцевина.

Обозначило притяжение...
Комната и дали за окном
силовым захватывались полем.
Странные свойства
простейшие обретали вещи.
Потекли и высохли стёкла;
пропали колокола с ближайших колоколен.
Исчезли цветы,
отбросив на стены контуры —
трещинами.

Опрокинулись расстояния,
скрадываться выучились и зиять:
Те, что до звёзд, — таять;
те, что легко покрывались рукой, —
шириться в бесконечность.
Время — с утра и до вечера самого —
течи стало давать;
От полуночи — растягиваться в вечность.

Жадно втягивало ветер,
поглощало грозы и рассветы.
В плазму обращались радуги, и неба синева,
и пролетающие листья... Как-то разом
Исчезли карты Земли и Вселенной
вместе с видавшим виды планшетом.
Исчезли жаркие слова и фразы.

И вот, ночью звёздной,
хлама огибая обуглившиеся торосы,
Раскалённый шар проплыл вдоль чёрных стен
и вышел. —
Светом переполненный, ветром,
с огнём на тысячи вёсен
В небо ушёл, — прожёг потолок и крышу.

Ошибаются люди, — небу, видно, не дано:
взошла звезда и в ночь летит.
...Той, которая уходит,
светлее будет идти.

Слева бьют и справа,
методично бьют и в запале —
И юнцы,
и претенденты на право боксировать в финале.

Молотят до пота, до хруста в суставах,
в азарте срываются в крик —
И славой не избалованные,
и вбегающие под овацию на залитый светом ринг.

...Качается зал, — принимаю удары;
мелькают страшные от усердия лица.
Бьют не со зла, понимаю, —
наращивают бицепсы.

В удары вкладывая тушу всю,
довольные — не дам ведь сдачи, —
Ко мне равнодушные, бьют —
мастерство оттачивают.

Одаривают, губы прикусив,
и в четыре руки, и сольно.
А я отхаркиваю с ватой зубы и повторяю:
«не больно, не больно...».

Не вынести бы мне голгофу эту вечную, —
меня давно в утиль бы сдали, —
Когда б однажды вечером не появилась женщина
в утихшем, опустевшем зале.

Подошла, щекой прислонилась;
что-то нежное, своё, наговорила шёпотом.
Кровь отёрла, душу заштопала.

За всех рабов правдоискатель просил у Марса:
— Дай свергнуть кесаря! ведь грабит, царствуя.

Свершилось — и грянуло в неба хлябь:
— Кто был раб, нынче — кесарь!
И эхом гремело: — Занимай кресла!
И откликнулось: — Царствуй и грабь!

Сквозила лунность — реками и по дорогам.
Свистали соловьи — неистово, неистребимо.
Под небом в тысячи зажжённых свеч,
за плечи нежно трогая,
Шептала девочка: — Иди ко мне, любимый...

И певчих голоса надтреснуты,
и по стене — от потолка до пола — трещина.
Десятый... третий каждый соловей подстрелен.
Уже бросает, засыпая, та же женщина:
— Давай, но только побыстрее.

Картечью ссор, упрёков и обид
Последний соловей убит.

Конечно, белка, проще
приручённой жить и шёлковой.
И всё же бойся нéдугов людских,
хотя бы диабета.
Не лети на пощёлкивания,
Не ешь конфеты.

Не то чтоб грех,
когда сквозь зубы шоколад сочится, —
Харчами даже люди приручаются,
рядом да сплошь, —
Но ты пойми: орех случится —
Не разгрызёшь.

Тебе бы скорлупу крушить,
а не шуршать пакетами.
Не в парке ротозеев ублажать,
а жить в лесу бы...
Слышишь, белка, не бери конфеты —
Испортишь зубы.

— Долго ещё гореть? — вспыхнула Малая Звезда.
— Вечно, — просияла Звезда Большая.
— А зачем?..

«Действительно, зачем? —
хотела было спросить и Чёрная Дыра, —
материя, конечно, сохраняется,
но ведь лучше, когда она сохраняется при тебе...».

Чёрная Дыра и могла бы спросить, но зачем? —
Её никто никогда не увидит и не услышит.

