Военный транспорт «Луга» стоял на якоре посреди непроницаемо чёрных ночных вод Финского залива. Транспорт был в составе огромного морского конвоя, сегодня в полдень покинувшего Таллинский рейд, и никто не понимал, почему командующий флотом приказал судам остановиться на ночь, вместо того чтобы как можно быстрее добраться до Кронштадта. До сих пор «Луге» везло. В её ближайшем окружении уже погибли несколько кораблей, а ей в течение всего дня удавалось уворачиваться от бомбардировщиков и покачивающихся на поверхности, поджидающих в сумраке жертву рогатых плавающих мин. «Луга» была госпитальным судном, операционная не пустовала ни единой минуты, но немногочисленный медицинский персонал не успевал уделять внимание раненым. Поэтому прооперированный лейтенант Ивашко одиноко лежал в кормовом отсеке, куда его недавно перевели из носового трюма. Почему перевели — этого пребывающий в полузабытье лейтенант не знал, хотя и понял, что его куда-то перетаскивают. А ещё он не знал, что вражеский лазутчик Михаэль Гольдштейн, которого лейтенанту было поручено ликвидировать, находится на верхней палубе, прямо над ним.

Ивашко помнил о невыполненном задании, и несмотря на серьёзное ранение не был уверен, что, оставшись в живых, сможет оправдаться. Его сообщение, которое он попросил передать, едва придя в себя, несомненно дошло до Гусева, но от бригадного комиссара никакого ответа не было. Оставалось только гадать: либо лейтенанта ждало наказание «по всей строгости», либо высокому начальству было сейчас не до Ивашко. Полное отсутствие советской авиации позволяло немецким лётчикам со зловещей ухмылкой почти безнаказанно бомбить и расстреливать корабли. А залив кишел от находившихся в свободном плавании мин. По этой причине, сидя в каюте на крейсере, бригадный комиссар Гусев давно забыл про лейтенанта и данное ему задание и думал лишь о том, чтобы уцелеть посреди несущего гибель, словно сошедшего с полотна какого-нибудь полубезумного художника фантастического огненного моря. Гусев благодарил судьбу, что находится на «Кирове». У огромного флагманского корабля с его мощными орудиями, ведомого тральщиками и охраняемого эсминцами, было больше шансов доплыть до Кронштадта.

Хотя стоявшая на якоре «Луга» никуда не двигалась, похожие на рогатые шлемы мины сами плыли по направлению к ней. Одна из них взорвалась под днищем транспорта в носовой его части. Взрыв прогремел неожиданно, хотя вероятность его была велика в нашпигованном минами заливе. Носовая часть ушла в воду, а корма, наоборот, стала подниматься кверху. Судно переворачивалось, как будто собираясь принять вертикальное положение. Слетевший с койки на пол и от удара потерявший сознание лейтенант Ивашко лежал в проходе, и никому до него не было дела. Те раненые, которые находились в носовом трюме, погибли, а все остальные, бывшие во внутренних помещениях, старались любой ценой выбраться на палубу, где оставался хоть какой-то шанс быть спасённым. Но ни одного катера, ни одного корабля не было поблизости, и люди в отчаянии кидались в холодные балтийские волны, имея мало шансов удержаться на поверхности. Даже те, кому удавалось схватиться за какой-нибудь плавающий предмет, рисковали погибнуть от переохлаждения.

С кормы, задравшейся кверху и торчавшей из моря, словно одинокий наклонившийся утёс, раненые бойцы покатились вниз, как дрова из обрушившегося штабеля, и лишённые возможности удержаться, падали в воду. Большинство сразу исчезало из виду, и лишь немногие ещё барахтались, ухватившись за обломки и взывая о помощи. Вместе со всеми скатывался и Михаэль, тщетно стараясь хоть за чтото уцепиться здоровой рукой, и с ужасом чувствуя лишь гладкую поверхность скользкой деревянной палубы. Задержавшая падение стальная тумба-битенг оказалась на пути, когда Михаэль окончательно понял, что ещё несколько секунд — и его могилой станет Финский залив. Теперь он находился под ненадёжной защитой этого сомнительного препятствия, смутно ощущая, что отпущенное ему время ограничено, что в любой момент либо судно полностью затонет, либо сотрясение или толчок погибающего транспорта сбросят его в ночную бездну. Раненая левая рука мешала обхватить круглую тумбу, и Михаэль, чувствуя, как убывают силы, отчаянно пытался удержаться при помощи правой.

