И расставлены вехи, и очерчены грани.
И пятном оплывает рубаха багряным.
Всадник ранен.

И ни будущего, ни горькой юдоли.
А прошедшее состоит лишь из боли.
Всадник в поле.

И день содран подобно ненужным обоям.
И осколком луна в ночь, как в тело живое.
И не крик тишины, и не тишь после боя.
Неизвестен ни год, неизвестно — какое
завтра будет число. Известно заранее:
всадник ранен.

Всадник был нарисован
карандашом на картоне, —
cумрачное лицо его,
выцветшие погоны.
На бесконечной равнине
словно печатью оттиснут,
то есть аквамарином
скудный рисунок не мыслил.
Всадник был нарисован
в профиль на фоне сером,
так вот, когда бессонница,
видишь пятно на шпалерах.
Всадник глядел устало,
крепко сжимал уздечку.
Время к нему добежало
пунктом своим конечным.
Всадник был нарисован
ждущим губительный выстрел.
Даль, как всегда, просовывала
сквозь горизонт лишь выстраданное.
Будто скупым резцом он,
словно небрежный росчерк.
Всадник был нарисован,
как только можно — проще.

Всадник не знал, куда ехать.
Взгляд его был осторожным.
В небе искал он прореху,
словно бы узкий вход в ножны.
Черный зрачок его туже
стягивал в узел равнину,
чтобы плеснулась наружу
алым ее сердцевина.
Долгим, внимательным взглядом, —
в радужницах усталых
таинством или обрядом
солнце не полыхало.
Всадник искал предела.
Всадник смотрел неотрывно.
Влажно луна бледнела
брюхом глубинной рыбы.
Всадник не знал, не ведал,
а, что свершилось, не помнил.
Так вот идет по следу
канувшего паломник.
Всадник не знал, не видел,
только испытывал жалость, —
темными створками мидий
тело небес отверзалось.
Высился конь неподвижно —
выпуклыми глазами
обозревая выжженную
даль, как сквозь мутный саван.

Всадник смотрел не на запад, не на восток, не на север.
Однообразие поля цветом окрасилось серым.
Всадник не суживал веки.
Взглядом ни цепким, ни быстрым…
Линия горизонта, как траектория выстрела:
можно подумать, что мимо, или же целились дальше.
Всадник смотрел не на север, —
просто глазами без фальши.
Ветер считал песчинки медленно, еле-еле.
Мнилось, сознание всадника полностью заиндевело —
шорох, как будто бы тельца тысячи насекомых
вскользь по суглинку хитином, то есть почти невесомо.
Всадник смотрел устало, крепко сжимал уздечку.
Линия горизонта ровной глубокой насечкой
где-то на дальнем прикладе. Ветер лишь еле-еле,
словно бы муравьями в длинную трубку свирели.

Его волосы обрезать никто не посмеет.
По плечам стекали они ночами.
А в далеком и заблудившемся сне, как развеянном,
без него уносился на запад чалый.
Ускользающим ему казался ландшафт, словно волны:
бесполезно было искать причала.
Сквозь исчезнувшее, только забытым наполненное,
без него уносился на запад чалый.
Он не думал о будущем и не пытался проникнуть
мыслью в прошлое, чтобы начать все сначала.
По окраинам памяти, черными нитками вытканными,
без него уносился на запад чалый.
Он не ждал, не надеялся. Высь, ощетинившись звездами,
на молитвы и жалобы не отвечала.
В предстоящем, в далеких пределах непознанного
без него уносился на запад чалый.
Но луна не блуждала, подобно ладони по гриве.
Его пряди сиянием не увенчала.
Вдоль стены наползающих сумерек, как над обрывом,
без него уносился на запад чалый.

Всадник пытался исчезнуть, долго блуждал по пустыне.
Иней, который утрами снился его ресницам…
Ветер шептал молитвы, но на вульгарной латыни —
всем занесенным песками глазам и истлевшим лицам.
Всадник пытался растаять, словно полоска тумана.
Голос в его гортани, который измученной птицей…
Всадник желал стать рассказом о ком-то в далеких странах,
так давно сочиненном, что не за что ухватиться.
Всадник пытался исчезнуть, будто и не был он вовсе.
Синяя жилка виском его над горизонтом блуждала.
Длинными цепкими пальцами холод нащупывал осень.
Тело ее мерцало гранеными бледными жалами.
Всадник пытался исчезнуть, долго блуждал по равнине.
Иней, который ресницами, словно врастая в кристаллы.
Иней, что отражался бархатом на ретине,
в памяти растекался темными водами талыми.