Когда-то истый материалист,
Теперь впадаю в мистику помимо воли:
Увижу Вас — как после исповеди чист.
Откуда это очищающее поле?

Какая ширь, как радостно душе
Избавиться от стен и неприступных башен.
Как странно... Вечер близится уже.
И горизонт по-разному окрашен...

Так тихо, так светло на Вас молюсь.
Без перепада чувств, без трепета, без риска
Впасть во влюблённость. Я за Вас боюсь:
Боюсь за близких.

Как хорошо, что пуст у божества колчан.
Связало поле — токами одними.
Как в храм иду к Вам. И могу молчать.
И безымянное в себе именовать отныне.

Простимся — и томлюсь потом
Закрепощением души и фальшью речи.
...Опять ловлю себя на том,
Что я предлог ищу — для встречи.

Мальчишке деньги предлагали и альбом,
И марки иностранные в наборе
За перламутровую раковину —
дом,
В котором поселилось море.

В ней звуки в контурах являлись и вели
Туда, где зримостью своею поражали
И корабли, и города вдали —
Всё то, что называют миражами.

Мальчишка слышал ветра свист
и мачты стон,
И крики чаек, реющих в дозоре.
Казалось, понимал и то,
О чём вещало море.

Мужал —
не в поисках своих вершин, —
Спешил
достичь высот, что на виду лежали.
Но самые земные рубежи
На деле оказались миражами.

Искал истоки лжи — копался в прожитóм —
И понял, что живёт с собой в раздоре
С тех пор, как продал тот поющий дом.
Не раковину отдал — море.

Глушил порывы перепевом фраз,
Мол, верно выбраны ориентиры.
Переболело бы, но как-то раз
Переступил порог одной квартиры.

Средь ваз хрустальных и фарфора —
за стеклом,
В холодном блеске лака на узоре
Лежала раковина —
дом,
В котором обитало море.

...Долго в груди догорало и жгло. —
То ли слух потерял, то ли море ушло.

С портрета странно женщина смотрела.
Так долго, так пронзительно-светло,
Что пытку этого костра, расстрела
Хотелось длить, как животворное тепло.

...Прожекты, приступы свободы, переезды.
В лесную глушь вело,
в безлюдье звёздных трасс,
Но не слабело притяженье бездны,
Открывшейся тогда в мерцанье глаз.

И сдался:
ходит же экспресс и есть билеты...
Была стена не то чтобы пуста,
Но не смотрела женщина с портрета.
Записка под стеклом, — в Париже
взиравшая с холста.

И уходил — в тоске по той, с картины,
Роняя взгляд с портретов на паркет.
И вновь бесстыдно, в наготе,
предстала Фрина —
Гречанка дивная. И тоже — свет.

Свет от неё,
но не глубинный: взгляд безвреден,
И даже пустота сквозила в нём. —
Лишь праздник тела, убеждённого в победе.
Но всё смотрел, смотрел...
и понял: полонён.

Чтó живопись?! — и в жизни так же,
разинешь рот — и дёготь пьёшь как мёд...
Кто ослеплён — не разберёт:
весна блистала ли, блесна блестела ль.
Свободы не было и нет,
ведь женщина своё возьмёт,
Привяжет, — не душой, так телом.

Земля и небо — податливей оказались глины:
Пришла— и содрогнулись недра,
и стал меняться климат.

Отогревались моря и суша;
ручьи и реки, потеряв покой,
Крушили лёд, разворачивались, —
послушно бежали за тобой.

Вулканы просыпались,
а думалось — навсегда остыли.
Цветы прорастали, поднимались города,
оживали снежные пустыни.

Птицы, звери — следом шли;
светило — твой путь отслеживало орбитой.
До льдинки последней
океан растаял ледовитый.

И мамонт, замороженный во льдах,
проспавший вечность,
Оттаял. Слово вымолвил,
залепетал по-человечьи...

Ушла, и за тобой —
всё, что бежать могло и в облаках парило.
Неотвратимо надвигаться начал
ледниковый период.

Под снегом тихо вымерзли цветы.
Как только холода вернулись,
Сворачиваться стали города:
улицами за тобой потянулись.

