От рождения Уриель Акоста носил имя Габриеля да Коста. Его родители происходили из иудеев. В своё время они крестились, чтобы избежать преследований. Его отец стал правоверным христианином, поэтому и сам Габриель, старший сын в семье, воспитывался в католическом духе. Он получил хорошее образование, изучал право, хотя больше всего интересовался религиозными вопросами.
Вскоре Габриель усомнился в истинности церковной доктрины. Многое в христианских догматах казалось ему противоречащим разуму, надуманным. Зная, что Ветхий Завет — священное писание как для христиан, так и для иудеев, он стал штудировать книги Моисея и понял, что ветхозаветное учение сердцу ближе. Габриель решил перейти в иудаизм. В необходимости этого он убедил и мать, и четырёх младших братьев. Но вернуться к вере предков значило рисковать жизнью: в Португалии действовала инквизиция. Отец Габриеля к тому времени уже умер. И вся семья, бросив имущество, тайно отправилась в Нидерланды, страну веротерпимости. Беженцы поселились в Амстердаме и приняли иудаизм. При этом Габриель да Коста изменил имя — стал Уриелем Акостой.
Между тем надежды Уриеля найти в Амстердаме евреев, живущих по библейским заповедям, не оправдались. В чрезмерной, по его мнению, обрядности талмудического учения он увидел противоречия с Моисеевым законом. Акоста стал публично нарушать талмудические правила и вступал в споры с раввинами. Ему пригрозили отлучением, но угрозы не подействовали. У новообращённого иудея хватило решимости пойти на всё, но остаться при своих взглядах. И его изгнали из общины.
От Акосты все отвернулись. Родные братья от него отреклись, знакомые с ним не здоровались и вообще избегали встреч. Мальчишки на улице оскорбляли и бросали в него камни. Но оставшись в одиночестве, в чужом городе, Уриель решил бороться. Он написал книгу, в которой указал на несоответствие между Моисеевым кодексом и более поздними нововведениями, включёнными в Закон. В частности, отрицая бессмертие души, Акоста заявил, что в книгах Моисея об этом ничего не сказано; вера в загробную жизнь — измышление талмудистов, утверждал он.
После выхода книги амстердамские раввины подали городским властям жалобу, в которой донесли, что автор этого еретического сочинения не только оскорбил иудейскую веру, но отрицанием бессмертия души сделал попытку поколебать также устои христианства. Магистратский суд приговорил Акосту к штрафу в триста гульденов, а его книгу — к конфискации и сожжению.
Первое отлучение Акосты длилось пятнадцать лет. За это время его взгляды сильно изменились: он стал сомневаться в истинности ряда положений Торы. В конце концов к нему пришла уверенность, что Моисеев кодекс тоже не от Бога. Это учение, считал Акоста, во многом противоречит закону природы, а Творец мироздания не мог противоречить самому себе. «Он соединяет всех друг с другом взаимной любовью, — писал Акоста о Боге, — Он не знает разделения — причины и начала ненависти и величайших бедствий».

Как раз тогда, когда воззрения Уриеля определились и его духовная связь с иудаизмом была разорвана, он решил пойти на формальное примирение с раввинами. Изгнанный из среды бывших единоверцев, Акоста оставался чужаком и среди христиан — он даже языка их не понимал. Ему хотелось вернуться в еврейский квартал и жениться, чтобы хоть остаток лет прожить спокойно. Он намеревался внешне вести себя, как все, но своим убеждениям не изменять.
Акоста обратился в раввинат с письмом, в котором отрёкся от прежних взглядов и признал их ошибочными. С него сняли анафему, и он возвратился в общину. Но мир с ревнителями закона оказался недолгим. Открыто свои мысли Акоста уже не высказывал, но он был замечен в неисполнении религиозных обрядов. О проступке сообщили раввинам — и его вызвали на разбирательство. Пригрозив ему повторным отлучением, совет общины постановил, что он должен публично повиниться во всех своих заблуждениях. Предписанная ему процедура покаяния была крайне унизительной, и на эти условия Акоста не согласился. Он вновь оказался изгоем. От него опять отвернулись родные. Женитьба расстроилась. Бывшие единоверцы при встрече плевали в его сторону. Но он нисколько не сомневался в своей правоте. И всё же после семи лет жизни в изгнании Акоста не выдержал одиночества. Он вновь решил переломить себя и пообещал исполнить все требования раввинов.
Их условия остались теми же.

