24-го августа 1941 года части вермахта, наступавшие вдоль Финского залива со стороны Нарвы, приблизились к восточной окраине Таллина. Впрочем, столица Эстонии была окружена со всех сторон, и если советские войска отчаянно обороняли её, то потому что корабли Балтийского флота сгрудились на таллинском рейде. А сгрудились они из-за того, что морское командование не получило ни от штаба Северо-Западного направления, прикрывавшего Ленинград, ни от Ставки разрешение на эвакуацию кораблей в Кронштадт. И только по этой причине в кровавой мясорубке Таллинской обороны гибли все: и пехотинцы, и моряки, и латвийские добровольцы, отходившие вместе с Красной Армией и оказавшиеся в котле на ближних подступах к Таллину.
Михаэль сидел в неглубоком окопе, который по причине непрерывных обстрелов и бомбёжек не закончили рыть. Он совершенно оглох от грохота и воя, удивляясь тому, что всё ещё жив. Миномёты и орудия немцев не знали отдыха, снаряды и мины, визжа осколками и засыпая уцелевших землёй, взрывались в боевых порядках обороняющихся, которые могли надеяться только на ответные залпы береговых батарей и корабельной артиллерии. Гитлеровцы старались перемолоть советскую пехоту, в составе которой, кроме красноармейцев и моряков, воевал латышский стрелковый полк, куда вошли отступившие в Эстонию отряды Рабочей гвардии^[1], в том числе и отряд Юриса. В этот день противник возобновил наступление. Ему осталось сделать последний рывок, и те, кто оборонял Таллин, понимали, что имеющимися силами у них нет никакой возможности сдержать рвущиеся к столице Эстонии три немецкие дивизии. Казалось, ещё немного — и оборона рассыплется. А если корабли уже ушли? Тогда неминуемая смерть ожидает защитников города в этих недорытых окопах и на улицах Таллина, где многие только и ждут, когда над старой ратушей взовьётся знамя со свастикой и рядом с ним, как они надеются, эстонский сине-чёрно-белый флаг.
Южное предместье, где держал оборону полк Михаэля, стало одним из главных направлений немецкого удара, потому что отсюда прямая и близкая дорога вела в центр Таллина и дальше — к морю, где, укрываясь за дымовыми завесами, отчаянно маневрировали, спасаясь от бомбардировщиков, не имевшие авиационного прикрытия суда. Михаэль, у которого уже был боевой двухмесячный опыт, понимал, что вслед за массированным обстрелом начнётся очередная атака противника, и на этот раз у него есть все шансы прорваться в город. Отсутствие приказа об эвакуации обрекало на гибель армию и флот, делало бессмысленным сопротивление, и если у кого-то ещё была надежда выжить в плену, то Михаэль знал, что для него — еврея плен равносилен смерти. Значит, в любом случае он умрёт здесь и скоро, и больше никогда не увидит родных. Но ведь семья осталась в Риге, и кто знает, что там происходит? Живы ли они? Может быть здесь, на фронте, у него больше шансов уцелеть, чем у них? Только, похоже, не в этот раз. Два месяца тому назад он стремительно, еле попрощавшись, убежал из дома, потому что не мог больше выносить наивных и самоуверенных разглагольствований отца, но честно ответить на вопрос, повторил бы он свой поступок, если бы заранее знал о том, что ему придётся испытать, Михаэль не мог. Картины, которые он увидел, не могло вместить никакое воображение. Эта война, свидетелем и участником которой он стал, была похожа на последний день человечества. Каждый новый взрыв оставлял за собой сражённых осколками и разорванных на куски, являл взорам уцелевших тела их товарищей с оторванными конечностями, с распоротыми животами, и не было конца этому пиршеству смерти.
Михаэль едва приподнял голову над бруствером, привычно ища глазами Юриса, и тут же, словно вспомнив что-то, прильнул к осыпающейся стенке окопа. Юриса не было. Несколько дней тому назад его срочно отозвали по правительственному запросу куда-то в тыл, где уже начинала формироваться Латышская дивизия, и он уплыл в Кронштадт, пообещав, когда получит новое назначение, забрать Михаэля к себе. Но какая цена обещаниям, когда такое творится, и каждая секунда может стать последней? А сам Юрис, что с ним? Добрался ли он до Кронштадта по усеянному минами, кипящему Финскому заливу?
Со стороны моря послышался гул, и тяжёлые корабельные снаряды, пролетев над головой скорчившегося на дне окопа Михаэля, разорвались впереди, окутав немецкие позиции густым чёрным дымом. Это был добрый знак. Значит, флот находится здесь, — промелькнуло в голове Михаэля, — и поддерживает обороняющиеся на последнем пределе сухопутные части. А он уже начал думать, что их бросили в этих окопах. Неужели не всё ещё кончено?
Подтверждение своим мыслям Михаэль услышал через четверть часа в нарастающих за спиной криках, среди которых можно было различить матросскую «полундру». А с ближних армейских позиций доносились сорванные голоса командиров, призывами и ругательствами пытавшихся поднять из окопов тех, кого пощадил орудийно-миномётный обстрел. Михаэль был в третьем батальоне первого латышского полка. Командовал батальоном харизматичный Жанис Фолманис^[2], воевавший в Испании, и лишь перед самой войной вернувшийся в Ригу. Уезжая, Юрис просил Фолманиса опекать Михаэля, но как опекать в такой суматохе?! Отступать некуда, за спиной море, и теперь они должны или продержаться, пока не будет получен приказ об отходе, или умереть. От батальона, да и от всего полка осталось меньше половины, и когда подавленные на время корабельной артиллерией немецкие миномёты перестали стрелять, Михаэль увидел, как Жанис, пригибаясь, перебегает от окопа к окопу, пытаясь организовать контратаку. Неподалёку лежал на носилках раненный в ногу комиссар батальона Луманис. Неожиданно он встал, покачиваясь, но с револьвером в руке и, издав какой-то возглас и припадая на раненную ногу, побежал вперёд. Это сделало своё дело. Бойцы батальона, выскакивая из окопов, бежали за комиссаром. Их примеру последовали находившиеся на последнем пределе усталости, измотанные до бесконечности солдаты 10-го стрелкового корпуса — одного из двух основных корпусов 8-й советской армии, отходившие от самой границы и теперь оборонявшие Таллин.