Лёжа на превратившейся в скользкую горку палубе, он неожиданно ощутил, что на тонущем судне происходит необычное движение, больше похожее на суматоху. Но даже в этой суматохе был какойто порядок. Осторожно вытянув голову, Михаэль увидел из-за края тумбы поражающую воображение картину. Матросы, ежесекундно рискуя сорваться с палубы в воду, вытаскивали из незатопленных пока ещё кормовых трюмов раненых и перегружали их на подошедший к гибнущей «Луге» пароход, а распоряжался всем какой-то офицер в реглане, наброшенном поверх разорванного, бывшего когда-то белым халата. Этим офицером был заменивший раненого капитана и сохранявший хладнокровие доктор, начальник госпиталя. Михаэль не понимал, почему никто не приближается к нему, и не догадывался, что скорчился так, что его не видно. Только случайный человек, оказавшийся рядом с Михаэлем, мог бы заметить, что за тумбой ктото есть. Но таких людей не было, потому что никому не пришло бы в голову просто так карабкаться по наклонной палубе, где, по общему мнению, не осталось ни одного раненого. Все были заняты трюмом, и прошло достаточно времени, пока Михаэль понял, что надо кричать, и кричать как можно громче. Что это — единственный шанс.

Только докричаться было невозможно. Вопли и стоны, проклятья и брань — всё смешалось в пропахшем мазутом и гарью ночном воздухе, и создавало неумолкающий шумовой фон. Сорвав окончательно голос и потеряв надежду, Михаэль понял, что выход только один: вылезти из-за тумбы и скользить по палубе, помогая правой рукой, туда, где спущен наклонный трап на пришедший на помощь, но из-за задравшейся кормы «Луги» находившийся ниже старый пароход «Скрунда». В этом трюке было больше риска, чем надежды, но ничего другого Михаэль придумать не мог. Всё зависело от того, заметят ли его вовремя, успеют ли подхватить, прежде чем он скатится в воду.
Заметили его в самый последний момент, но подхватить успели. Через несколько минут Михаэль уже находился на «Скрунде» и стоял, опираясь на бортовое ограждение: ему, как раненному в руку, лежачего места на перегруженном судне не полагалось. А неподалёку стонал на некоем подобии носилок лейтенант Ивашко. Спустя некоторое время переполненная и осевшая почти до кромки бортов «Скрунда» отошла от «Луги», а рано утром снялась с якоря и вместе с остальными кораблями конвоя двинулась на восток.

Немецкие самолёты появились, когда полностью рассвело. Никогда ещё, даже в самые отчаянные минуты Таллинской битвы, Михаэль не испытывал ужаса подобного тому, который овладел им, когда сначала «юнкерсы» сбросили бомбы, а затем «мессершмитты» атаковали «Скрунду» из пушек и пулемётов. От самолётов не было спасения. Они, как на полигоне, расстреливали корабль, и в море кидались даже те, у кого не было никакого шанса удержаться на поверхности. Неизвестно, что предпринял бы Михаэль, но он лежал, не имея возможности сдвинуться: какая-то тяжесть, упавшая на ногу, пригвоздила его к месту, а сам он оказался под нависшей над ним, непонятно на чём державшейся, огромной доской, которая могла в любую минуту рухнуть на голову. Вдобавок ко всему, на пароходе начался пожар, он потерял управление и беспомощно дрейфовал в море. Добить его для немецких самолётов не составляло никакого труда, но, как видно, лётчики, увидев горящий корабль, решили, что дело сделано. Самолёты удалились, а «Скрунда» неожиданно резко остановилась, завибрировав всем своим изуродованным, охваченным огнём корпусом: судно село на мель. Оставшиеся в живых, все, кто мог двигаться, прыгали в море, стараясь вплавь преодолеть расстояние, за которым можно было нащупать дно и идти по грудь и шею в воде к поросшему лесом островку, видневшемуся впереди.

