Книжно-Газетный Киоск


В ПРЕДЕЛАХ ДОСЯГАЕМОСТИ ЧУВСТВА
 
ТЕМА

В начале было Слово...
    Евангелие от Иоанна

Порыв — и частности, штрихи,
А в результате —
жизни чудо.
Всё мирозданье — как стихи:
Из ничего, из ниоткуда.

В многообразье мер и форм
Одна звучит — сквозная тема,
Соединяя суть и вздор.
Похоже, мир и есть поэма.

Во всём, что создал Аноним,
Сказался сам волшебник слова:
Где — бестелесен и незрим,
А где — материализован.

Видать, решилось наконец
Переносимое на завтра:
«Вживлён ли в детище Творец?». —
И да, и нет: как в строчки — автор.

В контактах сердца, глаз и уст
Является, в наитьи выслан,
Сей мир неисчислимых чувств,
Неисчерпаемости смыслов.

Расслабится, вздохнёт, скрипя, —
И ясен звук, и жест уместен —
Пространство, где понять себя
Дано лишь целостно, в контексте, —

Открывшись, дать себе отчёт,
Что тема — в сердце зазвучала
И по созвучиям ведёт
К непреходящему Началу.

Ведёт от явной чепухи
И посвящает в тайну чуда
Тот мир, что сам — как все стихи —
Из ничего, из ниоткуда.



* * *

Знакомство — выдоха короче.
И встречи — как бы между прочим:
В казённых стенах, у обочин
И неизвестно для чего.

Какой-то мрачный вестибюлец.
И неуют — дождей, распутиц,
То скованных морозом улиц,
То вновь размякших от жары.

Маршрутом шагивать челночным,
Мешая дворникам, рабочим,
Без прав на быт, без полномочий
На укрощение стихий.

Не оттого ли встречи эти,
Что исповедь уносит ветер
И можно даже не заметить
Набег нечаянной слезы?

Как будто мир двумя угадан
В среде, страдающей разладом,
В стране, охваченной распадом,
Где жизни рушится уклад.

Распалось то, что было прочим.
А час невстреч, видать, отсрочен.
Помимо этих трасс челночных
И не осталось ничего.



ЖАРА

По тракту, пыльному от мыслиного праха, —
Из забытья в за бытие уход.
...Казалось, нá пол брошена рубаха,
Но не упала, а по комнатам плывёт.

Души ослабла, плавясь, оболочка —
И сгусток чувств, теснившихся давно,
Разросся в облако из чуткого комочка
И плавно потянулся за окно.

Туда, где гулкое «Григорич!» длилось,
Где листья обморочно тратят хлорофилл.
...Почувствоваться веткой — получилось,
Но шевельнуть ей, как рукой, — нет сил.

Вчера вино, как молоко, свернулось.
Да нет же, не вчера... Минутами сечась,
Все времена сошлись, горé схлестнулись
На вечности, зовущейся «сейчас».

Да, времена свернулись, — вроде полдень,
А по иным приметам ночь уже;
В один сошлись высокий час Господень,
И время замерло на этом рубеже.

В той связке чувств, что плавно излучилась, —
Тянуться ввысь и не вернуться вспять.
...Звездою быть — как будто получилось.
И удаётся, кажется, пылать.

Ещё виток пространственных смещений —
И ясно стало: тела нет. Сиречь
В сравненье с протяженьем ощущений
Остатком — тканью — можно пренебречь.

Осадок — на Земле, а сам — астрален,
Единосущен космосу, хотя
Бесплотность простирается и дале —
Уже за мирозданье уходя.

Уже зазвёздность ту, себя и Млечность
Готов одним означить словом: «Весь»...
Но возвращён — внезапно, через вечность —
На зов «Григорич!» — вялым: «Здесь я, здесь».



РЕФЛЕКСИЯ ПЕРЕДАЮЩЕЙ АНТЕННЫ,
УСТАНОВЛЕННОЙ НА МЕТЕОСТАНЦИИ
МСТУ-258-С

Нахлынет — ни часа не выдаст, ни дня.
Зависит ли, знать бы, хоть что-нибудь от меня
И можно ли воспротивиться?

Накатит — и шлю за волной волну.
Удел ли такой — превращаться в струну,
Вещать о переживаниях?

Разведать бы замысел, общую связь, —
Кто — я? И входящий в меня не спросясь
Волнующий ток — откуда он?

Не сам возникает же. Явно извне
Кто-то его подсылает ко мне.
Постичь бы, кем направляется.

Передаю: для чего — не пойму,
Неведомо — чьё, неизвестно — кому
Да и не зная — примут ли.



СООБЩЁННОСТЬ

Духовной жаждой больше не томим,
Томленью не подверженный телесно,
Живу в согласии с собой самим,
С дыханием земли и звёздной бездны.

Довольно в небе растворённых чувств.
И независимость от случая — ко благу.
Так без дождя живёт в пустыне куст,
Из воздуха вытягивая влагу.

Он ливня чудотворного не ждёт,
А мысля о своём, пески дозоря,
Пригубит ветер — и незримо пьёт:
Сроднённый с ветром сообщён и с морем.

Животворит астральный эликсир.
И жажды нет — что, может быть, и грустно.
С пространством сообщённому — весь мир
В пределах досягаемости чувства.

Со всеми и со всем соединим.
И где бы ни был впредь — незримо, сутью —
Касаюсь дома, и звезды над ним,
И родинки твоей над левой грудью.



ТРЕТИЙ

Не дознаюсь, как видно, зачем и кому это надо,
Но не в силах противиться, словно держать отчёт, —
Наблюдаю за тем, кто следит за игрой листопада,
Оставляет скамейку и снова аллеей идёт.

Это я по аллее иду, от надзора ёжась.
Но и стены давно одиночества мне не сулят.
Закрываюсь на ключ и снимаю пальто в прихожей,
Ощущая повсюду меня провожающий взгляд.

Это я соглядатай, — сквозь стены слежу за входящим.
Это я от себя ответвился когда-то и вот
Пребываю в двойном —
преломлённом на мне — настоящем.
И сознание в двух параллельных потоках течёт.

