Книжно-Газетный Киоск


Книжная полка Эмиля Сокольского


Книжная полка Эмиля Сокольского
 
Игорь Силантьев, «Непереходный»
М.: «Вест-Консалтинг», 2016

Авторская речь обыденна, вполне понятна; нет рифм, зато есть образы, чувство ритма, живость восприятия мира и насмешливость воображения; даже в своих сетованиях ему не изменяет обаятельная, душевная ирония:

<…>
Не получается из дней сложить жизнь.
Не получается из шагов сложить путь.
Из опавших листьев — плач и смех.
А из звезд не получается сложить ночь <…>

Хотя через много страниц поэт все-таки признается: «Все, что ты можешь, это складывать слова нечаянно», а еще позже уточняет: «Это даже не слова, а толчки, ритмы / Теснятся из меня как трава…»
Как видно, свободный стих Силантьева приближен к белому, в книге мы находим даже переклички с античными размерами. Все время обращаю внимание на интонационное сходство с Геннадием Алексеевым, менее выраженное — с Владимиром Кучерявкиным, еще менее — с Сергеем Стратановским; с первым — даже сюжетное (Геннадий Алексеев: «Был ли я крылатым?/ Или крылья мне только снились?// А что,/ если я и впрямь/ потерял их?». Игорь Силантьев: «Я проснулся без крыльев утром./ Не помню, куда я их задевал»). Да, когда писал и печатался Алексеев, сюрреализмом еще можно было удивить; но не сегодня, — сегодня можно удивить, скорее, уровнем размаха художественной картины, степенью изощренности «абсурдного» письма, метафорами взаимосвязи человека и природы, когда наблюдающий и наблюдаемое становятся единым целым:

Мир насекомых не дает мне покоя.
Утром в петлю меня ловит муха.
Кружит у лампы, мотает по стенам.
Наконец, роняет на подоконник.
На нем пружиной дрожит кузнечик.
В прыжке он уносит меня в травы.
Там хороводятся божьи коровки. <…>

Пожалуй, это пример не блестящей выдумки автора, а его своеобразной, тонкой лирики; в ее мелодии движется жизнь, за которой уже проглядывается земной предел, и хочется продлиться где-то… где? Здесь я не вижу разгадки.

Я дышу на стекло, протираю заиндевелое окошко.
Ночь-то какая! Вызвездило, все небо нараспашку.
И ни души. Только плывут, плывут куда-то сугробы.
И как-то остро, отчаянно хочется в другую жизнь. <…>

За мягкой шутливостью тона стихов Силантьева, поэта-пантеиста, иногда мифологически-притчевого, проступают глубокие чувства, когда явно, когда неявно выраженные; ну а если есть глубокие чувства — значит, это верный признак поэзии, в какие бы «невинные», «легкие» одежды стихи не рядились.



Андрей Ширяев, «Случайный ангел»
М.: «Издательство Евгения Степанова», 2016

Почему я называю это настоящей поэзией? Одной фразой не сказать. У Ширяева очень музыкальные стихи, и мелодии его — проникновенны, бесконечно грустны и изысканны. Под изысканностью здесь я имею в виду не заботу об искусности, не мастерство и не применение каких-то особых секретов, — а особенность голоса, зрелого, сформировавшегося — конечно, не без влияния южноамериканской природы, музыкальной культуры, испаноязычной прозы и поэзии (последние десять с лишним лет поэт жил в Эквадоре). Музыка «звучит» у поэта и «напрямую»: «В далекой дали, за орбитами планет/ танцует женщина, похожая на свет.// А рядом — там, где сушится белье,/ танцует свет, похожий на нее»; «Я слышал музыку. В привычном гаме/ и топоте на школьных переменах/ звучали голоса за облаками/ каких-то духовых, каких-то медных...»; а вот стихотворение, которое хочу привести целиком: оно дает полное представление об Андрее Ширяеве. Здесь и музыка (о музыке), и упругая ритмика, и звуковые переклички.

Четыре флейты в ряд и скрипочка в миноре,
Звучащие легко в каком-то октябре,
Щебечут так, что ей покажется: над морем
Звенит ее вино в высоком серебре.

И пряная тоска, и пьяная черешня
Растает на губах, как нежная сестра.
А пальцы у нее тонки и безутешны,
И ночь ее длинна — дожить бы до утра.

Дожить бы. А пока — вторая флейта стонет
И тонет в темноте, и падает рука
Навстречу облакам, и женщина в ладонях,
Как скрипочка, легка.

