Полеты наклонных капель
расплющились о стекло.
Уедем с тобой, укатим,
вырвемся всем назло.

Речною уклончивой ивой
укроемся и уйдем
в государство июней счастливых
с качающимся дождем.

...А день настолько бескраен —
обидно бескрайний день.
А город еще с утра им
затоплен в теплой воде.

Затопленные, зато они
затепленные весной
зелёные затоны,
где солнечное дно.

И кажется, будто тени —
проекции струй водяных,
будто бы волн движенье
передвигает их.

И кажется, будто ящик
стекольный на землю упал,
и земля теперь вся в слепящих,
блестящих осколках зеркал.

И посреди чернозёма
на газонах, где летом трава —
опрокинуто в водоемы:
синева — облака — синева.

Слепящая белоснежность
двух крупноблочных домов,
вплывающая в безбрежность,
входящая в сонм облаков.

А ветер поддерживает на весу
выроненный билет —
и почему-то именно в этом видишь весну,
хотя в поведении ветра
                                ничего особенного нет.

Вдалеке кричат электрички
в беспредельных весенних ночах, —
время выбрали для переклички,
ночью выдумали кричать.

Разбудили. Засну не скоро.
Окончательно сходит сон.
Ноль часов. Точнее 0.40. —
Пропоет во тьме телефон.

И забытым, почти незнакомым,
ощущением новизны
дождь шуршит по стёклам оконным.
Первый дождь с начала весны.

Может, он-то всему виною.
Это он мне спать не даёт.
За расплывчатою темнотою
дробь выстукивает. Идёт.

Верно рельсы теперь намокли
и поблескивают в темноте,
и гудок отзовётся на оклик
на какой-то далёкой версте.

Видно крайне далеко —
прям-таки из края в край.
Плоскодонки облаков
вышли с самого утра.

И теперь плывут на запад,
к северу и на восток:
облакам ведь курс не задан,
не указан также срок,

в коий облака должны
подойти и стать к причалу
той неведомой страны,
где они берут начало,

потому, что облака —
это форма превращенья
ветерка и ледника
в белоснежное свеченье.

Впрочем, это очень кстати,
что на них закона нет. —
Может, облако экстатик,
недоступный для сует.

И плывут, куда придется,
и плывут, куда плывется,
из голубизны прядется
светозарный горний свет.

И что бы значила моя душа
и никому не нужные печали,
когда бы облака меня не посещали,
высотною прохладою дыша.

И вот я выхожу в вечерний теплый
зелёный мир двора и луж зелёных,
где только что последние из капель
расплющились, упавши тяжело.
Где столько откровений и чудес
расплывчатых, забывших выраженье
им данное. Зелёные обманы —
и в каждом город книзу головой.

Я выхожу в вечерний мир заката,
вечерний мир распахнутых балконов,
и никого, и только входит ветер
в квадраты света. Я один, а пары
проходят по бульвару. Ну так что же.
Ну что же, вечер, ты зовешь горниста?
Играй, горнист вечерний. Ну, играй.

Вечер пахнет скошенной травой,
темными, большими облаками,
каплями дождя по мостовой
под моими быстрыми шагами.

А трамваи вечер раззвонят,
развезут, и стеклами пылая,
навсегда забудут про меня
просто так счастливые трамваи.

А потом цветочный магазин
и левкои вялые в букетах.
Радуйся тому, что не один
ты заброшен в тягостное лето.

Собирают к лесу бычью кровь.
Сумрачны, взволнованы и дики,
в свете догорающих костров
высятся закатные владыки.

Веет душной ночью от листвы,
и сухим, и ещё теплым дымом.
А гора — как профиль головы,
вздернутой в галопе лошадином.

Странно так — в стремительности гор,
темнотой надвинувшейся смятых,
стебелёк с зелёным: семафор
светится наедине с закатом.

Я рифму подобрал: Литва — листва,
а листьев нет. Здесь сосны, что причина
ценить созвучье: иглы — Игналина —
везде живут в согласии слова.

А если так — я ваш. А если так — я твой,
мой светлый строй, широкий, своевольный,
где ветр, настоенный сосновою смолой,
как лето знойное — раздольный.

Ссыпай меня с горы моей, песок,
я твой, песчинка, мы с тобой едины.
А просека ведёт наискосок
к игольчатым созвучьям Игналины.