Этот зоркий, второй, ответвившийся, —
вне и бесплотен.
И не знаю теперь уж: кто первый из двух, кто второй. —
Я же сам — из окна, затемнённого в доме напротив,
И в затылок себя созерцая, — слежу за собой.

Кем приставлен — к себе же, — себе расставляющим сети?
Рефлексуя, сознание новое русло торит.
И уже замечаю: при мне появляется третий,
Наблюдающий тайно за тем, кто за мною следит.



* * *

Сознание прошло не напрямик, —
Плутало, продвигаясь неискусно.
Из-под земли пробившийся родник
Так ощупью к реке проложит русло. —

Потянется — чтоб не уйти в песок, —
Как будто знает: есть неподалёку
Большой воды непреходящий ток.
Дотянется — и вверится потоку.

...Была ли упреждающая весть?
Руководило ль поисками чувство,
Меня уверившее: где-то есть
Желанное мыслительное русло?

Но важно ли, как дался этот путь
Искавшему единства биотоку? —
Канал продлил меня, доверив суть
В пространство уходящему потоку.

Та сила, увлекавшая вовне,
Чем дальше ввысь, тем явственней звучала,
И оказалась думой о себе
Живительного, высшего Начала.

Теченье поворачивало вспять, —
Сознание вселенским балансиром
Пульсировало так. И я опять
Общался с запредельностью и миром.

Включён в единый, вечный биоток.
И нет границ. И кажется всё боле,
Что этот главный мысленный поток
Становится моей послушным воле.



РАЗДВАИВАЮЩАЯСЯ РЕФЛЕКСИЯ
РВАНОГО ОБЛАКА,
ПРОПЛЫВАВШЕГО ИЮНЬСКИМ ПОЛДНЕМ
НАД ПОСЁЛКОМ ХОМЯКОВО
И РАЗДЕЛИВШЕГОСЯ
НАД ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ СТАНЦИЕЙ
«191 КМ»

1

Как хорошо-то...
Шелóхнуться неохота...

По мне бы —
так, в дремоте,
плыть и плыть...
и чувствовать, как в полёте
тело
плавно переходит в небо...
или, напротив, —
небо переходит в тело.
Впрочем, не в этом дело.
Главное, день сегодня замечательный.

Только слишком уж я рассеянное...
и чересчур нескладное,
с нелепым просветом почти по центру.
Интересно, разделюсь ли надвое?

И надо бы собраться, да не хочется...

Ну и ладно,
зато естественно...

Как же не блаженствовать,
если день такой замечательный...
и ветер не гонит...

Кажется, всё-таки разделяюсь.

Ничего удивительного,
так расслабиться...
А знаешь ведь: невесомость,
навевающая сонливость,
приводит к разброду мыслей
и кончается несогласованностью в движениях...

Ничего не поделаешь.

Ладно, не прикидывайся, —
просто не хочется сопротивляться:
желание покоя —
сильнее...

Надо же,
чувство такое,
будто само от себя удалилось.
Кажется...


2

                        ...отделилось.
Вот и чудесно.
В меньших размерах
легче сохраниться...

Подтянуть бы только рваный край
и чётче обозначить свои границы...
День же сегодня, действительно, славный.
Стало быть, очень опасный.

В расслабленности,
в разброде мыслей —
начало распада.
С ветром шутить не надо...

Но в сон-таки клонит.

Это, наверное, от свободы,
от нестеснённого,
неощущаемого движения...
Тело в таком коварном скольжении
неуловимо переходит в небо
или, напротив, —
небо в ткани просачивается...

В этом-то всё и дело.
Главное —
следить за плотностью тела, —
помнить: с тучностью
увеличивается живучесть.
Иначе — рассеюсь и улетучусь...

Однако день сегодня,
в самом деле, замечательный...


3

                        ...отделилось.
Это естественно.
И абсолютно ничего не меняет.
Часть, известно,
вполне представляет целое,
целое же —
после обобщений
оказывается только частью.
Ладно, не умничай...

Как же всё-таки хорошо-то.
Из всех ощущений
чувство разлёта — блаженнейшее.

Длишься, не различая:
тело ли собой охватывает сферы,
ткани растворяет высь ли...
То ли мысли переходят в небо,
то ли небо проникает в мысли...

Интересно, растворюсь ли?

Видимо, просветление
именно от всякого отсутствия очертаний...

Уже не понять:
удивительный день ли
негой пронял — насквозь, до бесплотности,
или расплывшееся наслаждение им
наполнило и простор блаженством...

Кажется, растворяюсь...

Вот и чудесно.
Чудесно...

В самом деле,
самочувствие сегодня изумительное.



* * *

Провожаю на юг самолёты —
В благодатнейшую из стран,
Где стихами вещают высоты
И псаломно поёт Иордан.

Самолёт затеряется в сини.
Померещится, что уже
Я — последний еврей в России.
Затеснит, защемит в душе...

«В добрый путь», — и сестре, и брату.
И да будет последним исход.
А Россия... и эту утрату,
Вероятно, переживёт.

Здесь другое до боли тревожит:
Нищета да исход в торги;
Никого не волнуют, похоже, —
И не пишет никто — стихи.

Где-то в бизнесе нынче мессии.
Померещится, что уже
Я — последний поэт России.
Защемит, закровит в душе...

И бесплодит Россию, и сушит.
А всё ноет в груди да жжёт:
Не утратила б только душу,
Остальное — переживёт.



* * *

Вы близких самых дождали′сь гостей...

Нежданно — не веселье, не беда,
А голос в трубке телефонной издалеча.
И понимаю: на невесть когда
Отложена намеченная встреча.

Постылая накатывает грусть, —
Напрасно дни считал, томлён и томен;
Отпустит — и в улыбке расплывусь:
Как хорошо, что праздник в Вашем доме.

И день-деньской сияю, как дурак.
Впервые чувства протяжение такое:
От грусти, не утешенной никак,
До радости, не тронутой тоскою.



ОБОСТРЕНИЕ ТЕМЫ

С лихвой — страданий и кручин.
И всё-таки среди напастей
Немного сыщется причин,
Способных стать помехой счастью.

Живинка б теплилась в душе,
А выпал крах, успех ли добыт —
Не столь существенно уже,
В итоге
важен только опыт.

