— Хватит мешкать, не стои на месте, — крикнул зажиточный тридцатилетний крестьянин Фёдор Буров из заштатного черноземного села Зылёво своему нанятому работнику.
— Хорошо, хорошо, — ответил Васятка Матюхин, которому намедни исполнилось четырнадцать лет, — бегу, силов нет, все сделаю, только не ругайся.
— Вот и вот-то, плачу тебе, плачу, а толку — шиш с маслом, смотри, на следующий год возьму другого, надоел ты мне хуже редьки.
Васятка понуро взял совковую отточенную лопату и пошел на огромный буровский огород выкапывать картошку.
Стоял август 1913 года. В уезде Зылёво было четкое разделение на зажиточных крестьян и бедняков. Зажиточные имели хорошие земли, скот, мельницы, орудия производства, бедные тихо завидовали богатым, но никаких особых усилий для того, чтобы изменить ситуацию не предпринимали. Бедные пили. Пили сильно, до чертиков…
Вот так Васятка Матюхин и попал в батраки к Бурову, который по всем статьям считался хозяином справным. У него были две коровы, огневой конь «Гудок», стадо овец, десяток свиней, куры и гуси, сорок ульев, плодоносящий яблоневый сад на три десятины, маслобойка, множество кустарников (черная, красная и белая смородина, крыжовник, ирга, боярышник, шиповник, жимолость…), картофельное поле на сорок десятин, выращивал он также кабачки, свеклу, лук, чеснок, клубнику. Даже арбузы и дыни (хоть и небольшие) у него иногда поспевали. Выпивал Фёдор три раза в год — на Рождество, на Пасху и на собственный день рождения.
Его жена Параскева, которую он любовно называл Пашей, и двое дочерей Матрёна и Анна, пятнадцати и семнадцати годков соответственно, вязали шерстяные носки и успешно их продавали на уездном рынке.
Жили Буровы в ладном одноэтажном пятистенке (на шесть комнат) натуральным хозяйством, торговали на рынке картошкой, медом, салом, яйцами, носками… Апельсинами, конечно, не баловались, но и лапу с голода не сосали.
А Матюхины ютились в покосившейся избе, отец Васяткин — Ермолай, сорокалетний сгорбившийся лысоватый мужичок, похожий на старика, сапожничал, но и пил, как сапожник, жену Лукерью лупцевал, он прыгала от него через огородные жерди, точно юная козочка, а душу отводила в церкви, не пропуская ни одного святого праздника.
Когда началась империалистическая война, зылёвских мужиков забрали на фронт, Фёдор попал в пехоту, воевал достойно, не трусил, получил Георгия за храбрость. Но уже после десяти месяцев войны был ранен в ногу, началась гангрена, левую ногу ампутировали, а Фёдора комиссовали. Он вернулся в родное село. Продолжил хозяйничать. Опять взял в батраки Васятку, которому к тому времени исполнилось 15 годов.
Ермолай Матюхин тоже был в пехоте, его потравили газами, он скончался в лазарете…
Известие о революции в Петрограде зылёвцы приняли неоднозначно, зажиточные крестьяне, в том числе одноногий Фёдор, наотрез отказались подчиняться доморощенным советам.
Дома он сказал своей Параскеве:
— Бесовщина это, ни до чего хорошего переворот не доведет, России нужны плотника и пахаря, а не балаболы кровожадные. Бедные и глупые совладать со страной не сможут.
Жена забеспокоилась:
— Феденька, а что же будет? Они, говорят, и церкву хотят отменить. И вместо Христа теперь будет Ленин. Неужли так?
— Неужли, неужли, — передразнил муж, — ясно, что ничего хорошо ждать не надо, у нас они, конечно, все будут отбирать, сами-то работать не можут, вот и будут грабить… Ладно, я пойду ляжу в сенях, обмозгую, что и как делать. Утро вечера мудренее.
На следующий день Фёдор велел жене и дочерям собираться и уезжать к его родному брату Евгению, в Сибирь, в город Ужур, где брательник устроился несколько лет назад на станции бухгалтером.
— От греха подальше надо бежать, Сибирь спасет, — сказал Фёдор, — а я пока здесь останусь, буду добро защищать.