От очередного толчка нависавшая над Михаэлем доска сдвинулась. На этот раз она не упала, но было ясно: ещё одно, даже лёгкое сотрясение, и Михаэль будет раздавлен. Он не знал, что с его ногой и попробовал сесть, но даже пошевелиться было опасно: коварная доска еле держалась. Приподняться и попытаться увидеть, чем придавлена нога? И что это даст, кроме риска? Он всё равно ничего не сможет сделать. На «Скрунде» бушевал пожар, но Михаэль решил, что лучше не шевелиться. Огонь на корабле виден издалека, и кто-то обязательно придёт на помощь. Рассуждая так Михаэль не знал, что из живых на «Скрунде» остался только он. Большинство раненых, перегруженных с «Луги», погибли, и среди них — лейтенант Ивашко. Остальных уже успели подобрать из воды и вытащить из трюма подошедшие катера. Но спасатели, увидев горящую палубу «Скрунды», решили, что искать там некого. И если бы пылающий корабль не оказался в поле зрения экипажа приписанного к флоту латышского парохода «Меднис», у Михаэля не оставалось бы шансов. Моряки «Медниса» поднялись на палубу «Скрунды» в тот момент, когда огонь уже подбирался к Михаэлю, и если бы тот, забыв о покачивающейся доске, не стал извиваться и кричать, никогда бы не догадались, что на мёртвом догорающем корабле есть кто-то живой. Ещё много часов, почти целую ночь, плыл старый буксир «Меднис» по морю смерти, в которое превратился Финский залив, пока в красноватой предутренней мгле не появились перед ним купола и шпили Кронштадского собора...

В то время как «Меднис» с Михаэлем на борту швартовался у кронштадского пирса, старшина второй статьи Алексей Зацепин курил на израненном, разбитом, но всё-таки добравшемся до стапелей Морского завода родном эсминце. Курил он в неположенном месте и вначале был начеку, но задумался, вспомнив невесту Валю, и очнулся, когда над ухом раздался звучный командирский голос:

— Курите, старшина?

Командир корабля славился умением неожиданно появляться там, где его меньше всего ждали. Мысленно ругая себя и свою неосторожность отборнейшими словами, Алексей вытянулся по стойке «смирно».

— Виноват, товарищ капитан!

Капитан третьего ранга Евгений Борисович Ефет отличался тем, что одинаково ровно разговаривал со всеми, и не было случая, чтобы «каптри» повысил голос, обращаясь к младшему по званию. Но службу капитан знал и поблажек не делал никому.
— Пять суток, — объявил Ефет. — Явитесь на флотскую гауптвахту.
Алексей понуро двинулся в сторону кубрика. Ефет, уже поднимавшийся на верхнюю палубу, неожиданно повернул голову:
— Ты где до службы работал, старшина? — переходя на «домашний» тон поинтересовался капитан, хотя прекрасно знал ответ.
— На «Красном Сормове», товарищ капитан, — отрапортовал Алексей, удивляясь вопросу. Командир ничего не забывал и знал, что Зацепин работал кузнецом на знаменитом заводе.
— Пойдёшь в док, — объявил капитан. — Будешь ремонтировать «Гордый». А перед этим, — Ефет порылся в карманах и протянул Алексею две плитки шоколада, — в госпиталь сходишь, моториста нашего навестишь. Не доплыть бы нам, если б не он.

Зацепин вспомнил, как Ефет, оставив на борту тонущего эсминца командный состав и аварийную группу, куда входил и Алексей, велел экипажу погрузиться на подошедший к «Гордому» тральщик. Кто из них, пытавшихся спасти корабль, надеялся доплыть до Кронштадта? Все мысленно прощались с жизнью. Алексей так и не понял толком, как им удалось залатать, заклеить, замазать нанесённые эсминцу раны и с помощью буксира добраться до цели. Это было необъяснимо, и выглядело, как настоящее чудо. А раненый старшина Рысин командовал группой мотористов. Он держался, пока удалось запустить генератор и электромоторы, откачивавшие воду, и только после этого потерял сознание.

— Но пять суток не отменяю, — уже официально закончил капитан. — После войны отсидите.

Алексей с серьёзным видом откозырял. В своё время в кубриках «Гордого» шло обсуждение. Кое-кто пытался разобраться какой национальности капитан Ефет. Не всех это интересовало, но любопытные были. Зацепин в дебатах не участвовал, только слушал. Ребята знали, что Ефет родом из Крыма, и учитывая смуглую капитанскую внешность, зачислили его в крымские татары. Но нашлись возражавшие: имя и отчество капитана не вязались с татарским происхождением, да и фамилия странная. В конце концов большинство решило, что Ефет, наверное — крымский еврей, и откуда было знать морякам, что их командир — караим, потомок сектантов, когда-то отколовшихся от основного еврейского ядра. И если евреи всегда считали караимов своими заблудшими братьями, то последние пытались отмежеваться, всеми силами стараясь доказать, что они не евреи.
Госпиталь был забит до отказа. Кроме участников Таллинского перехода здесь находились раненые из-под Ораниенбаума. Зацепин смутно представлял себе, что происходит под Ленинградом, но доносившуюся с южного берега залива канонаду слышал хорошо. Он пробирался среди лежавших в коридоре только что доставленных с передовой бойцов, пока не споткнулся о чьи-то носилки. Раненый застонал.

