Бамбергер, Зелигман-Бер. — Талмудист. Родился в 1807 году в Вейссенбронне, в Баварии. Умер в 1878 году в Вюрцбурге.
Получив диплом раввина, Бамбергер поначалу не думал о профессиональной религиозной деятельности. Он открыл в родном городе торговое дело и тем зарабатывал на жизнь. Но его интерес к литературному наследию раввинизма рос и пересилил желание преуспеть в коммерции.
Однажды, когда Бамбергер изучал за своим прилавком старинные книги, к нему зашёл постоянный клиент. Заметив покупателя, Бамбергер закричал: «Неужели в городе нет другой лавки, что вы беспокоите меня?!» — и продолжил чтение.
Торговля у него, конечно, не ладилась, и вскоре её пришлось прекратить. Бамбергер отдался своему увлечению полностью — и через некоторое время стал главой ортодоксальных евреев Германии.
Получив диплом раввина, Бамбергер поначалу не думал о профессиональной религиозной деятельности. Он открыл в родном городе торговое дело и тем зарабатывал на жизнь. Но его интерес к литературному наследию раввинизма рос и пересилил желание преуспеть в коммерции.
Однажды, когда Бамбергер изучал за своим прилавком старинные книги, к нему зашёл постоянный клиент. Заметив покупателя, Бамбергер закричал: «Неужели в городе нет другой лавки, что вы беспокоите меня?!» — и продолжил чтение.
Торговля у него, конечно, не ладилась, и вскоре её пришлось прекратить. Бамбергер отдался своему увлечению полностью — и через некоторое время стал главой ортодоксальных евреев Германии.
*
Скрижаль получил предложение перейти на работу в кооператив. Это было одно из первых частных предприятий, которые открылись в городе. Председатель кооператива, энергичный и целеустремлённый мужчина, был увлечён реализацией своей технической идеи: он мечтал запустить в массовое производство какой-то изобретённый им прибор. Для осуществления своего плана он нуждался в больших деньгах и решил их заработать на создании программных продуктов. Поиски высококвалифицированных программистов привели его к начальнику Скрижаля — толковому и знающему человеку. Председатель кооператива предложил ему сотрудничество. Тот согласился и порекомендовал в качестве второго члена бригады пригласить Скрижаля.
Скрижаль предложение принял и подал заявление об уходе из проектного института. Поступая так, он терял стабильное и довольно неплохое жалованье в государственном учреждении, но получал возможность заработать гораздо больше, чем платили ему по должностному окладу. Кроме того, он избавлялся от рабского прозябания в колхозах и на овощных базах — от выполнения тех заданий, которые своим подневольным характером унижали его человеческое достоинство. Скрижаль вынашивал мечту оставить службу вообще и заниматься в библиотеке ежедневно, полный рабочий день. Он надеялся, что появившийся шанс трудиться на себя может в недалёком будущем избавить его от необходимости думать о деньгах и тем самым приблизит желанную свободу.
Скрижаль предложение принял и подал заявление об уходе из проектного института. Поступая так, он терял стабильное и довольно неплохое жалованье в государственном учреждении, но получал возможность заработать гораздо больше, чем платили ему по должностному окладу. Кроме того, он избавлялся от рабского прозябания в колхозах и на овощных базах — от выполнения тех заданий, которые своим подневольным характером унижали его человеческое достоинство. Скрижаль вынашивал мечту оставить службу вообще и заниматься в библиотеке ежедневно, полный рабочий день. Он надеялся, что появившийся шанс трудиться на себя может в недалёком будущем избавить его от необходимости думать о деньгах и тем самым приблизит желанную свободу.
*
В каждом письме дяди Ильи Скрижаль находил нечто новое и о своих родственниках, и о том времени, в которое они жили. Те из родных, кто не погибли во время войны, хлебнули горя в последующие годы.
Ты просишь рассказать о детях деда Михеля. Хорошо, я попробую. Начну с самого младшего, Матвея Сегалова, или Моти, как звали его родные, — единственного из всех сыновей Михеля, который остался после войны в живых.
Дядя Мотя был среднего роста, чернявый, красивый мужчина, умный и весёлый. И хотя кроме хедера нигде не учился, он стал удачливым коммерсантом. В наших краях, в местечке Тальное и других, находились основные сахарные заводы Украины. Мотя занимался обеспечением их сахарной свёклой и сбытом сахара, который там производился. Мотя, богатый человек, привёз из соседнего села бедную еврейскую девушку Басю и женился на ней. Тётя Бася была самой красивой женщиной, которую мне приходилось видеть в моей жизни. К тому же она отличалась необыкновенной добротой и трудолюбием. Имея прислугу в своём большом со многими комнатами доме, она сама мыла полы, я это хорошо помню.