И многое другое в этом стихотворении можно оценить: плотность образов, тягучая замедленность (столь притягательная в Мандельштаме с его «золотистого меду струей…»), текучесть, чувственность (особенно в последних двух строках с акцентом ритмического сбоя, не единственного у Ширяева). Образы идут неистощимо, словно автор — не прилагая, впрочем, никаких видимых усилий, — старается с ними справиться, уложить в три строфы, и каждая строка в них — цельная, наполненная, самодостаточная: проговорена — и после паузы говорение начинается заново — до следующей паузы, до следующей строки. Как при этом речь не звучит прерывисто, а сохраняет плавность? Значит, таков ее характер; вот, например, «с ветвей срываются антоновские яблоки», — срываются! — но: «плывут к земле» (это уж — следующая строка, знакомый ширяевский ритмический сбой). А каков образ — «по тонким ресницам стекает луна»!
И еще, почему я называю все это поэзией. Да, конечно, стихи написаны искусно, мастерски, — сейчас я могу произнести эти слова, говоря о стихах как о тайне (о присутствии в них тайны). Ширяев-поэт мне видится наследником и Серебряного века русской поэзии, и латиноамериканских классиков, а поэтому местами производит впечатление старомодности. Вот отрывок (здесь речь поэта так же плавна, и так же — с паузами после каждой строки — даже когда часть фразы не разделена запятой):

Ночная сельва дышит торжеством
голодной и вибрирующей плоти.
В бамбуковом, изрубленном, кривом
проеме неба корчится в полете
нагая тень — и падает к земле;
котел парит в потоках над углями,
и, отразив изогнутое пламя,
куски лиан, кипящие в котле,
подрагивают тусклыми телами. <…>

И как при такой старомодности все звучит с современной изощренностью, что ли, с современным лексическим «оснащением», — не знаю.
И последнее в пользу доказательства настоящей поэзии. «Честней, пока не поздно, разлить чернила/ и кинуть грош Харону…»; «Вернусь — когда-нибудь. Наверное, живым». Предчувствие? Пророчество?
И в первом и во втором случае — все так и произошло. Ушел (добровольно, в 2013 году) — и вернулся, довольно быстро. Книгой «Латинский камертон» (2014) и — «Случайным ангелом».



Вера Зубарева, «Тень города, или Эм цэ в круге»
Idyllwild: «Charles Schlacks, Jr. Publisher», 2016

Есть стихи, которые хочешь читать — но не знаешь, что о них сказать. То есть — слова-то найдутся, но зачем они? Зачем, прослушав, скажем, фортепьянные пьесы, что-то о них говорить, кроме «здорово!» или — «они оставили меня равнодушным»?
В случае с Верой Зубаревой у меня — «здорово!» Видимо, так же оценила ее Белла Ахмадулина, написав предисловие к первому сборнику стихотворений Зубаревой — доктора филологических наук Пенсильванского университета, пишущей, помимо стихов, еще и прозу и литературную критику. Однако попробую все же высказаться. Вера Зубарева — для меня поэт праздничный, поэт безмерно увлеченный; в предмете она видит не только образ — но взаимодействие его с другими предметами-образами. Для нее нет просто заката, просто цветочных клумб, просто бабочки и просто фонаря; для нее есть сказка, в которой все вместе они движутся, танцуют, летят, кружат… Она извлекает метафоры, словно Дед Мороз подарки из волшебного мешка:

Закат остатки света роздал.
Бакланы ходят неуверенно.
Прозрачные медузы в звездах
Качаются вдоль кромки берега.
Спит город-городок с игрушками
Автомобилей под балконами,
Венками клумб, котами плюшевыми
И гнездами, свирелей полными. <…>
Влюбленная ночная бабочка
Флиртует с фонарем подвыпившим,
А время в мягких детских тапочках
Шагает прочь, как третий лишний.

Стихи Веры Зубаревой вбирают в себя стилистические особенности Беллы Ахмадулиной с ее обаятельной манерностью и изысканными излишествами, но больше — имажинистские мотивы с их «каталогами образов»; такие строки мог бы написать, скажем, Вадим Шершеневич: «Майский вечер/ Разбалтывает ставни,/ Путает шевелюру сада. / Тучи скульптурны, / Как прибрежные камни». Но у Шершеневича и его литературных собратьев все-таки многое рождено из головы; у Зубаревой же стихи — живой организм, они рождаются словно у нас на глазах; автор, кажется, сам удивлен тем, что видит и как воспринимает — чему не перестает радоваться. Пожалуй, лучшая характеристика процесса стихописания Веры Зубаревой — ей и принадлежит: «В тетради варится что-то темное»!

