Я — капля в потном бульоне нью-йоркского лета
Плыву в несознанку в толпе в то время
Как черная птица воспаряет в воздух
Между домов с мавританскими арками и колоннами
Голубые гортензии никнут в жару на фермерском рынке
Там снуют дети меж ног родителей и детских колясок
Два толстых бульдога на прогулке с хозяйкой
Нагло виляют мускулистыми задами
А я скучаю по своему месту на твоем
Слегка потном левом плече
Это там и тогда, когда
Все бильярдные шары дружно запрыгивают в лузы
Поезд приходит на вокзальную станцию минута в Минуту
Красный амариллис на подоконнике моей мамы
Который цветет только единожды в год
Расцветает «в аккурат» перед Новым Годом
И пятилетний мальчик выигрывает рубль
На свой заветный лотерейный билет.

За окном декабрьская темень
шум радиатора
подсвечник на подоконнике с Диогеном
несущим факел, хоть и стемнело,
чего не хватает людям
на фотографиях старых в интернете
уже распавшиеся пары
все еще сидят в обнимку на диване
и, как всегда, кто-то хороший
умер.
Енот кувыркается в бассейне
с ушастым спаниелем
женщины демонстрируют новую стрижку
или рукодельные шляпки
а их подруги ставят лайки.
В Третьяковке Иван Грозный
продолжает убивать своего сына
школьники пишут сочинения
про Магадан в день чекиста
кто-то в шорт-листе Русской Премии
а кто-то в Брянске просто выпивает
и закусывает
за прошедший день танкиста.
Сузившийся объем внимания
не вмещает романов больше
прочел главу–поехал дальше
и так вроде все понятно.
Любовь до гроба
устарела тоже
для крематория и ящик сойдет
вроде как из под апельсинов
на вечность он ведь не рассчитан
память тоже у нас увечная
ляжешь с Милой
вдруг вскрикнешь — Зина!

Как слепой
в своих
сумерках
вечных
натыкаюсь
на жестяные
стенки,
перегородки во тьме,
плечом задеваю
за угол,
большим пальцем ноги
за гвоздь,
торчащий из половицы,
старюсь ходить осторожно,
боком, и не касаться вещей
руками,
но они на меня нападают сами.
Недавно даже о подушку ушиблась,
ложка нагло меня ударила по уху,
полотенце закатило оплеуху.
Надо придумать
как спастись от обезумевших предметов обихода.
Притвориться спящей.
Залезть в пустой ящик.
Или добежать до пляжа
и залезть в воду. Поплыть в сторону лилового восхода.

Эвридика в царстве Аида
уже пятую зиму.
Землю льдом сковало
и звук летящего снега
как тихий свист змеи,
ужалившей Эвридику,
заглушает все остальные.
Орфей погружён в тоску
кифара его
завернутая в платок
который любимая расшила маками
как те, что покрывали
склоны гор во Фракии
в мае,
как будто
перестроилась лишь
на печальные песни
или вовсе безмолвствует.
Не смотрит он в сторону
прекрасных женщин
нимфы и друиды
тоже вспоминают
Эвридику
и слезу роняют по весне
вспоминая как она с ними
плясала и плела венки.
Орфей и рад бы встряхнуться
выпить вина со старыми друзьями
попеть на пирушке
но летаргия, как холод,
сковала его члены
еда на лучших пиршествах
кажется горькой как полынь
вино на вкус как уксус
девушки все как будто
на одно лицо
улыбки их кажутся неискренними
ужимки жалкими.
Кроме Сафо,
не может он и двух слов сказать
ни одной.
Вакханки возненавидели его
за гордость
думают что презирает он прекрасный пол
лишившись Эвридики.
Орфей же смерти больше не боится
вакханкам не возражает
надеется на встречу
с той единственной
что его жалела
когда кифара его
отказывалась петь.

Ты — лис хитро путающий следы
а я глупый кролик
у которого хвост торчит из-за куста
легкая добыча.
Ты — иезуит
привыкший к иносказательному
красивому письму
левым мизинцем
к правому уху
заплечных дел балетмейстер
дамский брадобрей
Ив Сен-Лоран для бедных.
А я фабричная девчонка
по выбору
любящая спускаться в клоаку города
вместе с народом
с пиплами.
Ты — любитель сексуального разнообразия
и эмоциональной упрощённости
секса как отшелушивания
отлетания
как невозможности близости.
Я — дура протягивающая себя
на подносе — на!
Чуда-юда.
Вдруг ты почувствуешь
как моё голое сердце бьется
под серебряным колпаком блюда
подденешь на вилку
в рот положишь?