Михаэль тоже вскочил на бруствер, успев подумать о том, что у него нет штыка, и в рукопашном бою придётся туго. Держа в руках винтовку, но не стреляя, — в такой обстановке можно было попасть в своих, — он бежал вперёд, а сзади него, нарастая, неслась «полундра», и приближался какой-то ураган. Не успев ничего сообразить, Михаэль увидел, как чёрный ураган проносится мимо, оставляя за собой эхо могучего рёва. Это была морская пехота, но не занимавшие соседние окопы толком не видевшие моря совсем ещё юные курсанты военно-морского училища, а самые настоящие матросы с кораблей — последнее, что мог дать командующий флотом изнемогающим защитникам предместья Нымме. С немецкой стороны послышались какие-то возгласы. Михаэлю показалось, что потрясённые гитлеровцы кричат «Schwarze Todt!»^[3], и началось то, чего он опасался больше всего — рукопашная схватка. Бегущие моряки сцепились с появившимися, словно из-под земли, немцами, стреляя с ближнего расстояния, орудуя штыками, прикладами, ножами, а то и голыми руками. Такого Михаэль ещё не видел и замедлил бег, поражённый зрелищем, выходящим за пределы того, что может выдержать человеческая психика, забыв, что он здесь не наблюдатель, а участник, и каждая секунда промедления может стоить ему жизни.
В себя он пришёл, когда огромный немец со штыком наперевес побежал прямо на него. Выстрелив, Михаэль увидел, что бегущий упал, но обрадоваться не успел, почувствовав, как кто-то обхватывает его сзади, могучими руками пытаясь свернуть ему голову, словно петуху. Казалось, что шейные связки вот-вот порвутся от нестерпимой боли. Вывернуться не удавалось, противник был сделан из железа, и когда смертельная хватка ослабла, и схватившие его за шею пальцы разжались, Михаэль не сразу понял, что спасён. Только увидав поверженного немца и коренастого матроса, сжимающего окровавленный нож, он понял, что произошло, но не успел сказать ни слова. Махнув рукой, балтиец побежал дальше, по пути свалив ещё одного гитлеровца. Михаэль обнаружил, что ничего не видит, красный туман застилал глаза, и когда он немного рассеялся, стало ясно, что бой подходит к концу. Атака моряков удалась, немцы отступили. Надолго ли? Этого не знал никто.
Ещё не придя окончательно в себя, Михаэль увидел своего командира. Жанис стоял над распростёртым телом комиссара Луманиса. Поодаль лежали несколько убитых, в одном из которых Михаэль узнал знакомого комсомольского руководителя Озолиньша. Перед войной этот парень, секретарь одного из рижских райкомов, агитировал студентов, в том числе Михаэля, вступать в комсомол. Продолжал он эти попытки и в Эстонии, найдя союзника в лице Юриса, пока прижатый к стенке Михаэль не согласился. Не то чтобы проникся коммунизмом, но коммунисты и комсомольцы составляли среди рабочегвардейцев большинство, и выделяться на таком фоне не стоило. Конечно, его мечта — Палестина, но с этим придётся подождать. Сначала надо победить, а потом всё изменится, не может не измениться после такой чудовищной войны. Почему-то лишь сейчас, с запоздалой благодарностью, он подумал о том, что покойный Озолиньш вместо уговоров вполне мог написать донос, и тогда бы Михаэлем занялся НКВД. Не хочет вступать в комсомол — значит, враг.
Михаэль перевёл взгляд, пытаясь среди матросов отыскать своего спасителя. Он запомнил лицо моряка, но почему-то не мог его узнать среди множества лиц. К Михаэлю подошёл Бина Лурье. С Биной, тоже рижанином, они старались не терять друг друга из вида. Бина — тёплый, открытый парень, был старше Михаэля. До прихода русских он успел отсидеть за коммунистическую деятельность и в тюрьме заработал ревматизм. Его мучали боли, трудно было ходить, и Михаэль помогал ему, как мог. Впрочем, глядя на Бину, не каждый мог догадаться о его страданиях: он умел скрывать боль. Бина тоже был среди тех, кто убеждал Михаэля стать комсомольцем, и не мог понять, почему тот колеблется. Ведь всё так просто и предельно ясно. Когда сражаешься за родину, за коммунизм, против чумы, на этот раз принявшей человеческий облик, где твоё место если не в партии и комсомоле?
Михаэль и Бина обнялись. Каждый рад был видеть другого живым. Только теперь Михаэль ощутил знакомое до тошноты, притупившееся на время боя, но никуда не исчезнувшее чувство голода. Полк уже давно не получал горячей пищи. Но может быть моряков накормят? А заодно и остальным перепадёт.
Словно в ответ на немой вопль Михаэля, Бина вытащил два серых сухаря. Они уже присели на какой-то камень, чтобы поговорить — очередная немецкая атака могла начаться в любую минуту — когда неожиданно выросший перед ними моряк в чёрном бушлате, из-под которого голубела тельняшка, спросил:
— Ну, как? Жив, салажонок?
Михаэль поднял глаза. Матрос, которого он искал, смотрел на него сверху вниз.
— А махорочки не найдётся?
Михаэль не курил. Он так и не научился, хотя ему надоели насмешки. Иногда он терпел, иногда огрызался. Бина протянул кисет. Моряк задымил.
— Откуда, землячки, будете?
— Из Риги, — отозвался Михаэль, — и тут же добавил: вы меня спасли. Если б не вы...
— Ну что ты со мной, как с адмиралом! — Проигнорировав слова благодарности, балтиец вытер руку о бушлат и поочерёдно протянул её Михаэлю и Бине. — Алексей. Старшина второй статьи Зацепин. Эсминец «Гордый». А вас как?
Михаэль и Бина назвали себя.
— Имена у вас странные, — сказал Алексей. — Ну, Михаэль ещё понятно: Миша, значит. А ты, — обратился он к Бине, — что за имя такое?
— Биньямин. Еврейское имя.
— Биньямин? — переспросил матрос. — Вениамин, что ли? Какое же оно еврейское, когда деда моего Вениамином звали? То-то, смотрю, на латышей вы не шибко похожи. Мы до войны в УстьДвинске стояли, так я в Риге бывал. Ну, Мишка, может, и сошёл бы за латыша, а ты, Веня, — ну, точно нет.
— А тебе какая разница? — набычился комсомолец Бина. — Ты что? Не советский моряк? А может.
— Не кипятись, землячок, — миролюбиво ответил Алексей, — зря в бутылку не лезь. Я без обиды. Любопытно только. Сам я с Волги, из Козьмодемьянска. У нас там один еврей был на весь городок: Мирон Ильич, общепитом заведовал. Достопримечательность наша, все его знали. Нет, вру. Был ещё доктор. Настоящий чудотворец — мёртвых воскрешал. А службу я начинал на морском охотнике. Это катер такой, и знаете, кто там командовал? Старший лейтенант Семён Гимпельсон. Вот удивился я тогда. Думаю, как же так: еврей и вдруг — морской волк. Ну, а потом меня на эсминец перевели.

