Похоже, письма не идут в Россию.
Как видно, там их изымают подчистую.
Ну что же,
вчувствуюсь в пространство, как просили, —
И Вы узнаете о том,
чем существую.

И вправду — многие окрест,
от многих жду известий,
Но только Вас так чувствую
сквозь эту ночь и морось.
Рядом —
ещё не значит вместе,
На расстоянии —
ещё не значит порознь.
На явь не сетую,
ведь сколько б ни трепало,

Привязанности все пребудут в силе.
С небом связь
как будто не пропала.
И окно
открыто в сторону России.

Но удивитесь ли? —
тоска по ней не гложет:
И дар, и дурь её — в душе,
я сам себе опора.
И мог бы только прошлым жить,
но что же?
Кажется, мне дано полюбить и этот
придурошный город.

Взаимности не жду,
моя инакость — в лике, слоге, жесте.
Но Вы, я знаю, ощущаете родство
сквозь эту ночь и морось.
Рядом —
ещё не значит вместе,
На расстоянии —
ещё не значит порознь.

Со стороны надзор веду за тем,
Что не моё уже, и всё же не чужое, —
За телом стынущим, умрущим насовсем,
За истомившейся, бессмертною душою.

Уже со стороны на мир смотрю,
Стремясь узреть в существенном и в малом,
Что будет с ним в последнюю зарю,
С его духовным, творческим началом.

Откуда
столь удивительный мир возник?
После каких превращений и странствий
Так сплотилась — кажется, только на миг —
Ожившая во мне
часть пространства?..

Эта, мне отпущенная, ткань
Явно небу принадлежала прежде, —
Просто иначе не объяснить
зыбкую грань
Между внутренней средой и внешней...

Знать бы ещё,
куда увлекает бриз.
Разные силы сошлись на мне как-то нелепо:
Одолевает — властно стремящая вниз,
А притягательней — тихо манящая в небо.

Что же меня удерживает на весу?
Может, само желанье парить?..
А чтó как
Значимей всё же не тяга суши внизу,
А сила родства с восходящим к небу потоком,

С этим лучом, что зажёг меня
и мною расцвечен весь,
С ветром, что выдувает меня и колышет...
Плоти и впрямь остаётся
всё меньше и меньше здесь, —
Всё ощутимей парение где-то выше.

От глобуса ложится на пол тень.
Простор в окне и тих, и лучезарен.
Ещё один ниспослан жизни день.
Ещё один блаженства час подарен.

И тела остов будто невесом —
И взвешен, и влеком подобно плоту;
И строй души вступает в унисон
С возвышенной, присущей небу нотой.

В борьбе за жизнь — слабейшего слабей,
Но столько жизни в собственных пределах,
Что невозможно отказать себе
В таком блаженстве — ничего не делать.

Лишь чувствовать: приближен и храним;
С домами, сквериком общаться взглядом
И с миром ощущать себя Одним.
...Кружится чайка — значит, берег рядом...

Испытывать, как бытие течёт;
Благоговея, длиться с горним светом.
...А луч помалу перебрался на плечо.
И греет, греет — значит, скоро лето...

Отслеживать — как дар, что высь лучит,
Лелеет мира каждая частица.
...Ребёнка смех раскатисто звучит,
Ещё, ещё — и значит, жизнь продлится.

Досмотр — созерцанье бытия —
Становится всех дел важней на свете,
Как будто вскоре вызван буду я
Как посвящённый, как живой свидетель.

Светило пó небу неспешно шествует.
В душе тепло, —
уже не столько от него,
сколь оттого, что ощущаю, как блаженствует
каждое приласканное создание:
как нá небе седьмом
вытягиваются в неге
перистые облака;
тепло от радости птичьего щебетания;
оттого, как нежатся пешеходы,
подставляя лучам лицо
и жмурясь от осеннего солнца.

...И цветок на окне
это чувство отцовства
обостряет и усиливает.

Лучащийся, так на дитя похожий,
не знающий ни расставаний, ни страстей,
он к солнцу тянется
всеми своими на нежной коже
пупырышками...
И греет его отрада,
причастность к его блаженству,
как радует и греет счастье
собственных детей.

Нетерпеливо утоляя жажду,
он солнце пьёт — и чувствую
каждый его глоток.
...Цветочек в некотором смысле
незаконнорóжденный.
Его родитель —
отломанный от стебля год назад
в другой стране
чуть выщербленный листок —
провéзен был тайком через таможни,
через которые провоз растений запрещён
категорически.