Льдом подёрнулись вулканы,
а мнилось — не остынут вовеки.
Замерзать отказываясь, повернули вспять —
за тобой поспешили реки.

Выстудилось небо, —
светило ушло, полыхавшее непрестанно.
Стало явно прослушиваться дыхание
ледовитого океана.

Исход предчувствуя,
пока ещё не вмёрзший в лёд,
Покачиваясь, молча мамонт
на догорающий закат бредёт.

Корят: рассеян, исхудал, и редкий вечер дома.
Мол, отдых нужен — в гроб ведёт стезя.
Родные... как бы вам понять...
есть печи — домны, —
Которым остывать нельзя.

Рассеян...
повод ли для сцен и озабоченности?
Милые... не ротозейство это, —
идёт процесс рассредоточенности.

Счастье моё такое —
небом стать: выбрать себя досиня.
Я изъят и рассеян —
снегами, капелью, глаголами осени.

Тело — праздное, временное жилище;
вышел — и ветром разослан
По догорающим пепелищам,
по вызревающим вёснам.

Я не в силах собрать себя,
как бы меня ни просили, —
Я рассеян по прошлому,
выслан в будущее России.

По рассветам рассеян, по воздуху песенному, —
с вами, здесь я — растворённый, розданный.
За отсутствие не вините, — рассеян —
по небу расселен — звёздами.

Так стоит ли, скажите, время укорять
за то, что презирает роздых,
В рассредоточенности звёзды упрекать,
в рассеянности — воздух...

Уже промёрзший на мели, напуган, дик,
Охвачен дрожью, напряжён и насторожен.
Предел подобия: души двойник.
Незримо, но болезненно похожи.

Одно предчувствие. И та же кромка льда.
Оцепенение, усталость на излёте.
И бунт глубин, попавших в невода, —
Восставших против омертвленья плоти.

Ещё волнуют поражённые свинцом,
На зори скудные закаты и восходы.
Но всё верней смыкается кольцо,
Смиряя ток метаний и свободы.

Капкан. Пленение. Предательский охват
Всего, что солнечно жилó и бесшабашно.
Ах как тебя я понимаю, брат.
Как дико замерзать... Как страшно...

Летел ли мимо ангел синеокий,
Июльской ночью ли входила в дом гроза, —
Пошли по комнатам невидимые токи
И контур обрели. И дивные глаза.

Неизъяснимое: и зрим, и бестелесен.
Вот ветер, колдовства не ведая всего,
Проносит штору... снова небо занавесил...
Вот мальчик мой проходит сквозь него.

Мне многое о призраке известно:
Чего коснётся; что обходит, невзлюбя;
Где остановится; в какое сядет кресло;
Как ноги поджимает под себя.

Хочу уйти — глядит с тоской: уйду ли я?
Рассматривает тех, кто в гости зван.
И сдерживает смех, когда несу им стулья,
Усаживаю на диван.

Мрак — это призраку-то! — видно, неугоден.
Но так играет холст в олуненном часу,
Что мнится стало: до утра — туда уходит
И бродит в солнечном берёзовом лесу.

Забудусь ли, опомнюсь: что за вздор, помилуй! —
Неслышно подкрадётся и шепнёт мне:
«Милый...».

Чуть лета дождали′сь — опять редеют кроны.
И страсти мимолётны, как дожди.
Меняются и нравы, и законы.
Приходят новые тираны и вожди.

Нет постоянней ничего и неизбежней
Изменчивости... После всех потерь
И я другой теперь. Осталась только прежней
Привязанность моя к тебе.

Ещё года пройдут — и будет всё иначе:
И реки течь, и звёзды в небе плыть.
Навеки прóклятых — опять оплачут.
Другие песни будут петь, других — любить.

Тáк изменюсь,
что в мир бесплотный — смежный —
Уйду однажды, растворясь в толпе.
Лишь той же тихой, кроткой, той же нежной
Моя привязанность останется к тебе.

Вдоль мостовой, где грузно проносясь,
Машины и трамваи тарахтели, —
Две женщины, обнявшись, единясь,
Неспешно шли и тихо-тихо пели.

