Мария ПАВЛОВА
БУКВЕННОЕ СЕМЯ
УБИТЬ ВРЕМЯ
УБИТЬ ВРЕМЯ
Проращивая буквенное семя
В секрециях идейного огня,
Я истово не верую во время, —
Теперь оно не трогает меня.
Когда его порочная порода
Лишилась новых жертвенных козлов
И должности, как должного ухода,
Оно жеманно встало… и слегло.
Под властью трезво-солнечного утра,
Нажав на появившийся стоп-кран,
Исчезли за мгновеньями минуты, —
И время не оправилось от ран.
Страдая послевкусием апреля,
Включая бледно-блоковский фонарь,
Стыдливо самосбросились недели,
Прожевывая жирный календарь.
Теперь жилище дышит постоянством,
Теперь моя реальность — там, где я,
И личное — привычное — пространство
Мне открывает тайны бытия.
Сливаются в моей квартире сутки
В единый неделимый организм…
___________________
…«Пре» в пресловутом — это предрассудки,
Пост в настоящем — это модернизм.
В секрециях идейного огня,
Я истово не верую во время, —
Теперь оно не трогает меня.
Когда его порочная порода
Лишилась новых жертвенных козлов
И должности, как должного ухода,
Оно жеманно встало… и слегло.
Под властью трезво-солнечного утра,
Нажав на появившийся стоп-кран,
Исчезли за мгновеньями минуты, —
И время не оправилось от ран.
Страдая послевкусием апреля,
Включая бледно-блоковский фонарь,
Стыдливо самосбросились недели,
Прожевывая жирный календарь.
Теперь жилище дышит постоянством,
Теперь моя реальность — там, где я,
И личное — привычное — пространство
Мне открывает тайны бытия.
Сливаются в моей квартире сутки
В единый неделимый организм…
___________________
…«Пре» в пресловутом — это предрассудки,
Пост в настоящем — это модернизм.
ДЕДУШКА ЛЕНИН
«Дедушка Ленин когда-то хороший был вождь», —
Так говорили в кино и писали в газетах.
Снова в окошко плюется навязчивый дождь.
Ветер по трубам. И будто закончилось лето.
Маленький домик с сутулым окном на восток.
Шаркает время клюкой по плешивой мансарде.
Дедушка Ленин выходит, хрипя, на порог,
Тихо вздыхает — «Еще одно утро без Нади».
Дедушка Ленин садится в свой броневичок —
Старенький, выцветший, но боевой запорожец,
Словно медаль, надевает партийный значок,
Едет знакомым путем мимо сонных прохожих.
Сдав сочиненья в ломбард и оформив заем,
(А «Капитал» так — в довесок, в макулатуру),
Дедушка Ленин привычно вздыхает — «Живем!
Главное, чтобы хватило на йод и микстуру».
Денег хватило. Но только на липовый мед,
А на лекарства — увы — обойдемся и плесенью.
Что наболело, конечно, само заживет...
Дедушка Ленин считает копейки до пенсии.
Старость не радость — не греет покой да почет.
Песня допета, погашен судьбы канделябр.
Дедушка Ленин садится в свой броневичок,
Едет туда, где алеет
последний
октябрь.
Так говорили в кино и писали в газетах.
Снова в окошко плюется навязчивый дождь.
Ветер по трубам. И будто закончилось лето.
Маленький домик с сутулым окном на восток.
Шаркает время клюкой по плешивой мансарде.
Дедушка Ленин выходит, хрипя, на порог,
Тихо вздыхает — «Еще одно утро без Нади».
Дедушка Ленин садится в свой броневичок —
Старенький, выцветший, но боевой запорожец,
Словно медаль, надевает партийный значок,
Едет знакомым путем мимо сонных прохожих.
Сдав сочиненья в ломбард и оформив заем,
(А «Капитал» так — в довесок, в макулатуру),
Дедушка Ленин привычно вздыхает — «Живем!
Главное, чтобы хватило на йод и микстуру».
Денег хватило. Но только на липовый мед,
А на лекарства — увы — обойдемся и плесенью.
Что наболело, конечно, само заживет...
Дедушка Ленин считает копейки до пенсии.
Старость не радость — не греет покой да почет.
Песня допета, погашен судьбы канделябр.