Но время НЭПа прошло, и началась борьба с проявлениями капитализма. Дядю Мотю объявили нэпманом, то есть подлежащим репрессии, и поэтому он решился со своей семьёй бежать из Украины. Так он оказался в Ростовской области, на железнодорожной станции Бирючи, где стал директором складов «Заготзерно». Матвей проявил себя работящим и бережливым хозяином, за что и большой почёт имел, и получал хорошие премии: склады его признавались лучшими в области. В голодном 1932 году, чтобы сделать капитальный ремонт своих складов зерна, он израсходовал несколько мешков пшеницы — для стимулирования рабочих, которые занимались ремонтом. Завистники немедленно этим воспользовались и донесли на него. Государственные органы докопались до нэпманского прошлого дяди Моти.
Ему пришили расхищение зерна, и выездная тройка ростовских судей приговорила его к десяти годам тюрьмы.
Перед тем, как это случилось, я из колонии приехал в Киев и успешно сдал экзамены в техникум. Учебный год начинался только через пару месяцев, и за мной, оставив дома собственных троих детей, специально приехала тётя Бася. И она увезла меня из Киева к себе, на станцию Бирючи. Больше месяца откармливали меня дядя Мотя с тётей Басей, а когда я уезжал, они купили мне костюм, дали с собой в дорогу денег и кусок сала толщиной в четыре пальца, что составляло тогда целое состояние. Правда, сала того я так и не попробовал: ночью воры с крыши вагона, через окно, мой чемодан утащили. Но деньги остались при мне, — тётя Бася перед моим отъездом зашила их в подкладку моего пиджака. Вот такие они были люди. Пишу, а глаза наливаются слезами...
А сейчас представь себе: не прошло и месяца после моего возвращения в Киев, как приезжает тётя Бася и сообщает о большом горе — дяде дали десять лет тюрьмы.
Всё тот же Лейбыш, наш родственник, помог подготовить через юриста документы и просьбу о помиловании. Только никто не решался отправиться в Москву. Боялись, наверное. Ведь дядя Мотя считался «лишенцем», как называли тогда раскулаченных и нэпманов, лишённых всех гражданских прав. И вот я, четырнадцатилетний подросток, вызвался и поехал-таки в ЦИК — высший орган тогдашней власти — на приём к самому председателю — Калинину.
За удивительно роскошным столом в большом светлом кабинете сидел маленький худой старичок с козлиной бородкой. Рядом с ним, с обеих сторон, сидели ещё двое. Всесоюзный староста, как называли этого человека, даже не взял в руки принесённый мной пакет. Мои бумаги забрал один из сидевших за тем большим столом людей. Он быстро пробежал глазами прошение и что-то прошептал Калинину. Маленькие глазки председателя засверкали, и он в ярости спросил у меня: «Сколько тебе лет?!». А когда я ответил: «Четырнадцать», Калинин взорвался и закричал: «И в этом возрасте ты уже становишься на защиту врагов народа?! Лишенцев?!Я таких не жалею!».
Кончилось тем, что меня, плачущего горькими слезами, выгнали из кабинета. Не помню, чтобы я плакал прежде, до этого случая. Даже когда моя мать умерла, слёз почему-то не было.
Дядя Мотя отсидел, вернее отработал, в лагерях полный срок, все десять лет. После освобождения его сразу направили на Ленинградский фронт. И рядовой Сегалов, лишенец и враг народа, прошёл всю войну и вернулся домой в орденах и медалях.
Они с Басей очень любили друг друга, и после войны, когда им обоим было уже немало лет, у них появился четвёртый ребёнок. Они назвали его Владимиром, по имени их старшего сына, который воевал в чине капитана и погиб на фронте...
Дядя Мотя был среднего роста, чернявый, красивый мужчина, умный и весёлый. И хотя кроме хедера нигде не учился, он стал удачливым коммерсантом. В наших краях, в местечке Тальное и других, находились основные сахарные заводы Украины. Мотя занимался обеспечением их сахарной свёклой и сбытом сахара, который там производился. Мотя, богатый человек, привёз из соседнего села бедную еврейскую девушку Басю и женился на ней. Тётя Бася была самой красивой женщиной, которую мне приходилось видеть в моей жизни. К тому же она отличалась необыкновенной добротой и трудолюбием. Имея прислугу в своём большом со многими комнатами доме, она сама мыла полы, я это хорошо помню.