Их шествие казалось не всерьёз, —
Веками длящимся, издревле, изначально.
Их песня — то ли счастья, то ли слёз —
Казалась так нелепа, так случайна.

В два голоса, слышна едва
И так чиста, что померещилось: в соборе.
Но ускользал мотив, и с ним — слова,
В которых то ли радость, то ли горе.

И дрогнуло, отозвалось в груди...
Опомнился притихшим, вслед идущим.
Отстал — и таяли фигуры впереди,
Как будто в век отправились грядущий.

Умолкло всё, исчезла суета. —
Прошли, очистив мир от бутафории.
Осталось самое земное: песня та,
В которой то ли радость, то ли горе.

Погода по календарю: белó кругом.
Но в городе, где холодно и снежно,
Мятежным островом — незаснежённый дом.
За окнами его — сезон надежды.

Мороз, а дом увит листвой:
зарос до крыши виноградом диким.
Не вьюга свищет — соловьи,
а умолкают — и слышно,
Как просветлённо окна счастьем дышат,
как пламенеют в саду гвоздики,
Как пробуждаются в завязях
вишни.

Пройдёт прохожий одинокий —
одаль, около ль —
Замрёт,
уронит воротник оторопело,
На зелень глядя, на распахнутые окна,
Где лёгким облаком парит
хозяйка в белом.

Как пронимают холода! Как солнце жжёт!
Как люто ветры дуют!
Теперь там вьюжит в январе
и не согреться в июле.
Там рамы — наглухо: сквозняк...
а в доме напротив —
Смычки стрекоз,
и занавесок паруса,
и хозяйка в полёте...

Опять сугробы намело, белó кругом.
Но в городе, где холодно и снежно, —
Как будто нежится под солнцем, — дом.
За окнами его — сезон надежды.

Мороз, а дом плющом зарос,
и кроны яблонь тянутся к фасаду.
Ночами слышно содрогание звезды,
а на рассвете —
Как первозданно окна счастьем дышат,
как проползает улитка по саду,
Как наполняется голубым
ветер.

Пройдёт прохожий одинокий —
одаль, около ль —
Замрёт,
уронит воротник заиндевелый,
На зелень глядя, на распахнутые окна,
И вздрогнет, увидав хозяйку в белом...

Ночь. Всё громче часы на стене стучат.
Свет не включаю. На столе догорает свеча.

Пугливо вздрагивает пламя, —
двери хлопают в прихожей...
Проходят — близкие и далёкие,
удивительно непохожие.

Садятся к столу, становятся у стен —
молча, ни о чём не спрашивая.
Мостятся в полутьме: на полу,
по углам рассаживаются...

Кажется, все.

Да, разные.
Вами, непохожими наделён,
как Василий Блаженный — глáвами.
И всё же... Поймите главное.

Пусть разные вы,
но прятать лучшее в себе мыслимо разве?
Да, разные;
но миссия ваша в любви, а не в распрях.

Хватит раздоров — нелепы споры:
каждый — жизни моей пласт.
Мне каждый дорог,
даже тот из вас, кто предаст меня,
земле предаст.

Мы вскоре расстанемся. Вам — идти,
радости не утаивать и тревоги.
Вас ожидают улицы и площади,
ваша участь отныне — дороги.

Всё, что отпущено вам,
всё, что нáжили вы, — раздарите.
И не прячьте, не прячьте, не прячьте любви —
любите, любите.

Оставьте все обиды мне
и не высматривайте тихую обитель.
Зло на земле —
от недостатка любви;
любите, любите.

Не о себе — о главном помните, —
и каждый себя раздаст.
Верю, вы всё исполните,
даже тот из вас, кто предаст меня,
земле предаст.

Пламя вздрогнуло, —
вышел — не выдержал взгляда —
Год, что придёт и предаст меня,
земле предаст.
Тише, тише... Не надо.

Слышите? До последнего дня,
до последнего часа себя раздарите.
И не прячьте, не прячьте, не прячьте любви.
Идите... идите...