Параскева горько зарыдала, запричитала, но делать нечего, мужу подчинилась.
На перекладных, на поезде и на телегах, кое-как за десять ден и ночей добрались до Ужура, у Евгения там было полдома, с печкой-лежанкой, с небольшим участочком земли и просторным сараем.
А зылёвская беднота воспряла духом. Стали создаваться комитеты бедноты (комбеды), пошла речь о коллективных хозяйствах, колхозах, о том, что на тракторах можно будет пахать общую (почитай соседскую) землю.
Васятка Матюхин и многие другие были руками и ногами за новую власть.
Шестнадцатилетнего Васятку, мальчишку по сути, вскоре и избрали председателем колхоза. Другие мужики были на фронте, кто-то спился, а этот был молодой и здоровый бугай, тем более что закончил три класса церковно-приходской школы. Образованный.
Первым делом Васятка с другими мужиками пришел к Фёдору и велел ему отдать в колхоз все ульи, коня, овец, коров и свиней, кур и гусей, иначе, мол, комбед отберет их силой.
Фёдор достал обрез и злобно прохрипел:
— Поди возьми, голь перекатная, а я погляжу что будет!
— Не хотишь подобру-поздорову, — ответил Васятка, — я тебе, кулацкая морда, ноздри вырву.
На следующий день из уезда приехали головорезы из карательных органов и попытались Фёдора арестовать. Он был готов к непрошеному визиту, у него в избе уже собрались другие кулаки, они стали отстреливаться из обрезов и огородами ушли в леса. Вырыли землянки, стали жить охотой, благо, зверя в лесах тогда водилось еще много. Но зверь зверем, а без хлеба не проживешь, стали мужики делать набеги на деревни.
Ночью 1919 года Фёдор Буров и его банда напали на молодого председателя колхоза Василия Матюхина, публично — при скоплении односельчан, которые безмолствовали — пороли его, а потом Фёдор самолично ножом вырезал красную звезду на спине бывшего батрака. Убивать не стали, хотели устрашить.
Васятка истекал молодой нескончаемой кровью, но выжил, спасла его Марьяна Заносцева, молоденькая девчушка из бедняцкой семьи, которая давно вздыхала по Васятке. Марьяна жила с матушкой и семью братья-сестрами, отца у них не было, пропал без вести на фронте.
Марьяна перешла жить к Васятке, а вскоре в сельсовете их и расписали.
Был невероятный небесный знахарский дар у Марьяны, отыскала она где-то в зылёвских непролазных оврагах рыжей глины, приложила к израненной спине мужа, потом травами его отпоила. Спасла мужика.
Набеги в зылёвском уезде продолжались, почитай, до середины двадцатых годов, когда везде по стране советов уже установилась рабоче-крестьянская несуразная власть.
Колхозы так и не прижились на благодатной зылёвской черноземной земле. Крестьяне еле-еле сводили концы с концами, работать «на дядю» никто так и не стал, бедняки управляли бедняками, середняки постепенно тоже становились бедняками, в итоге плодилась нищета. Зажиточные избы пришли в упадок, мельницы закрылись, колхозные поля, знатно рожавшие до революции, давали урожаи в пять-десять раз меньше, чем прежде, при кровавом царизме.
А классовая война не прекращалась. Был случай в селе, когда колхозники поймали мужика из банды Бурова. Поймали и закололи вилами. Без суда и следствия. Такое время было.
Только в начале тридцатых годов отгремела гражданская война на Зылёвщине, убили в перестрелке Фёдора Бурова, банду его окончательно разгромили, кого-то посадили, а кого-то расстреляли как врагов народа.
А потом опять пришла большая война. Великая отечественная. Сыны Василия и Марьяны Матюхиных — молоденькие Колька и Серёжка — пошли на фронт с первых дней. Попали в танковую часть. И дошли до Берлина. Марьяна на дорогу перекрестила их и поцеловала. Может, материнская любовь и спасла их. Оба вернулись с фронта живыми-невредимыми.
За время войны колхоз совсем обнищал, все до последнего колоска уходило на фронт, мужики были на войне, вся крестьянская нагрузка легла на баб да на детвору.