Отречение Акосты состоялось в переполненной любопытными евреями синагоге. В центре её воздвигли деревянный помост, куда ему нужно было подняться и прочесть составленное раввинами покаяние. Он взошёл на помост и отчётливо прочитал заготовленную для него речь: признал себя виновным во всех вменяемых ему грехах и дал обещание в подобные заблуждения больше не впадать. Далее ему велено было обнажиться до пояса и подойти к колонне. Он исполнил и это. Сказали обхватить колонну руками — обхватил. Затем привратник связал ему верёвкой руки, и кантор нанёс ему бичом тридцать девять ударов по бокам. После экзекуции было объявлено, что отлучение с Акосты снято. Но сама церемония на том не закончилась. По заранее оговоренному сценарию, ему теперь полагалось лечь около порога. Он распластался у дверей, и все присутствовавшие при бичевании, — а здесь были и старики, и женщины, и дети, — выходя из синагоги, перешагивали через него один за другим.
Жить после такого унижения Акоста не смог. Он написал автобиографию, которую назвал «Пример человеческой жизни». Её нашли на столе в комнате, где он застрелился. Рукопись заканчивалась словами: «Чтобы ничего не упустить, скажу, что живя в Португалии и будучи христианином, я носил имя Габриель да Коста, а среди иудеев — о, если бы я никогда не приближался к ним! — меня звали Уриель».

Судьба Акосты глубоко взволновала Скрижаля. За прошедшие несколько дней он будто сам прожил долгую, трудную и полную противоречий жизнь амстердамского изгнанника — лично испытал взлёты его духа и всё его унижение. Несмотря на смертельный исход драматичной борьбы, которая происходила в душе Акосты, происходила в далёком прошлом, это открытое Скрижалем жизненное пространство продолжало существовать: оно оказалось сообщённым с его внутренним миром и поддавалось исследованию, как пределы собственной души.
В этой трагической судьбе, как видел Скрижаль, ярко проявились некоторые характерные для мира людей черты: борение потребностей духа и тела; противостояние личности и общества, где с одной стороны выступает община, обеспечивающая неким уставом свою обособленность и, значит, выживаемость в инородной среде, а с другой стороны — человек, осознающий искусственность, надуманность этих порядков и не желающий их исполнять.
Пережитое Акостой, который вступил в такое противоборство и менял при этом свой образ действий — от самых решительных поступков до самоуничижительного компромисса, — давало Скрижалю богатый материал для размышлений, становилось его личным опытом.

Интересуясь характерами и участью живших когда-то людей, Скрижаль держал в уме стоящую перед ним цель — познать мир. Он не мог предположить, к чему приведут его искания. Пока ясно было одно: он только в самом начале этого пути, а путь будет долгим.
В перипетиях исторических событий, в поворотах человеческих судеб Скрижаль высматривал главные присущие действительности черты. А мир так или иначе проявляет себя в каждом человеке; именно в разумных существах, понимал он, характер мироздания должен отражаться наиболее полно.

В очередном письме дядя продолжал знакомить Скрижаля с событиями из своей жизни и с тем, что слышал от родных:

Недуг дяди Ильи был значительно серьёзней того, что принято называть заиканием. Скрижаль хорошо помнил, каких чрезвычайных усилий стоило дяде произнесение самой незамысловатой фразы.
Из этого письма он узнал о своём деде со стороны отца и о том, почему дядя Илья эмигрировал в Израиль.

Скрижаля взволновала судьба деда. К тому же осознание родства по крови с этим незаурядным человеком открывало нечто новое и в нём самом. Но было ещё что-то яркое, особенное в рассказанном дядей Ильёй.
Судьба деда Эршла чем-то походила на судьбу Моисея. Масштаб, конечно, другой, но те же повороты линии жизни, — стремление сорганизовать свой угнетённый народ и вывести его из-под надвигающихся, грозящих гибелью бедствий; самоотдача на этом долгом пути и смерть: деда — на полдороге, Моисея — в самом конце её. И опять общее: только потомки достигли обетованной земли.