Ветка, дерево, сад, где листья под снегом лежат...
Улицы, которыми спешат прохожие, поднявши ворот...
Город, где каждый собою занят,
где шаманит мороз на стёклах,
вызывая, как духов, узоры, —
инея метами, орнаментами доказуя:
главное свойство пространства именно это —
изменчивость и постоянство...

И — зелёными островами — лето...

А дальше — просторы, где свищут ветра,
где осень и напрочь земля промокла.
Дальше — селенья, где оттепель, моют окна,
за близких молятся и далёких...

И горизонты опять. И дороги. И города, города...

И всюду неоднозначность:
то призрачность, то прозрачность...

Мир, где двое — миг — но на века —
рядом. И где — они же — розно, и тоже вечность.

А поверху — очень легко — облака.
А выше — звёзды, млечность,
куда проросли и астрально дрожат
ветка та же и тот же сад.

А над —
вспóлохи речи,
то сбивчивой, то плавной,
пытающейся выкристаллизовать
из хаоса главное...

И ничто не кончается —
ни линии руки, ни жест, ни оклик.
И ничто не случайно — ни блик, ни облик.

Господь, как видно, отпустил грехи. —
Дано любить. Случаются стихи.

Опять томлюсь врождённой жаждой жить.
Опять зарок даю — не согрешить.

Поэма

1

Ожидание — растянутый взрыв,
таяние
намытой разлукой горы
и горообразование:
давит нá плечи, но повёз.
Ожидание —
шлюзование
до уровня слёз,
жажда крыши растущим зданием,
раны касание,
в лабиринте труды,
когда не известен ход...

И вот
пожинаю плоды
ожидания.

Это свобода в воде
рыбы, загнанной в сеть;

это — до приговора
на суде
прокурором
и обвиняемым сидеть;

это боязнь молчания
и крика отчаяния;
боязнь, как ножа,
тихого: «Приезжай»;

боязнь во времени разминуться;
боязнь коснуться —
коснуться стремясь:
корабля, пущенного со стапеля,
водобоязнь.

Это обострение зрения
до видимости
унизительной зависимости —
от каждой жилки телефонного кабеля;
от нелепого: есть или нет
пятна — на Солнце, прыщик —
у сыщика на лице;
от количества в цель
наведённых ракет...

Все дворцы — на песке.
Так зависеть —
висеть, качаясь,
на тончайшем волоске.

                 ______

...Ко мне на улице:
не знаю ли, час который?
— Уже скоро, —
отвечаю.


2

Кран подтекает?
Февраль капелью с крыши ли?..

Время только
не движется, не тает.
Раньше
как его чекрыжили
стрелки на часах!
А сейчас... Между каплями не века ли?

Стрелки заскрежетали. —
Ещё час.
Вот он
сталью сверкает на весах —
рухнул в одну из чаш.

В другую бросаю —
гирь вместо —
год
(не год, а тесто)
с ворохом радостей и хлопот. —
Жалкий хлопóк. —
Стрелка ни с места...

Пора!

— Сынок,
присядь перед дорогой.
Не перечь...

На плечах — гора
из необъятий, невстреч.
Встать.
Не опираться.
Взгляд в зеркало у порога —
цел.
Но будто перенёс операцию
на лице...

Вниз
       по лестнице...

Потрескивая швами,
время — за нами.
Встало с одра.
Догоняет и распахивает недра.
На дыре дыра...

Ощутило власть.

Некуда деться —
проваливаюсь в детство...

Наигралось всласть.

Ясно одно:
в мире — двойное дно.
Исчезающий весь
здесь,
где измеренья иные.
Это отсюда, из этого края,
не умолкая,
летят позывные —
прошлого свод, —
слагая генетический код...

Хода потайные
ведут к отцу, —
иду на его позывные.

А вот старый дом.
Он давно
опустился на дно,
оставив на месте том,
откуда детство начало берёт,
лестницу
в подземный переход.

Интересно,
в раю
так же тесно,
света мало,
сыро, пахнет подвалом
и раздолье мечтам,
как было
там?

А впрочем...

Сын,
печально пророчу:
через много лет,
увидав этот край,
поймёшь и ты:
рай
не у далёкой звезды,
а там, где тебя уже нет...