Ведь нужно жить и жить,
пока,
Познав искания и страсти,
Поймёшь: дыханья ветерка
Вполне достаточно для счастья.

Осознаёшь: простор не пуст —
И мир — неведом, как младенцу, —
Во всём диапазоне чувств
Становится доступным сердцу.

И принимая благодать,
Душа, омытая как будто,
Начнёт отрадно трепетать
От каждой посланной минуты:

Направлен,
каждый миг летит,
Волну любви неся с собою.
Само биение в груди —
И есть дыхание прибоя.

То океан нездешний льнёт, —
В сердцах запечатлён, в анналах,
Любовь на Землю шлёт и шлёт
По всем невидимым каналам.

И что помехой может быть
Предназначенью: стать Единым, —
Открыться небу и любить
И чувствовать себя любимым.



СТРЕЛА

                        Баллада

С зарёй проснулся. И в груди горело,
Как будто плод налился лучевой.
Взнуздав коня, проверив лук и стрелы,
Пустился в путь, — не зная для чего.

Как солнце, выплывая, проходило
По тканям наступающего дня, —
Так мускул каждый наполняла сила.
И конь горел. Но сдерживал коня.

До края простиравшиеся дали
Понудили размыслить над судьбой.
Пока же думы зá небом витали,
Рука невольно потянулась за стрелой.

А может, воля и была, но неземная...
Нежданно вскинув лук, расправил грудь
И выпустил стрелу, зачем — не зная.
Повременил и вновь подался в путь.

А тетива звенела и звенела,
Казалось, несказáнное тая.
Но вдруг почудилось, отчётливо пропела:
«Не медли. В той стреле — судьба твоя».

Опять остановился в чистом поле.
Трепнул золотогривого: «А ну!»,
Поворотил его к незнамой доле
И волю дал лихому скакуну.

Летел простором — без конца и края:
Сперва — не в силах тайное прозреть,
Потом — уже исход предполагая —
Спешил, одно твердя: «Успеть, успеть...».

И к вечеру достиг страны безвестной.
Но пал, сгорев, золотогривый брат...
Гора стремилась ввысь почти отвесно.
А на горе — нерукотворный град.

Во светлом граде том, казалось, пусто.
Подумалось: иметь бы два крыла.
В груди пылало от подъёма чувства.
И тут же в спину глубоко вошла стрела.

Пред тем, как в вышину душе подняться —
В манящий тот, сияющий предел,
Пред тем, как взору затянуться глянцем, —
Счастливый, тихо вымолвил: «Успел».



* * *

Увидаться б, остаться вдвоём
И рассесться бы в креслах напротив,
Завести разговор — обо всём.
Рассказали бы — чем живёте.

Вы неспешно вели бы рассказ,
Я внимал бы ему, а покуда
Всё смотрел и смотрел бы на Вас,
Постигая природу чуда.

Не спешить — на часы не глядеть.
И тогда, очарованный Вами,
Я бы то, с чем решил умереть,
Передать попытался словами.

Доверяясь роднящему нас,
Понимая, сколь век его краток,
Усомнился б и в том, что без Вас
Мне разматывать жизни остаток.

Не бояться летящих минут —
Не высчитывать этих дарений.
И что где-то кого-то ждут —
Позабыть... Ну хотя бы на время.

Да вести себя, чувств не тая,
Так, как хочется, а не дóлжно.
И быть может...
О чём это я?
О немыслимом, о невозможном.



РЕФЛЕКСИЯ ОДУВАНЧИКА,
ОДИНОКО ВЫРОСШЕГО
У ПОДВАЛЬНОГО ОКНА
ЦЕНТРАЛЬНОЙ ГОРОДСКОЙ БИБЛИОТЕКИ

1

29 мая

Чуть прояснилось, — так мир устроен:
К свету пробиться велит, вознестись.
Ведь не случайно же всё живое
Тянется ввысь.

Вот и меня прорастив и лелея,
Дали над грунтом приподняли′.
Видно, влияние неба сильнее
Притягивания земли.

Почвой связан, ветром колеблем,
Но от корня до кончика лепестка —
Весь — во власти растущего там без стебля
Лучащегося цветка...

Как же постигнуть природу тканей
И мыслей этих, прорезавшихся вдруг,
Многообразие линий, граней
И особей вокруг?

Многих — необъяснимы повадки.
И гложет, гложет отнявшее покой,
Не поддающееся разгадке:
Что же будет со мной?..


2

7 июня

В цельной, законченной форме шара
Столько наполненности и тепла,
Как будто не стал бесцветным, старым.
...Чего уж там, жизнь прошла.

Хотя, конечно, если верить чувству, —
Просто приблизился к замыслу Творца.
Бесплотность не значит, что место пусто.
И правда: нет ощущения конца.

Напротив, с прозрачностью тканей и мыслей,
Будто предвестником яви иной,
Крепнет чувство безмерности жизни,
Охвата окрестностей — собой.

И не пугает уже, и не странен
Этот наметившийся разлёт.
Явно — вот-вот — за дрожащие грани
Меня унесёт.

Путь в небеса по незримым уступам
Мнился... Выходит, почти угадал,
Когда был жёлтым ещё и глупым
И многого не понимал...


3

8 июня

Значит, предчувствие не обмануло:
Правит сила, что в дали влечёт...
Вроде бы жизнь из меня ускользнула
И вроде бы дальше течёт.

Одновременно: торчу и колеблем,
И вовлечён в восходящий поток,
И плавно парю, оторвавшись от стебля,
Как здешний, лучащийся, жаркий цветок.

Длюсь бестелесным, ни юным ни старым.
За оболочку прорвался, вне:
Прозрачная, личная область — из шара
Ушла и рассеялась в вышине.

Изъят, но сознание не угасилось.
И чувства — вылет продлил, а не унёс.
Кажется, принят влекущей силой, —
В небо врос.

Вобран и сам весь мир окружаю,
Всё живое собой единя.
И вроде бы здесь и жить продолжаю,
И вроде бы нет меня.



ЕВРЕЙСКАЯ ПЕСНЯ

Идиш — язык части евреев,
живущих в Европе,
включая Россию,
в Азии, Африке и Америке

Тускнело небо вдалеке.
Играла старая пластинка, —
На отзвучавшем языке
Печально пела аргентинка.