Разорвавшаяся поблизости мина прервала повествование. Бина вскочил и заковылял в ту сторону, где располагались латыши, но потом, видимо сообразив, упал на землю и пополз. Михаэль хотел последовать примеру друга, но моряк прижал его к земле. Вслед за миномётами начали стрелять немецкие танки, а потом двинулись вперёд, пока орудийные башни крейсера «Киров» не остановили на какое-то время их продвижение. Этого времени Михаэлю хватило, чтобы доползти до своего батальона. Алексей исчез ещё раньше.

Рукопашный бой, в котором участвовал Михаэль был не единственным. Такие бои шли по всему периметру Таллинской обороны. На западе, где морская пехота из последних сил сдерживала наступающих гитлеровцев у приморского посёлка Палдиски, и на востоке, где сражение шло на реке Пирита, протекающей в городской черте Таллина. Немцы вышли к Таллинской бухте, и те, кто пытался сдержать разъярённого зверя, почувствовавшего запах добычи, не знали, что боевым кораблям уже отдан приказ готовиться к переходу в Кронштадт. Это означало, что армейские части и отряды добровольцев обречены на гибель и плен, потому что морскую пехоту необходимо было вернуть на суда. В боях за город участвовало не менее половины от общего количества краснофлотцев и с оставшимися на кораблях невозможно было совершить даже 200-мильный путь до Кронштадта. При этом битва за Таллин, согласно тому же приказу, должна была продолжаться, хотя все понимали, что стоит отозвать с фронта хоть и недостаточно сухопутных, но отчаянных матросов, а кораблям, которые своим огнём не давали противнику сделать последний шаг, покинуть бухту, как оборона немедленно рухнет. Впрочем, без артиллерийской поддержки кораблей, особенно флагмана флота — крейсера «Киров», оборона в одночасье бы рухнула, даже если бы морская пехота осталась на позициях.