— Не спеши, упадёшь, — твержу.
Сын, убегая вперёд,
руку рвёт.
Держу.
Моя вторая —
вижу глáза краем —
в руке отца.
Оборачиваюсь —
цепочке не видно конца...
Но пора выкарабкиваться.

Над головой — небеса.
За углом — остановка троллейбуса.
Остальные ориентиры
этого мира
сорваны.

И сынок: — В какую нам сторону?


3

Как хочется обесточиться!..

Всё,
надо с собою справиться.
Теперь —
жить настоящим...

Входим через переднюю дверь.
— Садись, малыш,
будешь вперёдсмотрящим.
Нравится?
— Очень.

Разгон быстрый...

Только взялся за железный поручень —
троллейбус замер. Дождём искры.
Огня фонтан.
Что с ним? Обречён?
С испугу — руку в карман...

Глупо —
я ведь тут ни при чём.
И снова
слепо
летим, как мотыльки к свету.

Настоящим! Слышишь ты?!

Не слышит. —
В приметах сведущий,
подгоняя к ответу,
до тошноты
оперирует цифрами билета.

В сказки веришь?!
Если бы всё так просто! —
Распинаясь,
присоединяюсь.

Гадаю по перекрёсткам.
Следующий —
последний —
решающий.

Бредни!

Перекрёсток оживлённый,
отслеживая ритм
железа и тел,
вдали огнём горит.
Пожелтел
и сделался зелёным.
Катимся споро с горы.

Подъезжаем —
зелёный. Но
проскочить не дано:
тормозами визжа,
с зазором
в ширину ножа
пропускаем «скорую», —
ясно
красным
крест-накрест.


4

Девушка за стеклом —
хрустальный дом
и царица...
С пышным,
цвета спелой вишни
ртом.
Бледнолица.

Попусту
на старушку злится...

Тоскуя,
пальцы разминая длинные,
тасует города
и без труда
раскладывает по кабинам.

— Рига! В шестую!
Адлер! В третью! —
пропела в радиосети.
Вновь загрустила...

Подходим.
Не снится ль?
Если ресницы
обрушатся на города, —
города падут.
И тогда...

— Раньше? — переспросила,
сдерживаясь от зевка. —
Нет, не дадут,
погуляйте пока.
Вы поспешили.

Что? Поспешили?!

Герой
с почти оторванной головой,
с ночи готов
сидеть не ворча
у кабинета врача —
лишь бы пришили!
Сказанное «Гуляйте» —
на рану тампон.

— А что вы заказывали? —
бросает вдогон.

Возвращаюсь
и тихо —
не потревожить невзначай —
отвечаю.
Звуки разбегаются лихо.

Старания не помогли:
перепляс век,
перекос лица.
Пялится.
Девочка милая!
Если родной человек
выстроит дом
вне Земли —
на Луне, —
знай, что Луна моя!
Во мне!

Гуляем. —
Желания заземляем.
Хороша прогулка.
Переулком да переулком.

С радостной миной
узникам тоже кинут:
— Валяйте,
погуляйте!

Солнце то же.
Птицы похожи.
Спи, гуляй и ешь.
По сути уют.
Стеснены?
По-ду-ма-ешь! —
небо поддерживают
четыре глухие стены...

Перестань!
Хватит ныть!
Коль разжал уста,
лучше ответь,
нет ли твоей вины?
Ну же!

— Папа! —
ко мне мой мальчик. —

Смотри! —
протягивает пальчик. —
Мы в каждой витрине
и в каждой луже...


5

Низко ведь
сидеть с трепетными устами,
мыслей сгребая труху,
тщетно жар гоня с лица,
в очереди на исповедь!

Когда же сжалятся
там, наверху,
и займутся нами?

Дань
ожиданием...

Спину —
в жгут,
на часы кося.
Часто сыну:
— Успокойся,
не болтай ногами.

Так в подвешенном состоянии
ждут,
когда разберутся
и наложат резолюцию,
бумаги,
схваченные скрепкой...

Два грузина —
маги
в усах и в кепках —
девушке улыбаясь немагазинно,
хитростью лисьей
выпрашивают Тбилиси.