Но малыш растёт и не знает о запрещениях;
не знает, что выщербленный листок
тянулся когда-то к тому же солнцу
на окне удивительной женщины,
от которой не было у меня детей
и не будет,
а был лишь общий, как сынок,
цветок,
ею обещанный мне
и подаренный
без всякой мысли о родительстве.

И женщина не ведает о том,
что зá полсвета, под моим присмотром,
растёт малыш, —
в каком-то смысле и её кровинка, —
крепыш,
так трогательно тянущий
в пупырышках на детской коже листья
к солнцу.

...Иначе ластится пространство под рукой,
иная мера времени летящему,
цветок другой,
окно другое,
неба край другой,
но то же чувство сопричастности
к происходящему — с цветком,
с той женщиной,
с лучами солнца. —

Ощущение больше чем покровительства:
чувство родительства —
по отношению к цветку,
ко всем живущим,
к небу,
к миру.

Пожалуй, не было бы смысла временить
С уходом насовсем, уж путь затвержен,
Когда б не писем этих — к сердцу — нить,
Которая не отпуская держит.

Уехал — всё сказав, сведя с долгами счёт,
Со всеми и со всем простясь к тому же,
Но Вам пишу: «Мы встретимся ещё». —
Быть может, Вам я в самом деле нужен.

Не утверждаю, не даю обет,
Но как-то связан — больше, чем словами, —
С тех пор, как верю: не оставлю этот свет,
Не встретившись, не помолчавши с Вами.

...Смотрю, как ветер ветви теребит,
Слежу за небом, вглядываюсь в лица,
И голос некий посвящённо говорит
Об удивительном: что жизнь — продлится.

В Вашем доме встречают по-царски.
Здесь мужчин, обожающих Вас,
Обретается с полк гусарский.
Вот и я приглашён на час.

Ликом — ангел, так что ж поёте
Дивным голосом тех сирен,
Что сулят на влекущей ноте
Коль не гибель, так вечный плен?

Здесь блажен даже тот, кто нéлюб.
...Мне на замкнутость попеняв,
Вы сказали, что впредь хотели б
Среди званых видеть меня.

От волнения вихрятся мысли, —
Оглашён высочайший декрет:
Я — в фаворе; в тот полк зачислен,
Словно в гвардию — юный корнет...

Ну уж нет, дезертирую, —
в Эго,
В созерцанье того, как легка
Необъятность в душе и нега;
Как по небу плывут облака.

Только б память — как дверь: на защёлку.
...Но без спросу нисходит мираж.
Помню солнечный взгляд, и чёлку,
И божественный голос Ваш.

Не спастись от октав тех и терций.
Но чтоб как-то умерить сплин,
Всё внушаю пленённому сердцу,
Мол, у Вас я — такой — один.

Извини, мой свет, за причуду
Не таиться, где принято лгать.
Безоглядным — больше не буду:
Я не буду тебя пугать.

Откровенность впредь поумерю.
Неземное из тем — исключу.
Твой, с опаской, вопрос о вере
Не замечу как бы. Смолчу.

Не продолжу — прости дурачине,
Разболтавшемуся, как дитя, —
То, о тяге, присущей мужчине,
Напугавшее так тебя.

Проглочу и упрёк невольный —
Мол, расстался с родной землёй, —
Я тебе не сделаю больно:
Пусть и это пребудет со мной.

...Что ж писать? И ответить нечем,
Коль такой городить заслон.
Разве только, свет мой, замечу,
Что и я люблю саксофон.

Как близко сказанное Вами не скорбя
Про океан, про собственные строчки —
О том, что ощущаете себя
Корабликом, плывущим в одиночку,

К иному берегу держащим путь
С окрепшей верою в угаданные узы,
В надежде поделиться с кем-нибудь —
Увы, неходовым — духовным грузом.

И странно так: от Ваших слов теплей,
Хотя и мне — не ныть, а плыть в привычку.
Как будто это — встреча кораблей,
Вступающих огнями в перекличку

И вновь плывущих — мнится, в небосвод,
К истокам вечного, от суеты и фальши.
И кажется, не столь нелеп уход
За гребни вод, за горизонт и дальше.

Стихов, не продиктованных любовью,
Я не пишу — не тронут пустяки.
Так что же сердце донимает болью
И выстучаться просится в стихи...

Того, кто честен и дошёл до сути,
Коль не убьют, то вышлют, да взашей.
И вам досталось — от продажных судей;
От тех, кто предал; от тюремных вшей...