Уже никто не мог помочь —
Сказать: о чём слова скорбели.
Угадывалась только ночь
И завывание метели.

Казалось, песня та — про кров, —
Не всё ж гоненья да времянки;
Про думы автора стихов,
Расстрелянного на Лубянке.

История одной тоски
Связала русские равнины,
Библейской родины пески
И дальний берег Аргентины;

Свела в печали, но светло —
Звучанием всемирной боли,
В котором брезжится тепло
И чаяние лучшей доли.

Не гасло небо вдалеке.
Хотелось верить, сняв пластинку,
Что на другом материке
Не расстреляли аргентинку.

Россия
1991



О ТВЕРДИ

И назвал Бог твердь небом.
                                    Бытие

Не понимал: как можно
словом «твердь»,
Которое пришлось верней земле бы,
Означить то, чего и не узреть? —
Прозрачное, пустующее небо.

Решил: ошибка, путаница слов, —
Мудрилы-книжники повинны в фальши.
...А центр невесомости вело
От центра тяжести всё дальше, дальше...

Но мир, что сызмалу опорою служил,
Изменчив оказался и подвижен.
...А центр,
средоточие души
С годами увлекало выше, выше...

И небо ощутил —
всем естеством:
Не дальнее теперь и не чужое, —
Дано поддержку чувствовать его
И опереться на него душою.

Открылось вечное. И нé для чего впредь
Пускаться в зыби, в поиски америк.
И так понятно — к месту — слово «твердь»,
Как возглас мореплавателя: «Берег!».



О ЗЕМНОМ

Отдавайте кесарево кесарю,
а Божие Богу.

По Матфею и Марку

И обезличен, и душою слеп,
И номер на ладони — будто выжженный:
Воздал земному — достоялся, дóбыл хлеб,
Хотя душа тянулась ко Всевышнему.

С тоской в окно смотрю — продрог, устал, —
С тавром на коже, с кислой-кислой рожею...
Весь день воскресный кесарю отдал,
Отдал неприземляемое — Божие.

Россия
В очереди за хлебом
1991



ИСПОВЕДЬ

С утра снежит, снежит необычайно.
И ночь искрится ожиданием уже,
Исполнена интимности и тайны.
И каждый шорох отзывается в душе.

В предметах заронённая живинка
Уже пробужена — на что ни посмотри.
Фонарь снежинку зажигает за снежинкой —
И дальше, каждая, летит с огнём внутри.

Предпосылая снежное убранство,
Помалу проявляя естество,
Нисходит исповедаться пространство —
Душе, с которой сблизило родство.

Нисходит, новые выказывая связи;
На окнах оставляя письмена,
Как будто сообщая этой вязью,
Что все хранимы имена и времена.

Но главное, конечно же, не в метах.
Такое — только сердцем уяснить.
А после — тайну исповеди этой
Как самое заветное хранить.

Да и к чему слова и экивоки?
В ком есть душа — способен лично внять.
К тому же чувства льнущие потоки
Потоком речевым — не передать.

...Опять снежит, снежит необычайно.
И сокровенное означилось уже:
Исполнено интимности и тайны,
Само пространство доверяется душе.



РЕФЛЕКСИЯ АВТОРА,
ПЕРЕХОДЯЩАЯ В РЕФЛЕКСИЮ
ВСЕЛЕННОЙ

1

Похоже, вправду — явь дано менять,
Хотя исчезло ощущение разбега, —
Вовне проник, и мир вошёл в меня,
И беспредельным показалось Эго.

Достигла взвешенности личная среда:
Души начальное пространство небольшое
Уравновесилось, видать,
когда
В любви совпало с внешнею душою.

Совпали, кажется, и плоть, и суть.
И как же не поверить в это,
если
Речушка малая и Млечный Путь
Сквозят во мне, духовно и телесно.

С рассредоточенностью зрения и чувств
Всё стало внутренним:
от комнаты — до странствий.
В пределах дления — в пустыне куст,
И чайки в небе, и само пространство.

Вневременны′е ощутил слои,
Утратил признаки и собственное имя,
Но речь вобрала интонации мои,
И звёзды мыслями проникнуты моими.


2

И стали собственными мниться
все абрисы, все имена и лица...

Наверное, это естественно и логично:
мысли о личном,
связь выявляя с космическим разумом,
сразу, конечно же,
переходят в мысли о сознательности эфира
и — так же, как звуки клавира
в себя принимает среда, —
становятся мыслями самогó мира.

И чувства
сердцем не держатся никогда, —
длятся, длятся и неизменно
становятся чувствами Вселенной.

А помыслы мира — о личном —
тоже естественно и логично
нисходят к тому,
кто к целому уже причислен,
и потому принимаются мной
как собственные мысли.

И — так же, как дó сообщенья клавиру
звуки сначала
внушаются сердцу извне, —
чувства мира
передаются мне,
становятся моими чувствами.


3

Из тех, что чаще занимают небосвод, —
Есть ви′денье себя как Ноева ковчега,
Где — всё и вся, а вне — стихия вод.
...И уясняются пределы Эго.

Но сопредельность не безлична, как вода.
Астральное пространство небольшое —
Влеченье ощутившая среда —
Живой объята, любящей душою.

И малый космос — многое вместил —
Исширен в этом трепетном контакте
Движеньем внутренних духовных сил, —
Наплывом чувства из рассеянных галактик.

Дальнейшее наметилось уже:
Соединиться со стихией смежной, —
Конечно, если собственной душе
В ответном чувстве дорасти до внешней;

А там — опять, вовне продолжив путь,
Сближаться с открывающейся новью;
Всю вложенность миров — сквозь плоть и суть —
Пройти — объять — и стать самой любовью.



КОМНАТА

                         Поэма

1

Среда,
откуда быт выветрился давно,
где суть созданий мнится извечной
и словно вода в сосуде, прозрачной,
а форма — вместилище сути —
значит немного:
все измерения
прямо зависят от пристальности зрения,
то есть весьма изменчивы...

Пространство тоже искривлено.
Говоря иначе: себе не равно,
как нервное волокно
разной чувствительности...