Стол мой на оползнях. Бредит перо бездорожьем.
Варевом слякоти травят его темные силы.
Все расползается, форм опознать невозможно.
Как-то я вышла — попала в сплошные чернила. <…>

Не всегда «бездорожье» приводит к чудесным находкам: бывает, останавливаешься, изумленный необузданной авторской фантазией, перед такими строками: «Яблоко солнца с червяком самолета в срезе», «На столах бутербродов разложен пасьянс», «Мычат купола в подушку облаков», «Город-паук/ Ткет паутины улиц»; но, к счастью, этот сюрреализм происходит именно от богатства поэтического зрения, а не от его ограниченности.
Зубарева родилась в Одессе, — вот что еще важно! Вырасти в этом легендарном городе, дышать воздухом, пропитанном острым запахом моря, мечтать, глядя в бесконечное водное пространство — и усмирять свой восторг перед миром, не выражать щедро свою к нему любовь? Автор не чуждается и торжественного, возвышенного настроя; она и стихи свои сравнивает со свободной стихией, с морской «гордою красой», то есть — с природой:

О Море кто б осмелился писать
Обыденным, невосхищенным слогом?
Уж за полночь. Штормит моя тетрадь.
Ей снова в малом хочется о многом.
Ну, как же быть? Свечи неровный свет,
Как маяка далекого сигналы,
Весло пера и паузы в письме,
Где скрытых смыслов поджидают скалы. <…>

А там, где море — возникает и образ любимого отца, Кима Беленковича, — капитана дальнего плавания, старшего лоцмана одесского и ильичёвского порта, — с которым Вера Зубарева ведет непрестанный диалог и после его ухода в 1999 году:

<…>
Растворялось пространство, но вечер медлил,
Дописать хотел еще что-то вроде
Колокольного солнца с отливом медным,
И по глади морской — куполов полноводье.
Росчерк света завис, где души не стало,
И сиял до потемок струной одинокой.
И вздохнул кто-то: «Ангел отбился от стаи».
Город в ночь погружался подводной лодкой.

И еще: какой одессит — без юмора? Юмор у Зубаревой рассыпан на каждой странице: в основном это юмор сравнений, метафор, гипербол, это, правильнее сказать — добрый, улыбчивый взгляд на мир; а случается, что автор не удерживается от очевидных шуток:

Осторожно прикрыв за собою двери,
Дуся спускается по лестнице на цыпочках.
У нее по коже бегают мурашки.
У нее в глазах пляшут зайчики.
У нее на душе скребут кошки.
— Видите, вам пора за решетку, —
Говорит ей вслед из квартиры напротив
Директор одесского зоопарка.

Стихи Веры Зубаревой укрепляют душевное здоровье, они «нацеливают на жизнь» и каждой строкой напоминают нам о ее фантастической ценности, — строкой, которая из варева оборачивается натянутой тетивой.

Зябко просыпаться в зимних комнатах
С натянутой тетивой ожидания
И стрелкой часов, нацеленной на жизнь,
Дышать и думать, что всякий раз
Кто-то не просыпается уже на земле.



Лилия Газизова, «Верлибры»
Казань, «Татарское книжное издательство», 2016

Какое бесхитростное название! В книге мы встречаем объяснение пристрастия автора к верлибрам: «Не хочется что-то жонглировать/ Словами и рифмами,/ Образами и метафорами./ Милее их на пол ронять,/ Прислушиваясь к шуму падения». И ведь верно: каждая строчка — горсть слов, единый взмах, бросок; автор пишет — «на пол», а мне представляется — в воду. Так бросаешь в нее камушки: всплеск, другой, третий… а в промежутках — выразительная пауза, мгновение тишины. Четвертое стихотворение в сборнике называется «Попытка киносценария», — здесь тоже объяснение: стихи Газизовой воспринимаются не только на слух, но и зрительно, каждая строчка может быть если не стоп-кадром, то отдельным сообщением; сообщения складываются в целостную законченную картину. И главное «действующее лицо» в ней — одиночество, иногда — тревожное, болящее. «Одиночество принимает форму/ Чашки,/ Из которой пью кофе./ Ты ее подарил мне/ На женский день./ Пропитываюсь одиночеством,/ Как губка»; «Как многое тревожит на Земле./ Даже странно,/ Когда успеваю быть счастливой». В последних словах сказано очень важное: одиночество не отменяет счастья — и, увы, не отменяет его мимолетности; и в стихах Газизовой я слышу, скорее, отголоски былого, отшумевшего счастья, потому что они, судя по энергичности стихового темпа, по живости поэтической мысли, — на счастье только и держатся; и в них живут вера, надежда, жизнеутверждение. Пример? Вот взгляд автора задерживается на оставленной в кафе на одном из столиков дымящейся сигарете: куда так спешил человек, если ее не докурил и не затушил? «Я думаю, он не попал под машину/ И успел добежать/ До любви,/ До рассвета,/ До чуда…» Чудо, радость, безоглядность в «Верлибрах» Газизовой — позади, в «довзрослости»:

Люблю ошибки в словах дочери.
Когда говорит:
«продавательница»,
А не «продавщица».
«Цирковщица»,
А не «циркачка».
Люблю, когда буквы не выговаривает.
Тоскую я —
Отучая от ошибок,
Отучаю от детства.