— Извини, браток, — нагнулся к нему Алексей, — не заметил.
Лежавший на носилках рыжеватый паренёк зашевелился, и в ту же секунду Зацепин узнал Михаэля.
— Привет, салажонок! — обрадовался матрос. — Доплыл, значит. Ну, спасибо морскому богу.
Открывший глаза Михаэль не нашёл в себе сил даже удивиться. Он прошептал одно только слово:
— Нога.
Алексей скосил глаза на ноги Михаэля.
— Какая нога?
— Правая.
— Пошевелить можешь?
— Могу. Только больно.
— Ничего, что больно. Главное — шевелится. Доктор смотрел?
Михаэль покачал головой.
— Ладно. Подожди, я сейчас…

Но упросить врача осмотреть вне очереди раненого не смог даже Алексей. В конце концов ему удалось пробиться к еле стоящему на ногах военфельдшеру, полному высокому мужику в несвежем белом халате.

— Товарищ военфельдшер! — решительный тон Алексея должен был свидетельствовать о его полномочиях, — паренька нужно осмотреть в коридоре. Умрёт паренёк…
— Я что, Бог?! — вышел из себя вторые сутки не спавший военфельдшер. — Иисус воскрешающий?! У меня этих пареньков сотни. Тысячи. Кто ты такой, чтобы мне указывать? — И покосился на стоявшего рядом с ним офицера с капитанской «шпалой» в петлицах. Только сейчас Алексей заметил, что фельдшер не один.
— Как фамилия? — спросил капитан.
— Старшина второй статьи Зацепин, — ответил Алексей. И хотя он говорил спокойно, сердце застучало. Матрос стал догадываться, кто перед ним.
— Да не твоя, старшина. Фамилия раненого как? Знаешь?
Фамилию Алексей действительно не знал. Может, Михаэль и говорил, но он не запомнил. Но даже если бы знал. Интуиция подсказывала моряку делать вид, что они с Михаэлем незнакомы.
— Не знаю, товарищ капитан. Откуда? Я по коридору шёл, споткнулся об него. А он стонет: «Доктора. доктора.». Ну, я побежал искать.
— А сам что здесь делаешь? — сурово спросил особист. Зацепин уже не сомневался, что капитан из особого отдела. На нём был кожаный плащ, а на голове — синяя с красным околышем фуражка.
— По поручению командира эсминца «Гордый» капитана третьего ранга Ефета навещаю раненого старшину мотористов Рысина, — отрапортовал Алексей.
— Вот как? У вашего капитана лишних матросов много, что он вас посылает раненых навещать? Идём, покажешь своего паренька.

Михаэль, постанывая от боли, лежал на прежнем месте.
— Документы есть? — спросил, подойдя, особист.
Михаэль молча вытащил удостоверение бойца латышского полка и комсомольский билет. «Вот и пригодился», — подумал он о билете, ещё не зная, какую роль этот кусочек картона сыграет в будущем.

Капитан, а на самом деле лейтенант госбезопасности Усатенко, направленный в Кронштадт из Ленинградского управления НКВД, не случайно крутился в госпитале. В его задачу входило проверять на месте участников Таллинского перехода и выявлять подозрительных. Он уже протянул руку, чтобы вернуть Михаэлю документы, когда фамилия раненого привлекла его внимание. Ему показалось, что именно эта фамилия фигурировала в рапорте старшего политрука Гущина, на который он случайно взглянул, когда рано утром, прибыв в город, бегло просматривал бумаги, скопившиеся на столе недавно отстранённого от должности бригадного комиссара Гусева.
Помолчав, Усатенко положил документы Михаэля в карман и повернулся к Зацепину.
— Следуйте за мной.
В комнате, нагло пустовавшей на фоне переполненного госпиталя, Усатенко долго изучал бумаги Алексея и, закончив, произнёс:
— А теперь, старшина, говори правду. Что за парень?
Алексей понял, что его раскусили и дальше выкручиваться нет смысла. Но и губить Михаэля он не собирался.
— Боевой парень, товарищ капитан. Фамилии действительно не знаю, а зовут Михаилом. В штыковую атаку вместе ходили под Таллином. На моих глазах двух немцев уложил, а ведь сам ещё салажонок.
Одного немца матрос добавил, решив, что хуже не будет.
— И потом воевали вместе, пока его не ранило. Мы с ним, товарищ капитан...