И длительность комнаты условна,
склонна ко вневременны′м поясам...
От пыльной розетки петляющее к часам —
пó шнуру, брошенному так беспечно,
что, выходит, себе же бежит навстречу, —
время изломано.
Время словно складень:
когда отключается свет —
иногда раза пó три на день —
сбрасывается на нет, —
в нулевой час, в нулевой год,
к Вифлеему,
где зыбка ещё пуста, —
и опять начинает отсчёт
от Рождества Христа.
И снова по весям и городам —
всем —
объявлена перепись.
И «здесь» означает по сути «там»,
потому что люди и вещи вознамерились
назвать себя
и движутся к тем местам,
к которым приписаны.


2

В причудах времени, конечно, виноваты
не только часы.
Увиденная Альтманом Ахматова,
смотрящая куда-то вдаль
с большого календаря, словно в будущее,
и фон — изломанный хрусталь —
причудам способствует.

Виной — и сам календарь,
который числами всеми
постоянно смещает время —
не хочет подстраиваться.
Снег за окном,
а он твердит об одном:
нынче август,
если первое — то вторник.

Не злободневен,
к ритмам сфер не падок,
он уверен, что мировой порядок
никуда не денется, —
поупрямится
и скорее всего,
лет через пять
опять подстроится под него.
Знает: кто умеет ждать —
своего добьётся.


3

Прорехи в пространстве
можно увидеть воочию...
Однажды ночью,
верно, по комнате странствуя, —
видимо, что-то искав, —
книжный верзила-шкаф
за грань шагнул:
дыру в полу проделал, —
и рухнул, как некогда Голиаф.
Дух не вышел,
однако нутро опустело...

Так неожиданно подтвердилась
условность не только времени,
но и пределов.

Увериться в том и теперь не поздно:
зá полночь
в дыре не осколки мерцают, а звёзды.
И смотрится это — как зрилось в окне бы:
вполне естественно.
Хождение пó полу здесь тождественно
с движением по небу.

Тут не кажутся случайными совпадения.
Вот и после того падения
стёкол осталось не мало и не много:
в книжном шкафу колченогом
из двух — одно,
в книжных полках, стоявших сверху,
из четырёх — два.
Иначе:
наличие равно отсутствию...

И барометр, уцелевший вроде бы,
с тех пор юродивый:
упав, растерял слова
и блаженно, из года в год,
одно твердит: «Нормально»...


4

Комната и ввысь бездонна.
Небом выше — Сикстинская Мадонна.

Лучась — юна и женственна —
с мальчиком шествует —
младенцем
с большими живыми глазами
и нáлитым тельцем,
которое, как солнце,
не удержать рукам...
Босая,
едва касаясь,
идёт по облакам...

При ней — святых пара:
папа Сикст и мученица Варвара.
Папа — у ног Марии справа,
с нимбом над плешью.
Святой, но грешен, грешен...
Варвара — с кротостью в осанке —
у ног Марии слева.

Смотрит с неба,
как видно, на свои останки,
нашедшие, кажется, успокоение
в городе, где появился на свет,
где обретался младенцем,
вырос и откуда уехал тот,
кого комната считает своим владельцем.

Время и здесь к линейности не склонно.
Если молчать о ребёночке даже,
юная Мадонна
должна быть старше
Варвары — на триста лет,
старца Сикста — на пятнадцать столетий.
Впрочем, неувязки эти
легко объяснимы.
Как сказал однажды поэт,
все ушедшие — современники...


5

Вещи
заняты думой о вечном.
И носят отметину эту не как вериги,
а как естественную поруку служения истине.
Отметина — есть
знак приобщения к религии, —
но не к одной из тех, что не счесть,
а к той, одной, как мир единственной
вере,
которой служит и живущий здесь.

Можно подумать, вещи, даже лохмотья,
имеют природный духовный скол, —
ежели помнить, как плотью,
искусственно, иудеи обрезаны.

К служению призваны,
вещи тут — ещё при жизни —
стали равны, свободны и нетщеславны.
Хотя формально главным
считается письменный стол.

Им, патриархом, — лично рукоположен —
тон задан
тем, кто моложе.
Дышащему на ладан,
ему давно не под силу движения.
Видно поэтому — из уважения —
за ним уже не столько пишут,
сколько просто сидят рядом,
не облокачиваясь —
не отягчая хилых конечностей, —
и задумчиво глядя в окно,
молчат в унисон о вечности...


6

Комнату можно проветрить, оставить, —
проверено: вещи имеют и память.
Эта на здешних предметах метка —
эта
в себе угаданная нота —
вывела их из дремоты
и уже не выветрится...

Над пыльной розеткой,
откуда время течёт,
явно не забывая,
чему учёт ведёт, —
иллюстрацией и того, что стена —
любая —
тоже предмет отвлечённый, —
цветное космическое фото.
На нём видна
огромная — во весь горизонт — Луна
и шар небольшой, Землёй наречённый.
Луна — рыжая, Земля — голубая,
Космос — чёрный.

Взглянув, понимаешь:
формы Вселенной —
больше чем совершенны и красивы.
А если шар тот же
и дышащие вокруг массивы
дольше разглядывать,
становятся зримы силы,
которые планету поддерживают...

Фото, хотя и безмолвно,
может внушить:
все величины условны.
Оно из воззрившегося на него
эту б догадку искрило помалу
и дóбыло бы, как вспышку — кресало,
а чтобы сомненья не ели впредь,
уверило бы: размеры
зависят всегда от того,
как на них посмотреть.

И кажется, глянувшего на фото
оно в свою обратило бы веру:
увидевший голубую сферу
унёс бы в себе
расслышанную ноту вечности,
потому что смотрящий на Землю,
где город есть и комната,
откуда смотрит на фото, —
видит Землю,
где город есть и комната,
откуда смотрит на фото, —
и видит Землю...

Заумь сия вызывает смешок
и может заклинить баки
похлеще, чем старый стишок
о жестоком попе и его собаке.
Но этот в сущности бесконечный ряд,
эта повадка зрения
оправдывает предположение:
однажды брошенный взгляд
преломляется, множится
и уже не кончается...


7

Очень возможно, вошедший сюда
узрел бы свои прожиты′е года
распавшимися не на прах и на быль,
а на прах и на вечные лéта.
А это
уже неизбежно приводит к выводу:
особи речи «сейчас» и «всегда»,
казалось бы, столь непохожие,
говорят об одном и том же.