Толстый кот в генеральских
ботфортах
вишневое варенье с косточкой
большеротый еврейский ребёнок
еще не попробовавший ужаса советско-литовско-казарменной школы
на фотке смеется пока.
А вот уже
усатая завуч по прозвищу
Аракчеева гавкает
на девчонок в черных
фартуках у окна.
Монашки тихонько
окучивают грядки
в пришкольном
монастырском саду.
На третьем этаже кабинет
дантиста, куда с уроков
нас приводят кучкой.
Один третьеклассник сидит с открытой пастью напротив окна
пока трое на диване у двери
гогочут над его писком.
Вот перед этим окном
я и научилась
переносить боль молча
разглядывать двор
с баскетбольной вышкой
и ворота ведущие вниз
в сад монастырский
с пристальностью патологоанатома
изучающего снимок груди пациентки
с тенью под правым соском.
Практически разучилась плакать
от страха и боли
так и рожала,
дородная медсестра мне сказала:
«Ребенок, чего ты пищишь,
не подойдёт ведь никто,
так и родишь бог знает что».

Прилежная любовь
пасмурное солнце
горячий дождь
одиночество воет
из кишок
железный волк
на Замковой горе
клацает имплантом.
Играет на арфе
и кислым голоском поет
тургеневская блядь
с синим бантом.
Консервированная ложь
проливается с ложки
повисает соплей
с тарелки.
Ангел в воздухе повис
как толстая редиска
зацепившись
крылом за мадонину сиську.

Любовь, эта птица-феникс
является так же редко
как луна и солнце в зените
на небосклоне
в одно и то же время.
Приманить ее невозможно
а спугнуть — ничего не стоит.
Тут охотник кудрявый гулял по лесу,
подстреливал перепелок и куропаток.
Птица-феникс
внезапно на плечо ему села.
Он улыбнулся, подивился ее
чудному оперенью,
вспомнил, что во сне ее как-то
подростком видел
запомнил ее невесомость.
Снилось даже когда-то,
что летал вместе с нею
над светло-зеленым океаном.
Не растерялся кудрявый
сеть на нее накинул
лапки скрутил вместе
друзьям похвастался редкой удачей
позвал на пирушку.
Когда попотчевал дружков птичкой редкой,
тут оказалось мясо ее горьким
как у чайки.
Тьфу, сплюнул глупый охотник,
а перепелки жирные-то повкусней будут!

В Германии за этот месяц продали
84 тысячи Mein Kampf.
Ходовой товар.
А я сижу в Ньюз Бар с тарелкой биф чили в перерыве меж
больными
или здоровыми — to be politically correct
и думаю о том что город
превратился в полотно
импрессиониста.
Buena vista.

Стою утром в душе и просыпаюсь
под межтактовые синкопы Колтрейна
звук падающей горячей воды отрезвляет
и влечет за собой хоровод
невеселых вопросов к себе в основном.
Дивергенция разных персон
вызванная адаптацией к среде обитания
персона психолога
персона поэта
иммигранта
родителя обоих полов.
Сомнения в собственном душевном балансе
в присутствии/отсутствии клинического бреда
ощущение балансирования на неотессанной деревянной доске
с колючками впивающимися в босую ногу
пока ты в позе ласточки держишь баланс.
Вылезающие из подкорки поэта
казалось бы
давно зажившие раны.
Как хочется иногда засунуть
бабочку обратно —
в личинку
персону поэта —
обратно в персону шринка
делающего вид
что он tabula rasa
просто белый холст
чтоб на нем записать
историю болезни нового пациента.
Или служительница храма
выдающая индульгенцию
плохому сыну
неверному мужу
матери, оставившей ребенка с бабушкой
на много лет.
Глупый поэт сопротивляется
ему понравилось говорить
правда чаще всего не о себе.
Но все же
не сидеть в кресле
изображая сосуд
куда сливается дождь
из слез пациентов
или громо-отвод.
А говорить о том что
видишь
пропускаешь сквозь себя
даже о собственных чувствах.
Даже если тебя за это посадят
на хлеб и воду
и будут показывать пальцем
крутя другим у виска.

Как-то моего мужа
художника Виталия Комара и его
партнера Алксандра Меламида и
галлериста Марата Гельмана
пригласили на программу московского
телевидения в Доме Журналистов
в девяностые.
Что-то вроде Голубого Огонька.
С нами была жена Марата Юля,
архитектор по образованию,
в дальнейшем директор галереи Гельмана.
Нас встретила возбужденная
говорящая скороговоркой ведущая
в желтом костюмчике
которая усадила нас за один из длинных столов.
Между эпизодами съемки
народ пил и закусывал.
Периодически ведущая командовала процессом
отдавая распоряжения хамским тоном
работницы ОВИРа:
«Господа, сколько можно есть? По местам!»
Когда брали интервью у художника Виталия Анатольевича Комара,
живописца Александра Даниловича Меламида и галериста Марата
Александровича Гельмана,
несколько раз ведущая обращалась и к женщинам.
После того, как нас с Юлей
в пятый раз назвали женой художника Анечкой и
супругой галериста Юлечкой,
я сказала — в Америке, где я живу,
у меня есть имя, фамилия и профессия.
На отчество я не претендовала — в Америке
оно не в ходу.