Тому, кто свой не нашим и не вашим,
А Небу, — не чураться и сумы.
Над ним и плут, и неуч покуражит,
И поглумятся важные умы.

Кто служит Высшему, идя своей дорогой,
Отбившись от натравленных собак,
Не должен зарекаться от острога.
Всё понимаю — мир устроен так.

Известно и′здревле, что все Ионы
Бывают за бортом, что в мире — течь.
И видно, не изменятся законы,
Чтоб первых среди лучших уберечь.

И всё-таки, пока достанет силы,
Не перестану мысленно просить,
Чтоб выдержали, напрягая жилы,
Чтоб не сдавались — обязались жить.

И строчки продиктованы не болью
Ещё от свежего в груди рубца,
А чувством солидарности, любовью
К поверенным Творца.

Так ветры стенали, так истово бил прибой,
Что я почти угадал в том пророческом хоре:
Мне назначается встреча — встреча с тобой.
Той ночью бредило ей Средиземное море.

Но лишь в Галилее, где даже камням на дне
Известно: идти по волнам надо с верой во взоре, —
Тебя, усомнившуюся, препоручило мне
Мудрейшее из морей — Галилейское море.

...Мой праведный, мой исчезающий ангел, губя,
Не озирайся — станешь столпом из соли.
Иссохну, но в рукописи сохраню тебя,
Как свиток священный лелеяло Мёртвое море.

Как набожный Тору, в осанне, тебя пригублю,
Внушая себе, что нет ни разлуки, ни горя...
От Средиземного синего моря тебя люблю
До самого Красного, самого жаркого моря.

Не трогать, не дарить цветы,
А просто жить и ждать.
Но на судьбу — что дни пусты —
Конечно, грех роптать.

Пронзив за морем — где застиг, —
При мне остался свет:
На век растягивая миг,
Лучится твой портрет.

Он волен память бередить
И зá полночь, и днём.
Он может припадать к груди,
Охваченной огнём.

Заполыхало на окне,
Где прежде кактус рос:
О неприкаянном огне
Горят пять роз.

Забросил безоглядно то,
Над чем сидел корпя, —
Способен только на одно:
Любить, любить тебя.

Ты относилась к рифмам с недоверьем,
А я к расчётам снисходил, как сноб,
Но встретились — и стынули за дверью
Моё перо и твой осциллоскоп.

Казалось бы, что общего? И что же.
Связало — не порушить и деля:
Мы так близки, мы до того похожи, —
Уже не разберу, где — ты, где — я.

Не прикоснуться лишь... Но утром ранним,
Когда в России зá полдень, доднесь
«Ты здесь?» — звучит родное, с предыханьем.
И отвечаю шёпотом: «Я здесь».

Одну тебя как зов надмирный слышу —
Того родства, что разорвать нельзя.
С тобою — слышу, как нисходит свыше
Любовь, объемлющая всё и вся.

Слова и числа — частности, не боле.
А целое — от уз и до потерь,
От счастья встречи той до этой боли —
Поди перескажи, поди измерь...

Двоятся кипарисы, валуны.
Холмы — и те свой абрис в воду бросили, —
На берегу отчётливо видны,
Но так туманны, так размыты в озере.

Полоской преломлён береговой,
Двоится мир в чуднóй закономерности
На явный — воплощённый и живой —
И мнимый — отражённый на поверхности.

Живой — граничит с небом голубым,
Но кажется, и он — эффект зеркальности:
Трёхмерный отсвет высей и глубин,
Присущих неземной реальности.

Эту магию чувства,
Пьянящего даль,
Посчитал бы кощунством
Трудяга рояль...

Заиграешь — и славишь
Колибри полёт.
Ты касаешься клавиш —
И скрипка поёт.

За неистовой смычкой
Бродячих ветров
Перейдёшь к перекличке
Планет и миров.

И хорал, и оркестры
Вступают, маня
В подпевалы — окресты,
В солисты — меня.

И тебя — по рескрипту
Распевки такой, —
Как бесценную скрипку,
Я трону рукой.

И взволнованно, страстно —
Уже с высоты —
Поднимаюсь в пространство,
Где музыкой — ты,

Где свобода цезуры
И соло — остра,
Где свою партитуру
Читаю с листа.

И куда там органу,
И скрипке едва ль
Так распеть ураганы
И звёздную даль.

Стихами больше не горю.
Ну что ж, пускай.
О бренном тоже не молю:
«Всевышний, дай...».

Ни строф не попрошу, ни гроз
И ни гроша:
Любовью до краёв — до звёзд —
Полна душа.