И провода
тают от ласки,
от улыбки кавказской.
Поцелуи,
выкрики наперебой.
Да,
это грузины в седьмой.

— Папа, пойдём домой! —
раня,
виня,
требуя ласки,
глядят на меня
мои же карие глазки.

— Постой,
хочешь, я расскажу тебе сказку?

— Ростов!
Ани
нет дома.
Будете говорить?

...И стал Ниф-Ниф дом мастерить.
Не долго думал —
быстро
выстроил дом из соломы...
Волк дунул —
и дом сломан...

Побегут за годком годок.
Ты подрастёшь, сынок.
И расскажу тебе я,
как в городе одном
с небом
дружен был дом.
Пусть не храм.
Но в нём,
где стены′ излом,
не ведая,
что станут святыми,
три окна светились.

Там,
в те далёкие времена,
когда три дня
считалось не время,
жила дружная семья.
А потом...

Нуф-нуф построил дом
из веток...
Дома нет.
Сдуло, как ветром...

Что там сказочный лес!
И в жизни хватает чудес.
В том городе, в доме том,
где рядком,
высокó —
к иконе икона —
на ветрах семи
три проёма оконных,
не знающих тлена, —
там, где счастливой семьи
уже нет
и никто не замечен,
где голы окна и стены, —
каждый вечер
кто-то
зажигает свет.

Загадки такие
не волшебству ли под стать?

— Киев!
Телефон не отвечает.
Будете ждать?..

Время, скоростями играя,
то мчит отчаянно,
то на волнах качает. —
И наградит, и ограбит.
Окон огни уже далеки.
Но светятся, как маяки.
Ночью и днём.
Их не достичь,
но они — опора...

Мыслей паралич...

— Папа, скоро?
— Потерпи немного.
— Папа, пойдём!
Строго:
— Не хнычь!


6

— Скорее, сын!!! —
объятий порыв.
И — вместе —
в главную из кабин!

Так летят,
обгоняя снаряд,
обо всём забыв,
с радостной вестью
от Марафона до Афин.

Трубку — к уху.
Ухожу глазами в неё,
не доверяя слуху.
Мрак сплошной.
Хоть глаз коли —
ни неба, ни земли...
Замерли.

Слух
тишиной
до краёв полн.
Лишь где-то вдали
плеск волн.

Пошли...

Малыш: — Ничего не слышу!
«Тише», —
жестом одним...

Дальше и дальше
уходим с ним.

— Ждите, сейчас соединим, —
строг и высок,
пропел голосок
старшей
небесной секретарши.

Нервы — в пук.
Узлом.
Потуже бы надо.
Но
тут же
ливень распада —
рядом
вдруг:

— Алло!

(Время — стрелки наголó
и ну их точить, стуча!)

Поворот ключа.
Ток.
Взрыв.
Поток прорывает плотину.
Хлынуло
и понесло,
с головой скрыв.
Наглотался.
Слова растерял все.
Оставшиеся
перебираю, спеша.
Дышать!
Вынырнул — слово.
И снова
в ушах —
шум водопада.

Надо
что-то сказать!

Горизонта строчка
размыта вся.

Слов запас
иссяк.

Вынесло
в самый открытый...

Но вот ухватился,
выкарабкался
и сыночка на руках держа,
пó мосту бежать!

Мои слова —
неоткрытые острова.
Бегу и шарю.
Ни одного.
Ни на одном
и ни в одном полушарии.
Есть ли такие слова?!

Держись, голубок! —
Полёт мой быстр.
Лечу, не чуя ног.
Вдруг
взгляд — выстрел.

Отдача на части рвёт
Ударом в тысячи сабель:
там,
под ногами,
где океан разъярённый ревёт,
жалкой дорогой
вздрагивает
телефонный кабель...

Шок.

Не думать, не смотреть под ноги!
— Сынок,
вот тебе трубка, —
так тонущий
расстаётся со шлюпкой, —
расскажи стишок.

Ну, вперёд!

Трубку берёт,
решается:

«Идёт Бычок, качается...»

Качается.
Да-да, качается...

Почудилось, огромный шар наш мается —
растёт, границ не зная, тик —
и так на телефонном проводе качается,
как маятник.