Дедушка Ленин садится в свой броневичок,
Едет туда, где алеет
последний
октябрь.
* * *
Когда души погаснут фонари,
Когда мечта окажется похмельем,
Смиренно прогорят календари
И сгинут в многоточии недели.
Когда взорвется в зале конфетти
Агонией невысказанной пьесы,
Тогда тебе захочется уйти
От мыслей беспокойного оркестра.
Тогда и не подумаешь желать
Угара и страстей жестокой гонки,
Тогда ты перестанешь принимать
Романтику безумной незнакомки,
Тогда вдруг станет подлинно тепло,
И тишина рассудок затуманит,
И жизни разноцветное стекло
Окрасится пастельными тонами...
И снова прогорят календари,
И станут многоточием недели...
Когда души погаснут фонари,
Когда мечта окажется похмельем.
Когда мечта окажется похмельем,
Смиренно прогорят календари
И сгинут в многоточии недели.
Когда взорвется в зале конфетти
Агонией невысказанной пьесы,
Тогда тебе захочется уйти
От мыслей беспокойного оркестра.
Тогда и не подумаешь желать
Угара и страстей жестокой гонки,
Тогда ты перестанешь принимать
Романтику безумной незнакомки,
Тогда вдруг станет подлинно тепло,
И тишина рассудок затуманит,
И жизни разноцветное стекло
Окрасится пастельными тонами...
И снова прогорят календари,
И станут многоточием недели...
Когда души погаснут фонари,
Когда мечта окажется похмельем.
ДИВНЫЙ ВЕК
Ваши все панихиды-стрессы,
Ваше вечное — не стоит…
Дивный век сетевых репрессий
Всех нас вылечит от обид.
Ваши слабые — «я не понял»,
Ваши хилые — «пошутил»...
Вязким эхом прольются стоны
На зернистую плоть могил.
Новый мир то придет, то рухнет,
И меняет канву язык, —
Слово прячется в новых кухнях,
Как обиженный еретик.
Апатичная справедливость
И аморфное — «беспредел!»
Воцерковленная терпимость, —
Слово — пастырь, костер, расстрел.
Изнасилованы свободой
Избалованные тюрьмой:
«Кто такие? С какого года?
Кто там крикнул? Какой седьмой?!»
Череда прописных диверсий,
Черствый холод бетонных плит...
Дивный век сетевых репрессий
Всех нас вылечит от обид.
Ваше вечное — не стоит…
Дивный век сетевых репрессий
Всех нас вылечит от обид.
Ваши слабые — «я не понял»,
Ваши хилые — «пошутил»...
Вязким эхом прольются стоны
На зернистую плоть могил.
Новый мир то придет, то рухнет,
И меняет канву язык, —
Слово прячется в новых кухнях,
Как обиженный еретик.
Апатичная справедливость
И аморфное — «беспредел!»
Воцерковленная терпимость, —
Слово — пастырь, костер, расстрел.
Изнасилованы свободой
Избалованные тюрьмой:
«Кто такие? С какого года?
Кто там крикнул? Какой седьмой?!»
Череда прописных диверсий,
Черствый холод бетонных плит...
Дивный век сетевых репрессий
Всех нас вылечит от обид.
«Я-МЫ»
...А мэр одного города рыдал у черного гроба,
Настоящего города и настоящего черного гроба,
А мэр одного города рыдал прямо в голос
Подлинной антирасистской любовью,
И не дай бог камера не снимет, какой он антирасист.
Не дай бог камера снимет, что он расист —
Помни знамя свое...
А за тебя не заступится даже твоя прекрасная телка,
Если дядя в форме насыплет тебе дури ядреной в штаны.
Я-мы-Вася Пупкин
Я-мы...
А один актер потерял тормоза и угодил в черное,
Потерял тормоза — и белое стало черным,
А один актер потерял тормоза, и белое стало черным,
Бронированным ящиком Джип-Пандора...
А один адвокат сказал — там заразно, в СИЗО.
И все согласились — да, там холодно и заразно в СИЗО...
Стакан стаканчику не товарищ.
А тебе вручат только маленькую черную дырку —
Очень маленькую, но очень черную дырку,
А тебе вручат только маленькую черную дырку,
С доставкой прямо на Невский из маленького черного дула.
«Гребаные расисты» — последняя фраза умирающего,
«Гребаные расисты» — последняя воля умирающего...