А пыль —
на розетке — под фото безгласным —
и дале — не только на ней —
стороннему виделась бы сообразной,
достойной попасть в музей
космической пылью,
которой по сути и является...
Всё это, впрочем, фантазии:
здесь
пришлых не бывает. —
Не потому, что в доме не терпят гостей...
Тронутый, оповестив о приёме
улицу всю, даже город весь, —
тоже, пожалуй, визитёров не дождётся.

Туда, где отсутствие быта — мера всего
и хозяин якобы не от мира сего, —
не ходят.


8

И это хороший знак.
Да и жилище — не Мекка...

Забвенье глаголящих и зевак,
свобода от светских правил
и прочих условностей века —
к лучшему.
Иначе б другую обитель избрали
апостолы Пётр и Павел
и присутствие Эль Греко
не чувствовалось бы так.

Павел —
прежде палатки шил, этим и жил, —
от смотрящего на него — справа;
Пётр —
не был богаче, рыбачил, —
от смотрящего на него — слева.
Бросившие иглу и невод,
ставшие тружениками духа
после того, как Слово
коснулось не только слуха,
но сердца,
и здесь повествуют о том,
что сообщает небо...

Взгляд Петра, учившего на Востоке,
чаще отсутствующий, но всегда глубокий.
Павел, прозревший на Запад маршрут,
больше — тут,
но тоже устремил глаза
куда-то в пространство и за.

Оба —
подвигнуты, вдохновлены, но бесстрастны.
Одним присутствием своим дают ответ
на вопрос о смерти:
дýши ей не подвластны.
Прошли сквозь века —
и на всём протяжении лет звучит:
«Верьте», —
сквозь мастера —
так проходят космические лучи —
и длятся, и будут, как видно, длиться...

Лицам
грек пропорций нé дал.
Верней, пропорции гласят о связи с небом:
лица вытянуты;
тел фактически нет:
грек запечатлел души.
А им, похоже, — никакого дела
до козней Рима
и казни
того, что собственным называлось телом.

Тело докажет лишь то, что неоспоримо:
дороги выходят из града Иерусалима
и неотвратимо заканчиваются одним —
приводят в Рим.

Только души
простираются дальше и выше...

В руке у Петра — ключ
от града Небесного.
Этим ключом, должно быть,
апостол врата отопрёт
и впустит
того, кто в комнате живёт.
Когда — неизвестно.


9

«Скорее бы», — суетно думает кровать.
Неправоверна,
она одна относится скверно
к тому, кому выпало тут квартировать.
«Скверно» — мягко сказать.
Было б возможно,
она б согласилась его продать.
Чтó продать, — отдала бы даром.
С её размером
смело могла бы стать
центром одной из любвеобильных спален
и клянёт — за то, что несексуален, —
того, кто ложится спать.

Стремясь помешать уснуть —
задеть, —
начнёт выговаривать: мол, не чуток;
дескать, до трети суток
его, ленивца,
вынуждена терпеть.
Упрекая за неподвижность,
уповая на скоропостижность —
втайне, конечно, —
внешне
всем своим видом учит жить.
Пытается внушить
уже засыпающему:
здесь должны вытягиваться голые;
всех двуногих, мол, призвание такое,
иначе-де сдвинется,
как те двое, —
схлопочет вытянутую голову...

Так, восславляя телесную связь
и злясь —
на спящего уже —
за связь небесную,
кровать заканчивает одним:
«Бог с ним,
пускай бы шатался пó небу,
но хоть бы привёл кого-нибудь».


10

Кажется, в самом деле, —
ещё в одном теле
нет потребности днесь.
И сатане
нечего делать здесь.

В надобности трепыхания
ещё одного дыхания
можно было бы совсем извериться,
если б не записка на стене:
«Поливать деревце».
Впрочем, без внутренней связи
и крайнего внешнего невнимания
и тут не обходится.

Деревце наречено библейским.
И мнится, в названии есть резон.
Особенно если учесть уклон
в образе жизни —
никак не эпикурейском:
поливается раз в сезон.

«Каждый третий август», —
утверждает календарь.

Само же деревце пить не просит:
терпеть научилось, как всё вокруг.
Тот же стало в себе
лелеять звук
и конечно, не плодоносит.

И правильно делает.
Незачем утруждать утробу:
если и принесло бы
патрону своему
яблок райских, —
висели бы нетронутыми и пожухли бы,
потому что глаз хозяйский
отсутствует...

Влияя на природу вещей и особей,
метка задумчивости
формирует особую породу —
обособленных:
несвоенравных — склонных к уступчивости,
коль, разумеется, речь не о главном, —
и крайне неприхотливых.

...И если теперь иссушает что-нибудь ветки,
то это мысли...
Возможно, деревце и засохло бы,
но видно, один из предков его
был кактусом.


11

Записка просто не замечается,
так же, как всё остальное.
Каждая буква в ней
живёт уже своей
личной жизнью —
осмысленна и абсолютно свободна,
сама составляет слово,
распространяется в предложение;
предложение принимается
и разрастается в поэму,
до коей уж точно
дела нет никому:
поэм не читают.

Об этом знают все,
даже пишущие,
которые что-либо изменить
не хотят —
иначе: не могут, —
и потому
увлечённо занимаются
не нужным никому трудом.

Сущность таких явлений,
скрытых от разумений,
названа Кантом
вещью в себе.


12

По сути, любая комната —
вещь в себе,
даже если в себя впускает.
В ней обитающий
знает её лишь несколько лучше,
чем остальные;
не потому что предметы надменны
и не глаголят.
Напротив,
качества многие и черты
среда неизбежно перенимает.
Но каждый ведь — как ни смотреть —
знает себя не более, чем на треть.
Что ж говорить о вещах посторонних...

Говорить —
вообще нескромно.
Лучше других
об этом знают предметы.
Говорить — это значит
себя выдавать за Создателя,
заявлять о себе,
привлекать внимание,
то есть уже неминуемо
уклоняться от высшей миссии:
от служения.

А вещь не нужна
не-
целесообразной.
Осознавая это,
каждая, молча, несёт в себе свой смысл,
который со временем переходит в мысль,
а после, с годами, — и в чувство.