«...доска кончается...»

Да-да,
Земля юлой вращается.
Но вот беда — завод кончается.
Да-да, как на беду,
Кача-кончается.

«...сейчас я упаду».

Время безжалостно,
как во хмелю,
полоснуло по кабелю.

Падаем!

На лету —
рассудка
судорога:
как неучей за корявость слога
выставили вон —
призвать бы на подмогу Бога —
узнать бы телефон!


7

Разбился вдрызг.
Тéла
не сдвинуть груз.
В каплях брызг —
океана привкус...

Где мы?
И те ли мы?
Как дальше жить?
Улыбаться, куда-то спешить?

Шлю за запросом запрос. —
В небо блесной забрасываю.

За вопросом вопрос
Пустота засасывает.

Чёрный провод прост
на вид,
но раскручивается до звёзд —
спиралью навит.

Пустое.
Хоть полжизни простой...

В кабину врос.
Корни пустил.
Расползся плющом.
Впился, что есть сил.
Поговорили? О чём?!

— Папа, пойдём домой!

Домой?
Мой милый...
Дашь ли мне силы?
И разве ты не понял?

Можешь не верить,
но дело в том,
что теперь мой дом —
эта кабина номер девять.

Вытолкнут силком?
Взломом?
Пусть не прочен с виду,
но дому такому
Наф-Наф бы позавидовал.

Что мне дворец любой? —
Здесь
всё дорого и знакомо.
Знай — и двор проходной
мигом одним
становится родным домом,
когда им
человек любимый прошёл.

Дом там,
где тебе хорошо.
Так вот:
это жильё
моё,
никому не отдам.

Всё, что утрачено,
здесь ещё живёт.
О-плачено,
значит, оплачен счёт.


8

Волей
этого странного тура
мы —
неверно расставленные фигуры.

Зачем
колодец души
рыть
глубже и глубже,
если из этой криницы
некому напиться?
Если до гроба
так и не заглянет никто в душу?!

Эта жизнь —
небоскрёба
опустевшие этажи...

______

Каждому когда-нибудь суждено,
в себя распахнув окно,
понять:
в мире — двойное дно.

Отыщи меня, сын.
И там, в краю разрухи,
увидишь твердыни духа —
гряду
покорённых вершин.

Мощу их тебе,
брусчаткой.
Это твои
стартовые площадки.


9

Солнечный мой! Когда кончу с делами земными,
Не растеряйся. Тебе — ответвясь, возмужать.
Если нужна будет помощь, прими позывные. —
Я обещаю надёжную связь. Буду ждать.

Мне не подняться травой. И диковинной птицей
С неба не кликну тебя. В эти сказки не верь.
Помни, сынок, никому не дано возвратиться.
Пусть не встревожит тебя самый ласковый зверь.

Нет, это буду не я... Разве мыслимо — травам
Так лепетать о любви, так, прижавшись, врастать?
Разве крылатой дано высочайшее право —
Взмыв над земными вершинами, к звёздам взлетать?

Знай же, родной, что не в эти игрушки природы
Раскрепощённой души я внедряю разбег.
Есть у неё понадёжней, покрепче породы.
Мальчик любимый, мы смерть победим. Я — в тебе.

Если и тот, в ком глубинным ключом будешь биться,
Кладезь откроет в душе, чтоб в любви, единясь,
Страждущий — близкий ли, странник ли —
смог бы напиться,
Значит, продолжена, держится, действует связь.

______

В главном останусь. Разум лишь формы иные
Приобретает, свою оболочку дробя.
Дух пребывает в единстве, где все — родные.
Мой Неизвестный! Захочешь — найдёшь меня.

Вылюбив, не обращусь ни в родник и ни в колос —
Как ни крути, не обманешь закон бытия.
Из «за» и «против» — из сотен — твой внутренний голос.
Где-то средь тех взыскующих буду и я.

Рушится внешнее, тлеют тела и гробницы,
Но не уходят, душою с душой породнясь.
Буду поблизости. Всюду. Не сдержат границы.
Смерть перешагиваю. Выхожу на связь.

1982