На столе не локоть. В небесах не локон.
И зрачки устало мимо тусклых окон.
На столе не локоть. В комнате — пустыня.
Чай не был заварен, так что не остыл он.
Телефон умолк и только пыль на полках.
И от лампы колко, словно бы осколки.
И их отголосок был, как бы полосок
радуги случайной — на поверхность досок.

Не искали ладони ни имен, ни фамилий.
Разветвление вен, словно стебли полыни,
уходило не в пальцы, а пряталось в листьях,
чтоб затем раствориться в рисунке пятнистом.
Мнилось, горла коснулись, как память, равнины.
И светила луна одиноким совиным,
неусыпным, всевидящим — текст из Писанья
становился доступным для осязанья.
Не искали ладони, как будто сетчаткой
оставляя на внешнем узор отпечатка
дотянувшихся пальцев — из дали дохнуло
за чертой горизонта угаснувшим гулом.
Не искали ладони ни имен, ни названий.
И поэтому больше не хватало касаний.
И, казалось, уже ничего не иметь им.
Разветвление вен, словно стебли герани,
уходило не в пальцы — терялось в соцветьях.

Я тебе предлагаю покинуть запущенный город, —
в бесприютности наших вокзалов отсутствует гордость
уезжающих: скрежет колес по железу —
будто точат клинок, однако уже бесполезный.
Я тебе предлагаю покинуть, что некогда было.
Ну а был постоянно лишь медленный выстрел в затылок.
И квадратные дни со светилом стоватным, что в окнах.
И, взывай-не взывай, ведь, наверное, там занемог Он.
В бесприютности наших вокзалов нет места надежде.
Ночь приходит в дырявой и черной одежде,
с обнаженной ключицей, похожей на серп. И, кажется, зданий
мрак подъездов и плоские крыши — вдаль поездами.
Я тебе предлагаю, пока не забыл, пока есть вокзалы.
Ночь приходит безмолвно, а мнится, что долго взывала.

Тучи спрятались за сентябрем.
Память о голосе, словно о клавишах.
Небо, как будто гигантский паром,
отплывало медленно в давешнее.
Комнаты были пусты, в углах
пятнами жалось поникшее эхо.
Трещина, что по стеклу протекла,
даль увенчала изогнутой вехой.
Тучи спрятались. В рамке портрет.
Насквозь я просмотрел уже стены.
Тихо скрипел под ногами паркет,
но вразнобой и вне темы.

Этот день не похож на разбитый бокал.
Этот день не похож на разлитый рассол.
По его отутюженным, ровным бокам
слева тянется жердь, а справа вбит кол.
И на выступе дня не отыщет рука
перезрелую мякоть светила: закат —
это сонной улиткой свернулась река,
а затем повернула назад.

И дома в том поселке, как будто укрытое оспой,
опрокинутое к черте горизонта лицо. И наносом
то ли ила, а то ли песка облака. Редким клином
журавли выбивают из скомканной выси картину
истлевающего жилища, но только над ними.
Там нет книги в руках, и кто-то, склонившись, не пишет.
Под ресницами тусклый зрачок все выше и выше.
И поэтому взгляд исподлобья. Щетина и пятна
вместо дали. И путь — за порог и обратно.

Был корабль без паруса, без руля, без команды.
По бокам его кружево волн, как аксельбанты.
А вверху одиноко мерцала звезда и стыла.
И не знал корабль: казнен он или помилован.
Уплывал корабль на юг или на север.
И черта горизонта, что натянулась нервом,
словно бы поддавалась ему, словно от дали
если что и осталось, то так лишь, едва ли…

Но напротив окна — стена.
А напротив стены — лицо.
За стеклом растеклась седина,
а стекло укрыто свинцом.
У луны другой воротник:
ее горло не помнит слов.
И остались те только дни,
что обычно идут на слом.
Уплывает в память зрачок.
Взгляд давно не вовне, а там.
Так проходит последний зачет —
одному по пустым местам.
И напротив окна — чужой.
А напротив чужого — ты.
За стеклом растекся канвой
ледяной узор пустоты.

Ночь уже пододвинулась лежбищем или стадом.
Смутно лишь видно избушку, что повернулась задом
к мрачной громаде леса. В звезды свой взгляд рассеяв,
небо подернуто мыслями о конце одиссеи.
Словно бы сыромятным, хлестким ремнем тропинка
билась о край поляны, после плелась по суглинку.
После, упершись в избушку, сникла вся и умолкла.
Лес шевелился деревьями, словно бы шерстью холка.
Ночь уже пододвинулась хрипом или мычанием.
Небо, блуждая звездами, не открывалось причалами.
Странствие завершилось? Не задавай вопросы.
Просто считай избушку очередным перекрестком.