Командующий флотом находился между молотом и наковальней: и приказ надо было выполнять, и ни одного матроса нельзя было снять с фронта. Выходом из кровавого тупика стало бы решение об общей эвакуации. Его ждали с минуты на минуту, но проходили часы, а приказа не было. Немцы заняли предместье, где чуть было не погиб Михаэль, и продвигались к центру города. Не нужно было никаких усилий, никакой фантазии, чтобы вообразить себе ад. Таким адом был фронт вокруг Таллина.

А в самой эстонской столице действовали национал-патриоты. В Гитлере они видели освободителя, рассчитывая, что германский фюрер вернёт их маленькой стране независимость. И поскольку сражение перешло на улицы города, уже непонятно было, кто и откуда стреляет. Пуля в спину стала обычным делом. За любым окном, в любом подъезде пряталась смерть.

Долгожданный приказ об эвакуации армии и флота пришёл 26-го августа, но ещё нужно было время, чтобы закончить подготовку кораблей к морскому переходу и загрузить на транспорты под непрекращающимся обстрелом раненых, беженцев и войска. Необходимо было предотвратить прорыв противника в гавани, и эту задачу выполнял латышский полк совместно с отрядом моряков, успешно контратаковавшим немцев в критический момент обороны предместья Нымме.

Михаэль стрелял из-за угла, ежеминутно рискуя получить ответную пулю и преодолевая искушение укрыться в подворотне: там могли оказаться эстонцы. Парадокс заключался в том, что эстонцы сражались с обеих сторон, только красных эстонцев было гораздо меньше. И те и другие часто носили гражданскую одежду, и нужно было иметь чутьё, чтобы определить, где свои, где чужие. А ещё надо было посматривать туда, где отстреливался Бина. Михаэль видел, как меняя позицию, его старший друг заскочил в подъезд соседнего дома, и когда доносившиеся оттуда выстрелы прекратились, почувствовал тревогу. Забыв о том, что выйдя из-за угла он становится удобной мишенью, Михаэль, петляя и пригибаясь, перебежал на противоположный тротуар. В подъезде, уткнувшись лицом в каменный пол и не шевелясь, лежал Бина. Опустившись на колени, Михаэль перевернул тело. Не нужно было быть даже таким, как он, начинающим медиком, чтобы понять: Бина мёртв. Подняв голову, Михаэль увидел ведущую во внутренний двор открытую дверь. Значит, зашли со двора и стреляли в спину.