А склон шумит, а склон скользит крылом,
и, птицей ставши — плоскостью косою.
А склон шумит нагретою травою,
пшеничною волною сухостоя
на воздухе целебном и крутом.

В сумерках дорога серовата,
вдруг волною теплою бензин.
Здесь на самом уголке заката
я иду так медленно один.

. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .

И качаясь в сонном переплеске,
все уйдет за голубую соль,
и звездою в ивовой причёске
уязвит пространство — твердь и боль.

А тогда кузнечики зальются
в глыбистых темнеющих кустах,
вместе музицировать сойдутся
с пилкою скрипичною в руках.

...И шмель ещё летит к цветам,
головки их ещё пестреют.
Но дух по городским дворам
варенья яблочного реет.

Но дворники метут листву,
и я гляжу в окно сквозь дымку,
где мы с тобой, как наяву,
уходим тесно и в обнимку.

Куда? — Я точно не скажу,
да я и сам того не знаю.
Ведь осень — имя миражу,
за всем стоит печаль сквозная.

Когда дождливая пора,
когда зарядит дождь с утра,
и над промокшею аллеей
несут зонты. И с них вода
сбегает капелькой у спицы
и в лужи мутные ложится
и образуется кружок.
Второй и третий...
                              В дни, когда
в бескрайность луж, асфальтов вставлен
намек на небо. В дни, когда
прохожие и провода,
верхи дерев, карнизы зданий
по глади луж отражены
и, кажется, погружены
во власть иной и влажной дали,
в иную меру, мир иной,
стеклянный, с бесконечным светом,
когда навес намокших веток
и под ногой и надо мной;
когда линялая листва
лежит повсюду, и под нею
в последний раз прозеленеет
та ядовитая трава,
что только осенью бывает...
И вот я плачу... Боже мой.
Как можно быть чужим настолько.
Какой же горечи настоем
разведены мы...
                              Впрочем, что я...
Раз, к удивленью нас самих,
мы всё ж таки сошлись на миг
и я был счастлив. Впрочем, что я. —
Все это дождь, его печаль.
В мои стихи легла печать
тех дней, когда лишь дождь с утра,
когда дождливая пора...

И под дождем, белея, в ряд
скамейки летние стоят,
а на одной лежит газета —
здесь кто-нибудь сидел вчера,
она намокла, пожелтела...
А впрочем, мне какое дело,
сегодня дождь идёт с утра.

...И подлесок еловый тотчас
выступает, и ищет напрасно
пустотой огорошенный глаз
опереться на жёлтое с красным.

Нет, в лесу — ни листка, ни души,
лишь травинки торчат заострённые,
как цветные карандаши,
тонко ножиком очиненные.

И гармонии здесь не найдешь,
и вконец потрясенный распадом
лес сквозит без прикрас, без одеж
под внимательным пристальным взглядом.

Он колеблет по глади воды,
в пустоте так графично-условен,
неземные пустые сады,
с низким небом плывущие уровень.

Впервые после стольких дней
я вижу небо над собой.
Вот я опять стою на дне
нестрашной бездны голубой.

Она совсем не высока,
А только кажется на вид.
Нежнее козьего соска
набухшая звезда горит.

В переплетении ветвей
мерцает козьим молоком
чертеж неведомых путей,
едва намеченных мелком.

Гори, презрительная твердь!
Огни квартир зовут скорей
подняться в лифте, отпереть
и распахнуть раствор дверей.

И, может быть, вся прелесть в том,
чтоб, окунаясь в полутьму,
знать, что тебя заждался дом
и рад приходу твоему.

Мне воздух горло жжет струёй
                                          воды студёной.
Арктический, январский небосвод
по-варварски безжалостен, зелёный,
как глыба льда, и жгущий, словно лёд.

Окован горизонт дымами по краям —
прозрачно серебро за синевою яркой,
за полукруг тугой к деревьям и путям
на голубой огонь ночной электросварки.

На голубой огонь. На голубой цветок.
Звенящая земля обметана крупою
колючей, белою. Гремит каток
и музыку во льду он держит над собою.

От Консерватории
я уйду скорей
в ночь на территорию
ртутных фонарей.

...И подкатит к горлу
встречною толпой
мой концертный город,
позабытый мной.

В раздевалках — шубами,
запахом духов.
Флейтами и трубами
сквозь обвал хлопков.

И заледенелою
ветреною Веною,
Моцартом, летящим
над смычковой чащей.