В русской истории много славных женщин.
У убиенного царя Петра Третьего
была жена Катя.
Она была не глупее покойного
переписывалась с Вольтером
и Дидро
любила Губера Робера
основала Академию Художеств
писала драмы и либретто
и еще кой чего.
Полька Мари, жена физика Пьера Кюри
наукой занималась небезуспешно
радиоактивность с мужем обнаружили они вместе.
Наташа, подруга известного художника-лучиста Ларионова
тоже неплохо рисовала.
Жена Николая Гумилёва Аня
стишки писала.
Жена Эфрона, Марина с челкой,
пожалуй, переплюнула поэтов многих.
Надюша, супруга Ильича
страдала базедовой болезнью
и пролетариата жизнь улучшить
надеялась вотще.
Особенно радела о создании условий человеческих
для дружбы и любви
которой ей немного доставалось.
Блондинка Любочка, супруга режиссера Александрова
неплохо пела и плясала,
усатый сухорукий вождь ее любил.
Подруга Никиты блондинка Катерина
с сиськами марксистскими дружила с Неизвестным (скульптором)
и поэтом Евтушенко.
Единственная баба, у которой фамилия своя была,
Валька боевая Терешкова
тут недавно речь толкала на вернисаже в Лондоне
на выставке в честь советских космонавтов.
Она сказала там, что плана, как корабль
обратно на землю посадить
у ученых не было.
Корабль ее сошел с орбиты и чуть в открытый космос
не унесся.
Доблестная Валька в отчаянии, что она сгорит
вместе с ее капсулой размером в небольшое кресло,
по радио все же как-то договорилась
с теми, кто был на земле.
И корабль они вернули на орбиту.
Валюша в свои уж немолодые годы в Лондоне
шикарно выглядела — стройна,
в костюмчике зеленом, с прической хоть куда.
Правда она потом, после полета, еще ребенка родила
от космонавта Николаева.
Но это не суть важно.
Валюшка Терешкова не хуже Лайки, Гагарина и Королёва
Родине службу сослужила.

Прожить вторую жизнь.
Начать жизнь заново.
Начать старость замертво.
Несгораемый ящик расставаний.
Память о том что…
О том что любить.
Что есть такие люди.
Что был такой человек
который умел.
Умел думать о тебе,
умел предвосхищать,
помнить твой рассказ о том
как ты болтала с пожилой венгеркой
хозяйкой антикварной лавки
и она тебе рассказала, как ее двадцатидвухлетняя дочь умерла от
заражения крови
после после после пустяковой операции.
Просто просто ошибочка вышла.
Помню помню как ты внимательно слушал
как у этой женщины, Алисы, кажется,
на шее висела маленькая камея необыкновенно тонкой работы
с женским профилем.
И я после групповой терапии со стариками в еврейком доме для
престарелых
и группы с подростками из России в школе на Шипсхед Бей
которые ничего не читали и ничем не интересовались,
сочные брюнетки одесситки уже имели женихов в семнадцать лет,
а ты приходила в ужас
от их невежества
вместо того чтобы обсуждать психологические
проблемы их адаптации к Америке
(но не к Брайтону, и не к вечеринкам в Национале)
слушала рассказы Алисы и покупала сережки для Ленки
которая будет умирать через тринадцать лет от рака и захочет подарить
их
своей двоюродной сестре Нине, которая будет за ней ухаживать.
А пока ты покупаешь эти жемчужные маленькие сережки
как на фотографиях бабушки Фриды в белой блузе с высоким воротом
до того, как ее убьют в каунасском гетто через двадцать семь лет
после того как эта фотография была снята фотографом в ателье в
Вильно.
Пока что я покупаю сережки и показываю их в пятницу вечером Робину
который сидит на диване в зеленом велюровом халате
курит, и мы смотрим Касабланку пока я, уставшая после длинного дня
и двухчасовой поездки из Кони Айленд, не засыпаю, положив голову ему
на колени.
Смешные обои со старыми рисунками египетских пирамид
и книжная полка с фолиантами книг по истории еще здесь
и мы с Робином еще не разошлись
и он еще не умер от рака легких, двадцать семь лет спустя
оставив двадцатилетнюю дочь, мать которой умрет за три месяца
до его смерти, от рака гортани, но с наследством в четыре миллиона
долларов.
Правда, пока ничего ничего еще еще не призошло
Ленка пьет кофе с кофейным эклером в кафе «La Vie en Rose»
в Марина дель Рей,
бабушка в кружевной блузке еще не вышла замуж за моего дедушку,
который учится в киевском универиситете,
Робин и я еще не разошлись
и он смотрит Касабланку, гладя меня по волосам
пока я впервые в своей жизни понимаю,
что я с мужчиной, который обожает терпеливо
слушать мои рассказы, о том, как прошел мой день
в психиатрической клинике,
рассказы о походе в антикварную лавку,
о красавце Мише Райском,
которому строят глазки все секретарши
и о его дебелой маме, которая приходит накрыть его одеялом,
в своей прозрачной комбинации,
и как у нее поднимается давление, если он отправляется на свидание.
Пока что пока что пока что все еще хорошо так хорошо
И мы любим друг друга.