Не сумев сдержать слёзы, Михаэль стоял на коленях у тела Бины, пока до него дошло, что оставаться в подъезде нельзя. Он выскочил на улицу, где смерть гонялась за каждым, и нужно было особое искусство или везение, чтобы её перехитрить. В кармане у Бины Михаэль нашёл, кроме удостоверения, комсомольский билет, в который был вложен какой-то листок. «Отдам Жанису», — подумал он, не сразу заметив, что улица, где только что шёл бой, опустела, а перестрелка сместилась ближе к центру города. Сомнения не было: пока он находился в подъезде, остатки полка отошли, и, возможно, уже не одна, а несколько улиц отделяют его от своих. Михаэль ощутил, как не испытанный даже в бою страх попасть в руки немцев или их эстонских союзников овладевает сознанием, мешая принимать решения и действовать. Единственное, что он понимал — то что надо как можно быстрее бежать туда, где слышатся выстрелы.

Оглянувшись по сторонам и ничего опасного не заметив, Михаэль побежал в сторону центра. Он не смотрел вокруг и не оглядывался, прислушиваясь только к недалёким отзвукам боя, когда почувствовал, что какой-то молоток с размаху ударил его по левому плечу. Не понимая, откуда взялся молоток, Михаэль побежал дальше, удивляясь тому, что бежать становится труднее, и только когда тёплая липкая жидкость потекла по груди и по руке, он понял, что ранен. Но и раненый, Михаэль продолжал, уже гораздо медленнее, бежать в сторону выстрелов, не зная, что линия обороны всё больше превращается в отдельные очаги сопротивления, а батальоны и полки — в беспорядочно отступающие к морю группы, где всё перемешалось, и организованного руководства нет. Отсутствие сплошного фронта влекло за собой опасность окружения, и если немцы ещё не заняли гавань, то лишь потому что корабли ни на минуту не прекращали огонь.

Стремясь лишь к тому, чтобы добраться до своих, Михаэль не сразу заметил, что кто-то бежит за ним, а когда почувствовал за собой погоню, решил, что это тот, кто его подстрелил. Но почему этот человек старается догнать и схватить? И немец ли он? Немец давно бы его убил. Значит, эстонец! И живым его хочет взять, чтобы подвергнуть пыткам и мучительной смерти. Михаэль слышал о том, как поступают эстонские националисты с захваченными красноармейцами и матросами. Он попытался ускорить бег, но непослушные ноги подгибались, кружилась голова, и Михаэль не сразу понял, что теряет сознание. Он ещё успел ощутить, как руки «эстонца» обхватили его тело и потащили куда-то.

Глаза он открыл в каком-то дворе, где стонали и кричали раненые, и сновали люди в замызганных кровью белых халатах. Над головой темнело задымленное небо. Кто-то склонился над ним.
— Живой, салажонок?
Михаэль вспомнил, что его схватил и потащил куда-то какой-то эстонец. Но почему эстонец говорит по-русски?
— Так бежал, землячок, что мимо нас проскакал. Кричали тебе, но куда там! Не догнать бы мне тебя, если б ты не отключился.
Только теперь сквозь всё ещё застилавший глаза красновато-серый туман Михаэль разглядел говорившего. Он попытался привстать, но Алексей вернул его на место.
— Лежи, лежи! Ну, а мне оставаться с тобой недосуг. На эсминец возвращают: уходим из Таллина. И вас, раненых, скоро на берег доставят. Ну, бывай, салажонок! Может, ещё свидимся. А дружок-то где?
— Погиб, — с трудом разлепил губы Михаэль.
Матрос снял бескозырку и уже на бегу, обернувшись, прокричал:
— Доктор говорит: рана не опасная!

На самом деле доктор ничего такого не говорил. Ни один доктор вообще не осматривал Михаэля. Таких раненых, в ожидании операции, во дворе госпиталя скопились сотни, хотя операционный стол работал, как конвейер. Рука Михаэля была обмотана куском тельняшки, которую использовал Алексей, чтобы остановить кровь. И плечо, в котором сидела пуля, с каждой минутой болело сильнее, и всё меньше оставалось сил, чтобы терпеть эту боль. Михаэль то и дело терял сознание, но в редкие минуты просветления перед ним стоял Алексей, хотя моряка давно уже не было во дворе. Этот парень дважды спас ему жизнь, рискуя своей. За что, за какие заслуги? И чем он может отблагодарить? Встретятся ли они ещё? В очередной раз потеряв сознание, Михаэль очнулся в операционной. Спирт обжёг ему нёбо, и тусклый, усталый голос хирурга произнёс:

— Терпи, мужик. Нет у меня наркоза.
И прохрипел, обращаясь к кому-то рядом:
— Привяжи его, Степаныч!

