Дмитрий БУРАГО
МЕСТО ВСТРЕЧИ
I
ПОЛУТОРКА
I
ПОЛУТОРКА
Памяти Николая Яковлевича Грабовского
Одесса манит сутолокой речи —
пыль, побережье, дерзкие мечтанья.
А дед на кухне мнет воспоминанья,
как будто память жизнь его калечит:
в полуторке под дробь аэроплана,
с баранкой слившись, рвется через жито
к пролеску, где судьба почти избыта
на горе-поле, выгнутом в тумане.
Потом качались грузные дороги,
заброшенные за спину, как в кузов,
расколотые черные арбузы,
привыкшие к бессмертию в итоге.
Такой была шоферская война.
Но и теперь, в расхристанной Одессе
полуторка, как в поле куролесит,
спасаясь от смертельного огня.
пыль, побережье, дерзкие мечтанья.
А дед на кухне мнет воспоминанья,
как будто память жизнь его калечит:
в полуторке под дробь аэроплана,
с баранкой слившись, рвется через жито
к пролеску, где судьба почти избыта
на горе-поле, выгнутом в тумане.
Потом качались грузные дороги,
заброшенные за спину, как в кузов,
расколотые черные арбузы,
привыкшие к бессмертию в итоге.
Такой была шоферская война.
Но и теперь, в расхристанной Одессе
полуторка, как в поле куролесит,
спасаясь от смертельного огня.
II
МОЙ ДЕД
МОЙ ДЕД
Вернется дед, откроет холодильник —
«Столичная» на наши два стакана.
Так зорче боль, так откровенней рана,
когда веселье хуже, чем насилье.
За будничными: «Как?» и «Хорошо!»
стоит весна в подрамнике за тюлем.
Мы пробуем припомнить, мы рискуем
признать в себе друг друга, и еще,
не то чтобы простить, но проскочить
невнятную сырую остановку,
где сумрак выворачивает ловко
из нашей речи матов маячки:
«Войны уже не будет — все война»,
«Теперь нет преступлений, все — усталость».
Нас покорила мелочность и жалость,
но отрезвляет красная весна!
Мой дед, мы не отступим, не серчай!
Флаг над Рейхстагом — капля нашей крови!
На кухне зарево, у неба в изголовье
гремит закат салютом сгоряча.
Победа это — горе пополам
со всем родным и ослепленным краем.
Сегодня Киев просто невменяем,
когда с холмов глядит по сторонам.
«Столичная» на наши два стакана.
Так зорче боль, так откровенней рана,
когда веселье хуже, чем насилье.
За будничными: «Как?» и «Хорошо!»
стоит весна в подрамнике за тюлем.
Мы пробуем припомнить, мы рискуем
признать в себе друг друга, и еще,
не то чтобы простить, но проскочить
невнятную сырую остановку,
где сумрак выворачивает ловко
из нашей речи матов маячки:
«Войны уже не будет — все война»,
«Теперь нет преступлений, все — усталость».
Нас покорила мелочность и жалость,
но отрезвляет красная весна!
Мой дед, мы не отступим, не серчай!
Флаг над Рейхстагом — капля нашей крови!
На кухне зарево, у неба в изголовье
гремит закат салютом сгоряча.
Победа это — горе пополам
со всем родным и ослепленным краем.
Сегодня Киев просто невменяем,
когда с холмов глядит по сторонам.
III
ВЫСШИЙ КЛАСС!
ВЫСШИЙ КЛАСС!
«Вода – высший класс!» – сообщал дед,
окунаясь в Чёрное море при любой погоде.
окунаясь в Чёрное море при любой погоде.
Из пункта «А» состав пошел в пункт «Б»,
из пункта «Б» другой пошел на встречу.
Мы просчитались, было место встречи
из уравненья — в собственной судьбе.
Отметка на полях — залог снегов,
где пропадают не от пуль, от хвори.
Культяпки, костыли — войны подспорье,
что у своих, что у чужих врагов.
И кто здесь кто, когда летит стекло
огрызками огня под батарею.
Калинкин жив, так что ж я багровею
и почему родную речь свело
до междометий? Мы язвили Рим
за то, что тени — прихоть Галилея,
и солнцем крутится, сознанья не жалея,
под вами плоть, оставленная им.
На побережье море — «Высший класс!»
Язык восторга не унять недугом —
так внук идет за прадедовым плугом
В Андреевский по духу, высший класс.
из пункта «Б» другой пошел на встречу.
Мы просчитались, было место встречи
из уравненья — в собственной судьбе.
Отметка на полях — залог снегов,
где пропадают не от пуль, от хвори.
Культяпки, костыли — войны подспорье,
что у своих, что у чужих врагов.
И кто здесь кто, когда летит стекло
огрызками огня под батарею.
Калинкин жив, так что ж я багровею
и почему родную речь свело
до междометий? Мы язвили Рим
за то, что тени — прихоть Галилея,
и солнцем крутится, сознанья не жалея,
под вами плоть, оставленная им.
На побережье море — «Высший класс!»
Язык восторга не унять недугом —
так внук идет за прадедовым плугом
В Андреевский по духу, высший класс.
IV
ВЫСОТА
ВЫСОТА
Антону Никитину
Не верь рассудку — в Киеве опять
под факелами беленеют лица.
В оживших лозунгах кириллица кривится,
с шести лучей, переводя на пять
косые стрелки старого завода.
Фашизма нет — «бо несе Галя воду».
А мы живем, как жили у реки.
Почти молчим, почти дошли до края:
в терпенье оторопь, надежды коротаем.
Единомышленники — призраки тоски,
в которой город вязнет. Оправданье
неотличимо от воспоминанья.
Но каждый май — с цветами у груди
деды и дети — веселы и бравы —
приходят к Обелиску Вечной Славы,
где над Днепром мы все в одной горсти.
Под лаврским небом наша высота —
Отечества последняя черта.
под факелами беленеют лица.
В оживших лозунгах кириллица кривится,
с шести лучей, переводя на пять
косые стрелки старого завода.
Фашизма нет — «бо несе Галя воду».
А мы живем, как жили у реки.
Почти молчим, почти дошли до края:
в терпенье оторопь, надежды коротаем.
Единомышленники — призраки тоски,
в которой город вязнет. Оправданье
неотличимо от воспоминанья.
Но каждый май — с цветами у груди
деды и дети — веселы и бравы —
приходят к Обелиску Вечной Славы,
где над Днепром мы все в одной горсти.
Под лаврским небом наша высота —
Отечества последняя черта.