Усатенко как-то странно посмотрел на Зацепина, и этот взгляд не понравился Алексею.
— Во-первых — не капитан, а лейтенант госбезопасности Усатенко, — прервал его особист, — а во-вторых — что-то не пойму я тебя, матрос: ты зачем жидёнка выгораживаешь?
Алексей осёкся от неожиданности, а Усатенко, наслаждаясь эффектом, продолжал:
— Рапорт на него имеется. Свободно владеет немецким. И русским — тоже свободно, хотя еврей и жил в буржуазной Латвии. Это тебе ни о чём не говорит? — Лейтенант надавил на последние слова, словно знание языков само по себе вызывало подозрения.
— Товарищ лейтенант государственной безопасности, — овладел собой Зацепин, — ведь я в бою его видел. А немцы. Да как же это? Они еврейскую нацию не жалуют. Да нет же! Не может этого быть. Мишка свой.
Усатенко встал и приблизился к Алексею.
— Свой? — саркастически переспросил он. — Какой это свой? Вот что, матрос! Берёшь бумагу, садишься здесь и пишешь всё, что знаешь, о шпионе и диверсанте. Как там его? — Лейтенант уткнулся в документы Михаэля, — Михаэле Гольдштейне. Ну вот! Даже имя немецкое.
Алексей понял, что решающий момент наступил. Он взял бумагу с твёрдым намерением писать только о том, что видел и знал на самом деле.
— Вот и молодец! — заключил Усатенко, будучи уверен, что нагнал на моряка страху. — Пиши! Я скоро вернусь. Погоди! А этот раненый твой, как, говоришь, фамилия?
— Старшина первой статьи Рысин.
— А зовут как?
— Василий, товарищ лейтенант госбезопасности. Из-под Ижевска он, удмурт, — доложил Алексей, внося ясность. Ему показалось, что Усатенко и тут заподозрил еврея.
— Да я не про то, — лейтенант то ли жалел о своей откровенности, то ли хотел смягчить ситуацию. — Ладно, моряк, ты пиши, не тяни. Потом навестишь своего Рысина.

При слове НКВД Алексей подсознательно испытывал внутренний трепет, но ни секунды не сомневался в том, что «органы» стоят на страже интересов трудового народа, которого окружают и которому пытаются помешать многочисленные враги, в своё время сумевшие пробраться даже в руководство армии и страны. Поведение лейтенанта госбезопасности привело моряка в замешательство. В его представлении оно никак не вязалось с образом чекиста. Уходя, Усатенко закрыл дверь на ключ, и Зацепин внезапно осознал: от того, что он напишет, зависит его собственная судьба. А может, враг — этот особист, которого он сам навёл на Михаэля? Но кто же знал, что всё так обернётся? А пацан лежит без помощи: или сам умрёт, или его расстреляют. Нет, он ни за что не будет писать то, что хочет этот капитан... или лейтенант... Да какая, к бесу, разница?! Даже если ему отсюда не выбраться, он не станет писать ни строчки. Только выбраться необходимо. И бежать в Особый отдел. Там разберутся.

Алексей оглядел комнату. Окна зарешёчены, но дверной замок, — матрос успел это заметить, — закрыт на один оборот. Открыть такую дверь не проблема, бывали случаи и похуже. Нож при нём. Только бы энкавэдэшник не вернулся!
Зацепин сунул руку под бушлат — туда, где на поясе должен был висеть нож. Ножа не было. Моряк несколько раз ощупал пояс — ножа не было на обычном месте! Потерял? Не может быть! Никогда с ним такого не случалось! Неужели оставил в кубрике?! Ну, конечно! Он же вышел покурить и собирался вернуться. Но не вернулся — побежал в госпиталь. Расчувствовался после разговора с Ефетом, забыл обо всём. Как салага-первогодок! И что теперь делать?! В этой чёртовой комнате ничего нет! Хоть бы какая-то железяка! Любая!