О близкой эвакуации госпиталя Алексей сказал не только для того, чтобы успокоить Михаэля. Он и сам не мог себе представить, что гарнизон и раненых оставят на берегу. Но судьба Михаэля решалась не только в госпитальном дворе. И уже глубокой ночью, когда у одного из причалов Михаэль, скрипя зубами от боли, вместе с другими ранеными, под обстрелом, ожидал погрузки на судно, начальник Особого отдела Балтийского флота бригадный комиссар Гусев, просматривавший на своём столе документы, прежде чем эвакуироваться на крейсер, с раздражением отбросил в сторону непонятно как попавший к нему рапорт старшего политрука Гущина.

— Что это? — еле сдерживаясь, спросил он у стоявшего навытяжку лейтенанта. — Почему это должно быть на моём столе? Вы что, не знаете, что в таких случаях делать?
— У нас не было возможности проверить...— начал оправдываться лейтенант.
— Да какая сейчас проверка! — заорал Гусев. — Тебе что, лейтенант, неизвестен приказ?! Все ненадёжные элементы должны быть немедленно ликвидированы! Рассказать, как это делается, или сам справишься?! — Гусев снова взглянул на брошенный в сторону листок, пробежав глазами фамилию, и, уже успокаиваясь, продолжал: Гольдштейн Михаэль. Ну что? Фамилия немецкая, имя тоже. Немец среди латышей, что здесь удивительного? — Тут бригадный комиссар неожиданно вспомнил, что перед войной прибалтийские немцы репатриировались в Германию. — А если даже не немец, какая разница? Не видели мы разве в Эстонии, как прибалты немцев поддерживают? Короче, лейтенант, действуй! Даю тебе два часа. Об исполнении доложишь лично.

Сознавая, что отвечает головой за выполнение приказа, лейтенант Ивашко выскочил в огонь и дым таллинской ночи, уже через несколько минут почувствовав, какому губительному риску подвержен каждый шаг на этих чужих, насквозь простреливаемых улицах. Но альтернативы не было, и лейтенант, как никто другой, понимал, что если в ближайшее время не доложит начальству, о том, что справился с заданием, то сам будет расстрелян вместо шпиона и диверсанта Михаэля Гольдштейна. Только идти одному в опасную тьму не хотелось. Весь личный состав Особого отдела выполнял оперативные задачи, не менее ответственные, чем порученное лейтенанту, и свободных людей не было. В эти дни чекистский меч рубил сплеча, достаточно было вызвать малейшее подозрение или просто занервничать, что сразу же рассматривалось как паникёрство, а с паникёрами не церемонились. Именем бригадного комиссара Гусева, одна лишь должность которого приводила в трепет, Ивашко остановил группу бойцов, с трудом пролагавших себе дорогу к пристани. Командовавший группой усатый старшина с готовностью выделил двух человек и незаметно перекрестился, когда лейтенант из наводящего ужас отдела благополучно исчез в противоположном направлении.

Нужно было найти латышский полк, но никто не знал, где искать латышей. В эти, самые трагические часы Таллинской обороны всё смешалось в общем движении к морю, где готовые к погрузке транспортные суда стояли у причалов. В конце концов удалось выяснить, что латыши в арьергарде: сдерживают немцев, давая возможность отводить в гавань остатки гарнизона. Пулемёт националистов, стрелявший с какого-то чердака, остановил лейтенанта Ивашко в тот момент, когда он почти добрался до цели. Сопровождавшие его бойцы погибли на месте, а раненого лейтенанта два часа спустя погрузили в трюм наспех переоборудованного под госпиталь военного транспорта «Луга», где на палубе среди бредящих, стонущих, страшно выделяющихся в темноте окровавленными бинтами людей лежал Михаэль. Немцы почти беспрерывно обстреливали порт, и закончив погрузку, транспорт поспешил выйти на рейд. Наступал последний день битвы за Таллин. На следующее утро корабли, в том числе сверх всякого предела загруженные людьми транспорты, покинули Таллинскую бухту. А на причалах и после отхода судов всё ещё сражались последние защитники города, которым выпал жребий ценой собственной жизни обеспечить эвакуацию.

^[1] Вооружённые отряды сторонников Советской власти, существовавшие в Лат-
вии в 1940-41 гг.
^[2] Видный латышский коммунист, после войны — известный писатель.
^[3] Чёрная смерть (нем.).