Помни дело свое...
И за других не заступится даже твоя прекрасная телка,
Ни за кого не заступится твоя прекрасная телка
И дядя в форме насыплет всем дури ядреной в штаны.
Возьмет и насыплет всем дури — и прямо в штаны...
Я-мы-Вася Пупкин
Я-мы...
Настоящего города и настоящего черного гроба,
А мэр одного города рыдал прямо в голос
Подлинной антирасистской любовью,
И не дай бог камера не снимет, какой он антирасист.
Не дай бог камера снимет, что он расист —
Помни знамя свое...
А за тебя не заступится даже твоя прекрасная телка,
Если дядя в форме насыплет тебе дури ядреной в штаны.
Я-мы-Вася Пупкин
Я-мы...
А один актер потерял тормоза и угодил в черное,
Потерял тормоза — и белое стало черным,
А один актер потерял тормоза, и белое стало черным,
Бронированным ящиком Джип-Пандора...
А один адвокат сказал — там заразно, в СИЗО.
И все согласились — да, там холодно и заразно в СИЗО...
Стакан стаканчику не товарищ.
А тебе вручат только маленькую черную дырку —
Очень маленькую, но очень черную дырку,
А тебе вручат только маленькую черную дырку,
С доставкой прямо на Невский из маленького черного дула.
«Гребаные расисты» — последняя фраза умирающего,
«Гребаные расисты» — последняя воля умирающего...
Помни дело свое...
И за других не заступится даже твоя прекрасная телка,
Ни за кого не заступится твоя прекрасная телка
И дядя в форме насыплет всем дури ядреной в штаны.
Возьмет и насыплет всем дури — и прямо в штаны...
Я-мы-Вася Пупкин
Я-мы...
ВИРУСНОЕ
Концлагерь сталкерам не помеха:
Стих матюгальник, ушел смотритель,
Пробило полночь — надев доспехи,
Мы покидаем свою обитель.
Походкой мягкой, почти змеиной,
Скользим — и тени нас не догонят —
Сквозь холод ночи — до магазина.
Мы Рей и Марта. Мы Клайд и Бонни.
Закрыты ставни — не будет солнца,
Закрыты лица у человечков,
А в черной арке двора-колодца
Какой-то фраер барыжит гречкой.
Врастает в души зловещий Cоvid.
Смотри, не кашляни — тьма сгустилась!
И редкий встречный тебя проводит
Глазами жадно: в тебе ли вирус?
Ближайший выцветший супермаркет
Смеется злобно пустой витриной,
Но ты — годами прожженый сталкер —
Наполнил быстро свою корзину.
Чумазый город скелеты прячет:
Вдали — Спаситель или Иуда?
А рядом — пьяный или «ходячий»?
Не угадаешь. Пойдем отсюда.
Мы снова дома. Хабар припрятан.
За стенкой чья-то скребется ругань.
Ох, наконец-то все маски сняты —
Глядим смелее мы друг на друга.
Теплом согрета. На все готова.
Давай-ка ближе ко мне, мой милый...
И вот я слышу три главных слова,
Сакральных слова:
«ТЫ РУКИ МЫЛА?»
Стих матюгальник, ушел смотритель,
Пробило полночь — надев доспехи,
Мы покидаем свою обитель.
Походкой мягкой, почти змеиной,
Скользим — и тени нас не догонят —
Сквозь холод ночи — до магазина.
Мы Рей и Марта. Мы Клайд и Бонни.
Закрыты ставни — не будет солнца,
Закрыты лица у человечков,
А в черной арке двора-колодца
Какой-то фраер барыжит гречкой.
Врастает в души зловещий Cоvid.
Смотри, не кашляни — тьма сгустилась!
И редкий встречный тебя проводит
Глазами жадно: в тебе ли вирус?
Ближайший выцветший супермаркет
Смеется злобно пустой витриной,
Но ты — годами прожженый сталкер —
Наполнил быстро свою корзину.
Чумазый город скелеты прячет:
Вдали — Спаситель или Иуда?
А рядом — пьяный или «ходячий»?
Не угадаешь. Пойдем отсюда.
Мы снова дома. Хабар припрятан.
За стенкой чья-то скребется ругань.
Ох, наконец-то все маски сняты —
Глядим смелее мы друг на друга.