Алексей с ненавистью посмотрел на пустые углы. Ничего! Стол, два стула, и всё. Он подошёл к двери. Дверь не тонкая, а вот дерево... Дерево выщербленное, наверное старое. Навалиться? А вдруг? Зацепин подумал о том, что треск выламываемой двери будет слышен в коридоре. Нет, не годится. А время-то идёт. Вернувшись к столу, Алексей стал выдвигать ящики, но кроме обрывков марли и какихто старых бумаг ничего в них не было. В отчаянии матрос открыл последний, нижний ящик, уже понимая, что и этот пуст. Стукнув кулаком, он обошёл трижды неладный стол и вдруг увидел то, что не заметил раньше: ещё один ящик в правом углу. Но его ждало разочарование. Ящик был закрыт. Правда, довольно широкая ручка позволяла ухватиться. Алексей дёрнул с такой силой, что ручка оторвалась, и он сам отлетел к стене. Но и ящик сдвинулся с места. Заглянув туда, Зацепин увидел бинты, два шприца и поблескивающий скальпель. Кто его положил сюда, зачем? Или о нём забыли? Размышлять было некогда. Он нашёл то, что искал.

Схватив скальпель, Алексей бросился к двери. К косяку она прилегала неплотно, язычок замка был виден, но как отжать его маленьким тонким скальпелем? Попытаться? А если чудом найденный инструмент сломается? Алексей стал копаться в замочной скважине. Его не покидало ощущение, что победа близка, этот скальпель словно предназначался для открывания замков, но прошло ещё несколько минут, которые моряку показались минутами между жизнью и смертью, пока послышался желанный щелчок. Зацепин, как и полагалось советскому человеку и комсомольцу, в Бога не верил, но чувствовал, что без вмешательства какой-то силы дело не обошлось. Он уже выходил из бокового тупика, где находился кабинет, когда в конце большого, забитого ранеными коридора показался кожаный плащ Усатенко. Моряк отпрянул. «Не успел!» — пронеслось в голове. Чуда не произошло. Обратной дороги тоже не было. Прижавшись к стене и едва высунув голову в коридор, Алексей вдруг увидел, что лейтенант госбезопасности остановился, оглянувшись назад и подзывая кого-то. Пригнувшись, как под пулями, Зацепин стал пробираться в противоположную сторону. Он смутно помнил, что где-то в этом направлении должен быть выход. Только бы успеть, пока не подняли тревогу. И — в Особый отдел. Только где этот Особый отдел? Уже на улице Алексей вспомнил, что должен был навестить раненого, а затем Ефет приказал ему явиться в док. Он подумал о том, что нелегко будет объясняться с командиром. Счастье, что лейтенант вернул документы, а если бы не вернул?

Но часовой у входа в штаб ни за что не хотел пропускать Алексея и навёл на него винтовку. Лишь отчаянный вопль матроса о том, что у него имеется важная информация, заставил часового опустить оружие.

— Жди здесь.

Явившийся по вызову другой караульный провёл Зацепина в отдел. Алексей нервничал: время шло, Усатенко наверняка уже действует. Руководствуясь наивной верой в большевистскую справедливость, балтиец не сознавал, что влез в капкан, что его самого могут расстрелять за побег и пособничество врагу. Дежурный, флотский лейтенант, проверил документы и с подозрением глядя, спросил:

— Что вы хотели сообщить?

И пока Алексей говорил, дежурный всё больше убеждался, что моряка необходимо арестовать, хотя о своём бегстве Зацепин промолчал. Лейтенант готовился вызвать наряд, когда появившийся в коридоре высокий седой человек с трёмя «шпалами» на малиновых петлицах поинтересовался:
— А это кто такой?
Дежурный вытянулся.
— Лейтенант госбезопасности Усатенко диверсанта обнаружил. В госпитале, раненого. А этот, — дежурный кивнул на Зацепина, — его выгораживает. Посылаю за караулом, товарищ капитан госбезопасности. Вот его документы.
Просмотрев документы, капитан обратился к Алексею:
— Значит, врага покрываете, старшина. Придётся вас задержать.
И повернувшись к лейтенанту, добавил:
— В мой кабинет. Сам его допрошу.

А Михаэль по-прежнему лежал в коридоре, не понимая зачем Алексей привёл к нему офицера, который отобрал у него документы, и почему сам Алексей больше не появляется. Никто Михаэля не осматривал, никто к нему не подходил, и он подумал, ужасаясь и не веря, что, уцелев под Таллином и не утонув в Финском заливе, теперь, когда всё позади, может так нелепо умереть в кронштадском госпитале.