Кажется, только такое развитие жизни
способствует исполнению
назначения самого главного.


13

Здесь
именно так заведено.
И всё же
из всех шевéлящихся и недвижимых,
значащихся на правах домочадцев,
лучше других, пожалуй,
знает это окно.

Так получается:
вытерпевший страдания
и не выронивший стенания
бóльшим одаривается знанием,
острейшим осязанием бытия...

Вот и окно, —
в этой патриархии
стихии противостоит
оно одно,

одно за всех:
дожди и зной,
обморожение и снег
на себя принимает.

И тоже — хоть раз бы о чём попросило...

Оно, свой век —
почти мафусаилов —
служению отдавшее,
не чающее избавленья от бед,
последние десять лет
выглядит как-то особенно печально;
оно, как безвинный Иов,
того, чем гордиться могло, — лишилось,
и больше его не страшит случайность.
То, чего так страшилось,
уже свершилось:
и подоконник, и рамы — рассохлись,
краска отшелушилась.
Только душа и осталась.
В прочем — отказано.

Но Иову легче страдалось.
Наказанный за праведность проказой,
почти утративший образ человечий,
он брал черепицу
и почёсывал — грудь и плечи.

Окно
лишено и этого...
Только думы о вечном
и непрестанный труд
помогают забыть про зуд.

Веря в Высокий суд,
в мыслях даже не позволит себе протест
и несёт свой оконный крест
без нареканий. —
Ни укоризны, ни слóва худого тому,
кто к мукам причастен.

Мало того:
если мучитель его, участливо,
спрашивает мысленно,
счастливо ли оно, —
окно
так же мысленно отвечает:
«Счастливо».
И судя по всему,
отвечает искренно...


14

Видно, страдание — не следствие, а причина.
Если точней, — основание:
то, на котором возводится храм Служения.
Кажется, только такой фундамент и прочен
для столь возвышенного здания...

Окно и служит — молча, чинно,
и днём выполняя и ночью
главное своё назначение:
видимый впускает свет
и тот, что проходит поровну
в обе стороны, —
тот, которого нет как будто.

Правда, иногда прорывается и ветер.
Но если завоет слишком злобно,
и можно подумать: зима на свете,
а стало быть, всех домочадцев,
как встарь,
окно защитить не способно, —
выручит календарь. —
Так промолчит, что все,
даже в прихожей лыжи,
услышат:
«Ничего подобного,
нынче август,
если первое — то вторник».


15

В доме с будничными наклонностями
эту свободу приняли б за диктат,
уход от реалий — за спесь,
которую, конечно, сбили сразу бы.
Но здесь
примат
веры — над условностями,
внутреннего — над внешним,
чувства — над разумом.

Глазом
этого не узреть,
но вещи тут передать не преминут:
в комнате — за
и над Римом, —
где отсутствие равно наличию
и значит, нельзя —
уже не получится — умереть,
особенный микроклимат.

Причиной тому, вероятно, мета —
та характерная нота-прима,
она же — та первородная глина,
из коей творились не сами ещё предметы,
а их назначения.

Стало быть, форма — есть отвлечение.
Если прозрачнее,
то обретение формы — суть заточение смысла,
имеющего иное влечение:
смысл
ждёт перехода в мысль,
а после — в чувство.

Но первородную эту печать
может в себе не разведать её обладатель...

И только если с вещами молчать
и малость помочь им —
полюбить их; пускай не очень,
но чтоб ощутили: коль не создатель,
то незлобивый отчим
где-то поблизости, —
короче: если молчать
и хоть немного любя,
предметам не докучать, —
вещи вслушиваются в себя
и начинают внутренне звучать.

В этой юдоли
им тоже лишь помогли, не боле:
много лет
здесь никакого давления нет
ни на кого.


16

Нота — не просто символ веры,
нота ширит внутренние размеры:
сначала,
с выходом из дремоты, —
до рубежей протяжения
этой собственной ноты.
Далее — до широты кругозора.
В результате — охватывает просторы
и даже увечным, хилым
даёт несравненное чувство опоры —
опоры в себе.

Вот и тут
всем укрепившимся в вере
свойственен внутренний уют
и немирское
сознание неподверженности внешним силам
с незыблемым центром покоя
и абсолютным отсутствием амплитуд.

Случись в атмосфере
нечто совсем аномальное, —
тут же прибор блаженный
сие опровергнет своим «Нормально»,
и чувство взвешенности у вещей сохранится...

Можно подумать: невидимая десница
предметы поддерживает...

Кажется, и само пространство
тут — в состоянии выверенного баланса.

Видно, со стен смотрящим лицам
тех, кто в теле уже отгостил, —
взглядам их, глубоким и бесстрастным, —
комната обязана балансом сил.

Не всем перепал багет.
Но превращая свет
в невидимые токи,
эти выходы в стенах —
в трансцендентное
и в эпоху Ренессанса —
здесь выполняют функцию окон
в иные пространства, —
в те пространства, где с бытом
тоже поступают, как с балластом.


17

Женский портрет, —
этой среды сердцевина...
Ещё одна картина...
Ещё один поэт...

Рядом примет
и они утверждают вполне резонно:
грани комнаты размыты...

Ещё Мадонна:
«Мадонна Литта».

Курчавый младенец — такой,
что хочется ущипнуть, —
пытаясь узнать:
неизбежен ли крестный путь,
смотрит прямо в глаза, вскинув реснички,
и сосёт,
придерживая рукой,
материнскую грудь.
Во второй —
держит игрушечную птичку...

За эту картину гроша не дадут в ломбарде.
Явись Леонардо —
конечно, отрёкся б от авторства.
Увидел — и молвил бы, видимо: «Варварство!»,
потому как явно не знал языка авангарда.

Для зренья, действительно, труден
этот новаторский цвет.
Но нынче, за давностью лет,
уже не найти виноватого,
почему Богородица кормит зелёной грудью
младенца зеленоватого.

Метаморфоза,
похоже, с красками.
То ли состряпаны наскоро,
то ли озябли они от мороза
и кризисов отопления:
картина куплена до наступления
вечного августа.