Но и тут выстояли. Одолели фашиста.
…Прошли годы, померли Василий и Марьяна, а дети их и внуки остались. Наступила пора брежневского застоя.
Егор, внук Васятки и Марьяны, первого председателя колхоза, стал инструктором горкома. Дочери Фёдора и Параскевы Буровых — Матрёна и Анна — вернулись из Ужура в Зылёво. И хоть и были долгое время в списках членов семьи врагов народа, жили сносно, работали в артелях. Да, как ни удивительно, существовали при Сталине кооперативные артели, все деревянные детские игрушки, например, делали частники. Вот в таких артелях и зарабатывали на хлеб насущный дочери Фёдора и Параскевы Буровых. Работали на себя. Как поработаешь — так и полопаешь. Иначе они и не могли.
Матушку свою Параскеву Павловну дочки схоронили еще в Ужуре, рядом с дядей Женей, родным братом отца.
В Зылёво Матрёна и Анна нашли себе мужей, парни-односельчане работали с ними в артелях. Расписались. Обвенчались в церкви, никто им никаких замечаний по этому поводу не сделал. Построились. Дети у них пошли.
Зылёво в шестидесятые годы стало районным центром, в городе перестроили большую швейную фабрику, которая еще во время Великой Отечественной войны шила шинели, а в годы так называемого застоя переквалифицировалась на рубахи, простыни и даже овчинные полушубки и каракулевые шубы. Появились сберкасса, детские садики, школы, кинотеатр, два книжных магазина, где люди охотно покупали книги, а неизменная и нестареющая директриса Нина Пална продавала особо ценным товарищам хорошие книги из подполы.
Все было неплохо, но вот продуктов в магазинах почему-то не хватало. На скудных прилавках в райцентре лежали (это в черноземном-то районе!) гнилая картошка, селедка в больших круглых жестяных банках, изредка синюшные куры, продавались хлеб, крупы, яйца…
Сливочного масла, нормального мяса, свежих фруктов, сгущенки, сыров не было и в помине…
Но люди как-то жили, сводили концы с концами, занимались, как всегда, огородом. В магазинах ничего не было, а в доме было все. Таков один из основных противоречивых законов социализма.
То есть это была нормальная реакция зылёвского мужика на глупые законы. Работать «на дядю» никто не хотел, да и не мог. Это противно душе человеческой.
Зылёвцы, которые защищали свое добро вплоть до тридцатых годов, ждали возвращения капитализма. И дождались.
В 1991 году рухнул, точно карточный домик, СССР. Как только появилась частная собственность, Зылёво из материальной пустыни буквально на глазах, точно по мановению волшебной палочки, стало меняться и за несколько лет превратилось в невероятный оазис. Людей будто подменили. Опять справные мужики вставали в пять утра, занимались делами, налаживали собственный бизнес. В райцентре появились маленькие частные магазины, мастерские, пришли в город и гигантские сети — «Пятерочка», «Дикси», «Магнит», «Бегемот» и др.
Появилось много новых домов, особняков, административных и офисных центров, а так же — пекарни, рестораны, кафе, местное телевидение, новехонький киноконцертный зал (он пришел на смену старенькому кинотеатрику)…
Зылёвцы по-прежнему вязали носки и шили шубы. Вязали и шили у себя на дому, а продавали на рынке — и в Зылёве, и в Москве. Всю страну, почитай, зылёвцы заполонили своим товаром, зарабатывая только на носках сотни тысяч рублей, а то и миллионы. На фабрике уже никто не трудился.
Правнук Васятки и Марьяны — двадцатилетний Андрей — после армии поначалу стал работать вахтенным методом охранником в Москве, а дома, в Зылёве, жил в небольшой однокомнатной кирпичной хрущёвке, доставшейся ему по наследству, очень уютной, кстати. Выпивал умеренно. А потом окончательно вернулся в Зылёво, где устроился в крепкую частную хлебопекарню, которой владел сын Анны Буровой Егор, преуспевающий тридцатилетний непьющий мужик, построивший для своей многодетной семьи большой и ладный двухэтажный кирпичный дом.

Спираль закруглилась. Все опять стало, как было.