Но время НЭПа прошло, и началась борьба с проявлениями капитализма. Дядю Мотю объявили нэпманом, то есть подлежащим репрессии, и поэтому он решился со своей семьёй бежать из Украины. Так он оказался в Ростовской области, на железнодорожной станции Бирючи, где стал директором складов «Заготзерно». Матвей проявил себя работящим и бережливым хозяином, за что и большой почёт имел, и получал хорошие премии: склады его признавались лучшими в области. В голодном 1932 году, чтобы сделать капитальный ремонт своих складов зерна, он израсходовал несколько мешков пшеницы — для стимулирования рабочих, которые занимались ремонтом. Завистники немедленно этим воспользовались и донесли на него. Государственные органы докопались до нэпманского прошлого дяди Моти.
Ему пришили расхищение зерна, и выездная тройка ростовских судей приговорила его к десяти годам тюрьмы.
Перед тем, как это случилось, я из колонии приехал в Киев и успешно сдал экзамены в техникум. Учебный год начинался только через пару месяцев, и за мной, оставив дома собственных троих детей, специально приехала тётя Бася. И она увезла меня из Киева к себе, на станцию Бирючи. Больше месяца откармливали меня дядя Мотя с тётей Басей, а когда я уезжал, они купили мне костюм, дали с собой в дорогу денег и кусок сала толщиной в четыре пальца, что составляло тогда целое состояние. Правда, сала того я так и не попробовал: ночью воры с крыши вагона, через окно, мой чемодан утащили. Но деньги остались при мне, — тётя Бася перед моим отъездом зашила их в подкладку моего пиджака. Вот такие они были люди. Пишу, а глаза наливаются слезами...
А сейчас представь себе: не прошло и месяца после моего возвращения в Киев, как приезжает тётя Бася и сообщает о большом горе — дяде дали десять лет тюрьмы.
Всё тот же Лейбыш, наш родственник, помог подготовить через юриста документы и просьбу о помиловании. Только никто не решался отправиться в Москву. Боялись, наверное. Ведь дядя Мотя считался «лишенцем», как называли тогда раскулаченных и нэпманов, лишённых всех гражданских прав. И вот я, четырнадцатилетний подросток, вызвался и поехал-таки в ЦИК — высший орган тогдашней власти — на приём к самому председателю — Калинину.
За удивительно роскошным столом в большом светлом кабинете сидел маленький худой старичок с козлиной бородкой. Рядом с ним, с обеих сторон, сидели ещё двое. Всесоюзный староста, как называли этого человека, даже не взял в руки принесённый мной пакет. Мои бумаги забрал один из сидевших за тем большим столом людей. Он быстро пробежал глазами прошение и что-то прошептал Калинину. Маленькие глазки председателя засверкали, и он в ярости спросил у меня: «Сколько тебе лет?!». А когда я ответил: «Четырнадцать», Калинин взорвался и закричал: «И в этом возрасте ты уже становишься на защиту врагов народа?! Лишенцев?!Я таких не жалею!».
Кончилось тем, что меня, плачущего горькими слезами, выгнали из кабинета. Не помню, чтобы я плакал прежде, до этого случая. Даже когда моя мать умерла, слёз почему-то не было.
Дядя Мотя отсидел, вернее отработал, в лагерях полный срок, все десять лет. После освобождения его сразу направили на Ленинградский фронт. И рядовой Сегалов, лишенец и враг народа, прошёл всю войну и вернулся домой в орденах и медалях.
Они с Басей очень любили друг друга, и после войны, когда им обоим было уже немало лет, у них появился четвёртый ребёнок. Они назвали его Владимиром, по имени их старшего сына, который воевал в чине капитана и погиб на фронте...
*
Скрижаль по-прежнему испытывал потребность передавать свои чувства поэтическими строками. С обострением мировосприятия, с проникновением в глубинные, прозрачные родники речи стихи стали отражать движения души довольно точно. В них запечатлевалось усложнение и разрастание его внутреннего мира. В них всё яснее сказывались присущие действительности скрытые токи и взаимосвязь всего и вся. Стихи являлись откликом и на глубоко личные переживания, и на смятение в природе. Они служили теми интимными проводниками, которые соединяли его внутренний мир с миром внешним. И взаимовлияние, взаимопроникновение этих двух обособленных вроде бы сред вселило в Скрижаля неведомое ему ранее чувство устойчивого, незыблемого равновесия.