И у оправы цвет — позорный-позорный.
Купивший подумал: выкрасит раму в чёрный.
Но разумеется же, никогда не выкрасит,
разве что выбросит.
Впрочем, из этого тоже
уже ничего не получится, —
известно: отсутствие здесь означает наличие.

...А мати с дитятей,
кажется, кстати всякий цвет:
в лицах кровинки нет,
но притягательны так,
будто зелень та — приворотная...


18

Ниже — на стене —
диковинные животные.
Одно — двурогое, полосатое,
означенное «ситатунга»,
второе — пятнистое, тоже четвероногое,
видимо, из семейства кошачьих,
обозначенное иначе, но тоже таинственно:
«сервал».

Животных когда-то молча приклеил мальчик:
сначала — картинки, потом — названия.
Стало быть, имена условны.
И мальчику передалось безразличие,
устойчивое невнимание ко всему внешнему, —
та же в нём зазвучала струнка.
Животных, как видно,
ребёнок по-своему назвал.
А может быть, имена перепутал,
тогда ситатунга тут — сервал,
а сервал — ситатунга.

Картинки, конечно, никто не сорвал.
Не только в силу того, что известно:
подобное бесполезно, —
особи здесь друг другу не мешают.
И кто бы, интересно, утруждаться стал?

В ближайшем будущем — тоже
им, похоже, опасаться нечего:
менять обои,
как впрочем и всё остальное,
кажется, не собираются.


19

Обои,
свой тон телесный
давно возомнившие пресным:
им ближе голубое, —
обои,
грезившие от рождения
если не сводом небесным,
то стенами воздушных замков и ротонд, —
обои,
помнящие ремонт:
юность,
влюбчивость,
прилипчивость, —
отдали предпочтение свободе.
Решили однажды: грёзы — не наваждение;
воспрянули и с тех времён
со стенами в разводе.

После того духовного возрождения
внешне, осанкой, —
дали понять: мол, независимы;
мысленно —
липли к воздушным замкам:
с годами, действительно, óбжили дали
и к тем приписанные уже местам,
чувствовать стали:
«здесь» означает по сути «там».


20

Шкаф платяной тоже отсутствует, —
и его ни одной не сдержать меже.
И тоже не мыслит уже,
а только чувствует...

Книжный верзила —
с маху всего —
рухнул именно на него.

Если в причинные силы
того ночного рейда
всмотреться глазами Фрейда, —
подоплёка столь бурного события,
как выяснится, однозначная:
попытка соития.

И судя по всему, удачная.

Устойчивый, вполне земной,
шкаф платяной
с тех пор блаженствует, —
уверил себя, что женственен,
привлекателен,
что в нём полно платьев
и звался бы даже платиновым,
если бы не был такой живой.

Расслаблен —
лиричны дверцы, —
слегка помят,
но заглядывается на тех, кто восславлен,
свят
и уже с младенцем...

Часа ждёт и чувствует:
зачатие не может быть порочным.
Когда — не ясно пока,
но ведомо-де точно:
чадом божественным разрешится лоно
и тогда — торжественно, как Мадонна, —
пойдёт по облакам...

И здесь над ним никто не смеётся, —
известно:
кто умеет ждать — своего добьётся.


21

Шкаф книжный
после чувственной ночи той
уже недвижен
и внешним — тоже больше не озабочен.
А поза —
устойчивая; с наклоном,
в отличие от платяного, в прозу, —
свидетельствует о разочарованности...

Задумавшийся о вечном,
он стал похож на царя Соломона.
Уступит, конечно,
счётом наложниц и жён, —
хотя, чего там, тоже отягощён
романами, воспоминаниями.
Но нáжитыми знаниями,
прежним ухарством и грустным итогом —
отсутствием желаний, —
иначе: жизненной дорогой —
соответствует...

И то ещё в нём Соломону равное,
что понял,
вообще говоря, не так уж много,
но главное.

Поэтому и молчит.

Лишь временами течь даёт
внутренняя речь.
Тогда обрывки его монолога
улавливают предметы.

Чаще
их чуткого слуха
касается это:
«Всё суета и томление духа»...

Но, несмотря на пропавший задор,
службу свою несёт исправно.
Однако же на вопрос о главном,
если бы он вступал в разговор,
ждать скорее можно было бы ответа:
«Сколько не хаживай по свету,
сколько хребтину над книгами не горбь,
не сыщешь истины большей, чем эта:
"кто умножает познания —
умножает скорбь"».

А если спросивший, утратив прыть,
молвит растерянно: «Как же быть?
Не закапывать же тело заживо?» —
так же, думается, в ответ
искренне скажет:
«Горбь и хаживай»...

Но молчит.
Потому что не омрачит
пребывающих в дивном незнании.

Помимо же прочего, с давних пор
здесь не в чести разговор.
Да и кто же когда
нуждался в чужих советах?..


22

Хотя искушение словом огромно,
верные той же религии,
молчат и книги.
Молчат о том, что говорить — нескромно.

Говорить — это значит, не зная меры приличия,
заявлять о себе, привлекать внимание,
в манию впадать величия,
форму приискивать,
форма же — есть отвлечение;
говорить — это значит прикидываться искренним,
присваивать слова,
тем самым умножая собственность,
что явно не способствует
исполнению главного назначения...

Слово, сыгравшее роль запала,
одно знаменует собой: Начало.
Но все слова уже давно случились...
После того, как чувствовать научились,
надобность в речи отпала.
И каждый казус речевого выброса —
есть попытка изменения Замысла.

Слово,
прикидываясь, что ново, —
звуча, —
настигнет и вопреки желанию.
Последнее, ко всему же,
не может не означать:
речь — есть насилие.

Осознавая это,
книги
молча
несут в себе
каждая — свой смысл,
переходящий — через мысль —
в чувство,
которое границ не знает
и только ждёт востребования...


23

И комната — вся — переходит в чувство:
в чувство интимности,
которое ждёт востребования
и хоть немного взаимности.

А если шире —
то же можно сказать и о мире.

Впрочем, различия ширей и далей
этих смежных пространств
касаются только деталей и убранств.
Главным же — чувством — эта среда
внешней равна среде,
так, что кажется иногда:
эта и та совпадают...


0

Здесь — если иначе — везде
сейчас — что также значит всегда —
никого, то есть по сути — все.