Ни благ, ни лет в кругу земном —
Гостить костьми, —
Коль попрошу, так об одном:
«Господь, возьми...».

О сколько их, единственных, — несметно! —
Гостило на земле
И сгинуло, казалось бы бесследно,
В тысячелетней мгле.

И я, как все, не больше чем прохожий,
Окликнутый на миг,
Но и во мне, неповторимо, Божий
Запечатлелся лик.

И я отобразился в том Начале,
Ответив на любовь,
Которая лишь мне предназначалась
Верховью голубой.

Любимый — в любящем: самою сутью вчертан
В того, с кем неделим.
А коль случилось, любящий бессмертен, —
То вечно — в нём и с ним.

Без части был бы мира строй порушен.
Но не найти изъян.
Здесь каждый на счету, храним и нужен,
Любим и осиян.

И не страшит уже конец дороги
И тела, и светил. —
В душе звучит открывшееся многим:
«Блажен, кто посетил...».

И бездушную ткань,
И живительный дух —
Сквозь незримую грань,
Через чувства и слух.

Озирать небосклон
И слова находить,
Чтоб сияло, и жгло,
И теснило в груди.

И в природе искать,
И в себе, и в толпе
Той подсказки, штриха,
Чтоб до ночи успеть

Оказаться в раю,
Переулком пройдя
В мастерскую мою,
Где творю я тебя;

Где летим, где впритир,
Через горни хоры,
Через видимый мир,
Через антимиры;

Где наитие длю,
Ощущеньем объят,
Что тебя я творю
От ресниц и до пят.

Увлечёт — и подъём
До астральных вершин.
Ты — продленье моё,
Из ребра и души.

И себя, и капель,
И запев неземной
Воплощая в тебе,
Проникаюсь тобой.

1

Пройти — объять — и стать самой любовью...

Последний переход, похоже, и впрямь таков.
Не только особь каждая, и вид,
и каждый из рассеянных миров,
что ввит в меня, горит во мне и тем живит,
проходит путь от неодушевлённого
к исполненному чувством, —
но то же, видно, происходит с целым...

И всё же неясно, что ждёт
вживлённые в меня глубины,
и нет ли здесь подлога...
Скрыто и то,
продлится ли переживание во Вселюбящем, —
удастся ли совпасть с Единым
душой и сознанием.

Не мнится ли такая связь?
Не плод ли самообмана?
Ведь можно любое влечение
объяснить и без привлечения Бога.

Можно предположить,
что в переходе космической пыли
в одушевлённое
и дальше — в любовь — смысла немного...

Даже само оживление магмы
тоже, быть может, дело не Вседержителя:
просто были слепые причины,
которые упорядочили во мне
огненные пучины,
взяв на себя миссию Создателя...

Впрочем, нелепо усматривать случай,
В том, что мир
как нельзя лучше устроен для обитателей.
На то он и Вседержитель,
чтоб направлять и осмысливать всё.


2

Даже если отбросить доводы —
ввериться только чувству, —
ясно: не выгорю всуе.
Грядущее
открылось во многом.
И чувствую себя почти что Богом,
ведь только ему известна история будущего.

Чем объяснить внутренний рост —
понято тоже вполне.
Причина стремлений галактик и звёзд
сквозь хаос и выбросы плазмы — к жизни
неожиданно оказалась во мне.

Эти метаморфозы огня
выявили более чем связь
продлённого во мне
с продлившим меня божественным.

...А высшее блаженство,
действительно, в том, чтоб уйти в любовь, —
отцовскую — к порождённому,
сыновью — к Породившему, —
и пребывать живительным,
осмысленным и всеохватным чувством.

Помыслы,
путь пройдя от неверия до сомнений,
дальше — к свету — вышли.
Выяснилось, что я — вечная суть Всевышнего,
вживлённая материю.

Если открывшееся подытожить,
оно б теперь точней прозвучало:
я в мирозданье с миссией: его обóжить, —
развить до любви и вернуть Началу.


3

Взращивая всё и любя,
не сдерживая свободу разбега,
Начало зовёт к себе, в себя;
сначала делает осмысленным,
а после — сопричастным и сопричисленным.

...Обособленного не осталось.

И обезличенный мир вникает в Божий,
где рефлексирует тоже...

Вновь переосмысленное
Эго,
утратив самость и отличия,
помалу рассредоточилось в любви, —
распространилось и вобрало
даже то, что казалось нездешним.
В душе
нет ни внутреннего, ни внешнего.

И чувство не делится уже
на отцовское и сыновье:
и полнит мир, и возвращается любовью.