Теплом согрета. На все готова.
Давай-ка ближе ко мне, мой милый...
И вот я слышу три главных слова,
Сакральных слова:
«ТЫ РУКИ МЫЛА?»
ПИРАТСКАЯ ЛИРИЧЕСКАЯ
Я родился свободным и ушлым,
Беспокойной грозою морей,
Но однажды споткнулся о сушу
И остался надолго на ней.
Хоть всегда меня море тянуло,
Я своих не растрачивал сил —
Мои мысли держали под дулом,
Мой корабль у пристани гнил.
Но лихую натуру пирата
Не закрыть под тяжелым замком, —
Мои бабы ругаются матом,
Мои женщины пахнут вином.
Снова вольный, с безумною верой
В то, что дерзким не писан закон!
Но опять подкатила химера,
У которой так много имен —
Беспринципная страшная слабость,
Что играя, взрывает сердца...
И я понял, любовь — это баба
Без судьбы, без тоски, без лица!
В тайниках облетевшего сада,
Где остался потерянный дом,
Бабы также ругаются матом,
Ну а женщины — пахнут вином.
Затерявшись в своих сожаленьях,
Как израненный старый фрегат,
Я ищу в тишине исцеленье,
Я иду без мечты наугад.
Но слепая бесцельная мука
Мне никак не дает отдохнуть,
Чтобы сердце металось без стука,
Я опять принимаю на грудь
Показную простудность бравады
И сто грамм пустоты перед сном...
Мои бабы ругаются матом,
Мои женщины пахнут вином.
Беспокойной грозою морей,
Но однажды споткнулся о сушу
И остался надолго на ней.
Хоть всегда меня море тянуло,
Я своих не растрачивал сил —
Мои мысли держали под дулом,
Мой корабль у пристани гнил.
Но лихую натуру пирата
Не закрыть под тяжелым замком, —
Мои бабы ругаются матом,
Мои женщины пахнут вином.
Снова вольный, с безумною верой
В то, что дерзким не писан закон!
Но опять подкатила химера,
У которой так много имен —
Беспринципная страшная слабость,
Что играя, взрывает сердца...
И я понял, любовь — это баба
Без судьбы, без тоски, без лица!
В тайниках облетевшего сада,
Где остался потерянный дом,
Бабы также ругаются матом,
Ну а женщины — пахнут вином.
Затерявшись в своих сожаленьях,
Как израненный старый фрегат,
Я ищу в тишине исцеленье,
Я иду без мечты наугад.
Но слепая бесцельная мука
Мне никак не дает отдохнуть,
Чтобы сердце металось без стука,
Я опять принимаю на грудь
Показную простудность бравады
И сто грамм пустоты перед сном...
Мои бабы ругаются матом,
Мои женщины пахнут вином.
БАБУШКА
«УСТУПИТЕ БАБУШКЕ МЕСТО!» —
Прорывается мысленный крик.
А в вагоне метро очень тесно, —
Жмет тисками колючий час пик.
Уступите! Ну что вы застыли?
Что в экраны уткнули носы?
Ей два шага всего до могилы!
Ах, как быстро промчались часы...
Ах, как быстро! И глупо, и страшно...
Как вариться в житейском соку?!
Синяки под глазами гуашью,
И предательски колет в боку.
Ничего ей не радостно. Просто
Скука душит, куда ни пойдешь.
А с насестов смеются подростки...
Эх, дурная пошла молодежь!
Это новое, странное тесто...
«Шо расселися, будто цари?»
Уступите-ка бабушке место,
Ей уже в ноябре двадцать три.
Прорывается мысленный крик.
А в вагоне метро очень тесно, —
Жмет тисками колючий час пик.
Уступите! Ну что вы застыли?
Что в экраны уткнули носы?
Ей два шага всего до могилы!
Ах, как быстро промчались часы...
Ах, как быстро! И глупо, и страшно...
Как вариться в житейском соку?!
Синяки под глазами гуашью,
И предательски колет в боку.
Ничего ей не радостно. Просто
Скука душит, куда ни пойдешь.
А с насестов смеются подростки...
Эх, дурная пошла молодежь!
Это новое, странное тесто...
«Шо расселися, будто цари?»
Уступите-ка бабушке место,
Ей уже в ноябре двадцать три.