Неожиданность, непредсказуемость художественной мысли — конкретной, ясной, наполненной переживанием и никогда — отстраненной, умозрительной, — отличительная особенность Лилии Газизовой. Ее стихотворения всегда выверенны, продуманны, — но никогда не придуманны, не выдуманны. То есть это не просто стихи — это поэзия.



Ваграм Кеворков, «Теория вероятности»
М.: ИПО «У Никитских ворот», 2016

Это уже пятая книга рассказов Ваграма Кеворкова, в прошлом — режиссера-постановщика, актера и журналиста. Взяться за художественную прозу его когда-то побудила мысль о том, что насыщенная, полная необыкновенных, неповторимых мгновений и сюжетов пронесшаяся жизнь может уйти бесследно, не получив воплощения в слове, в тексте. Случились первые рассказы-воспоминания — и обнаружилось умение Кеворкова писать художественно! То есть все, что выходило из его пера, получалось творчески преображенным. Видимо, бывают авторы с врожденным чувством языка, стиля; они начинают писать так, будто уже родились писателями, о них не скажешь: «делает первые шаги в литературе», «пробует себя как писатель». Это, конечно, не значит, что письмо Кеворкова не совершенствовалось. Оно совершенствуется и по сей день (хотя автору без малого восемьдесят). От воспоминаний автор давно перешел к вымыслу; на основе того, что увидено и пережито, Кеворков творит свою жизнь, выражая в ней приобретенный десятилетиями опыт. Он всегда видит то, что пишет, он слышит каждое произнесенное героями и персонажами слово, слышит, как ветер шелестит деревьями, как бурлит река в его родных предгорьях Кавказа; все слышит… Речь его то изысканна, то облегченно-разговорна, короткие фразы перемежаются длинными — и в каждой удивительное спокойствие и тепло. Бывает, что и добрый юмор. «Иногда старик подходил к зеркалу, давно уж висевшему в доме, и, прежде чем расчесать седую бородку и седые же кудри, все еще густо покрывавшие крупную с залысинами голову, вглядывался в себя нынешнего выпуклыми глазами, — когда-то серо-стальными, а теперь водянисто-серыми, — и после осмотра и обнаружения новых коричневых пятен на висках и на лбу, — морщился усмешливо: “Н-да, не те зеркала, не те!..“». Это фрагмент «запрятан» в рассказе «Ваших бедер крутой поворот» как краткая остановка в развитии сюжета; но вот от чего отталкивается рассказ «Операция “Эльбрус”»: «Ветер от винта рванул так, что заросли облепихи растрепало, прижало к земле, они страдали, не в силах подняться под бешеным напором воздуха, и только когда вертолет, оторвавшись от прибрежной гальки, заскользил над Баксаном, зеленые колючие ветки с желтоватыми ягодами постепенно пришли в себя и приподнялись». Разве это «описание»? Само движение, картина, это словно первые кадры кино, которые побуждают смотреть и смотреть дальше.
Неизгладимые, глубоко в душу запавшие впечатления, судьбы людей — вот что занимает Ваграма Кеворкова, пишущего по-чеховски кратко и — я бы сказал: по-чеховски уравновешенно, если бы автор не был склонен к немного сентиментальной взволнованности и энергичным восклицаниям. Они его рассказам — только на пользу: вкус у Кеворкова хороший.



Надежда Осьминина, «Вербная Русь»
М.: «ОБРАЗ», 2016

Автор пишет, что ее стихи вышли «из избы бревенчатой, сосновой», что они полны «любви и чистых слез», и что их назначение — «согревать замерзшие сердца». Книга для тех, кого не интересуют изыски, богатство метафор, эксперимент, «добыча смысла»; она для тех, кто ценит ясность, простоту, гармонию. Природа, человек, вера, Россия, ее история, ее настоящее, ее сегодняшние беды — все это восходит к «деревенской», или, лучше сказать, «новокрестьянской» поэзии (за исключением мифологических нот). Любовь к Родине в стихах автора не кричит — она поет в каждой травинке (и даже в каждом живом существе; например, как одухотворен наш четвероногий друг: «Пес счастливый у порога дремлет/ С ощущеньем Родины великой»!).
Теперь — собственно о поэзии в этой книге. Осьминина облегчает мою задачу сказать об этом, ибо сама признается:

Не могу говорить, как Пушкин,
И как Блок, не могу говорить.
Но, слезами омыв подушку,
Как они, умею любить.

То есть первичное творчество Надежды Осьмининой — не поэзия, а любовь и добро; но слагая строки, она интуитивно сумела в некоторых своих стихотворениях вполне выразить глубину своих чувств. «Вербная Русь» — стихи личности, так я их определяю.