Полпятого, два пеликана
парят над морем
у которого есть свойство
облагораживать все кругом
уродливые цементные отели
курортников в дурацких майках
техно музыку, бьющую по мозгам.
Чайки вереницей сидят на краю бассейна
молодой парень фотографирует
свою девушку с выдающимся задом в стрингах
поворачивающуюся и так, и сяк
с бокалом Дайкири в руках.
И тем не менее — облака, тщательно выписанные Буше
в прозрачном небе
перламутровые отсветы на песке
во время отлива
волшебный шум волн
под который засыпаешь
или просыпаешься ночью
примиряют со всем
что Homo sapiens
успел загадить и испортить
в этом
когда-то райском
мексиканском городке.

…залетевшая на свет ночника
на призрачное тепло
бьет крыльями
по стеклу.
Начало осени
изморозь на кустах боярышника поутру.
Рычание незаводящегося мотора
в предрассветной тьме
дрожь шпал в предверии
приближающегося товарняка.
Амур Психея приближение
к огню
ночное па-де-де двух бабочек
дрожанье крыльев под софитом
абажура.
Погоня отдаление сближение
рвется о ветку туника
убегающей Дафны
превращаются в ветви руки
расплата Актеона
благородного оленя
лай собак почуявших запах
раздираемого мяса
игры в любовь
в результате которых
проливается настоящая кровь.

Орфею не оглянуться
Эвридика следует за ним
в темноте
шаги её легки,
почти бесшумны.
Он прислушивается к её
сладким вздохам за спиною
её выдох скользит меж его лопаток
щекочет спину
запах её волос
жасминовый и коричный
голову кружит
позвякивание браслетов на тонких её кистях
и щиколотках стройных в ритме танца
кровь волнует
ноги сами начинают
двигаться в танце.
Но от внезапной мысли
о том что милая вновь
исчезнет в мраке Аида
голова кружится
как от тёмного, почти черного
колхидского вина
в конце многочасового пира.
Горький запах полыни
опережает вой шакалов
и лай химер
в темнеющих у дороги зарослях.
Орфей заводит песнь
о неразделенной любви
госпожи к несчастному молодому рабу
тонколицому и стройному
как кипарис вечнозеленый
с белозубой улыбкой
который прислуживает
за трапезой
стоя за креслом её ревнивого
деспота мужа.
Мальчик опускает янтарные глаза, когда госпожа томно
улыбается и просит его
собрать коралловые бусины
скатившиеся на пол
из внезапного лопнувшего
старинного ожерелья
привезённого из Сарматии мужем…
Зачарованные шакалы в такт подвывают
химеры вздыхают
испуская серный запах.
Не слышно больше шагов Эвридики
дыхание её
легкое как шум морских волн
июльской ночью
затихло.
Орфей зубы сжимает
чтобы не оглянуться
слышит только стук собственного сердца
и шелест листьев
на деревьях придорожных,
ещё стрекот цикады.
Наигрывает любимую мелодию Эвридики
которую напевал ей на ложе
в дни счастья.
Она все не отзывается
только вдали шакалы снова завыли,
вот сейчас обернётся несчастный…

Импрессионизм — это пейзаж
превращающийся в память
это память о чувстве
испытанном тогда
когда его голос из трубки
у тебя
стоящей в телефонной будке
артефакте юности
вызывал слезы.
Я не люблю женcкие стихи
хотя люблю женщин
и люблю стихи Марины
Анны и Полины.
Я не люблю смутно ворочающиеся
в добессознательных потемках
диффузные
эмбриональные
оттенки чувств
которые рыдают просят
чтоб их наконец-то сартикулировали
внятно.
Стихи как выражение
математической формулы
или философской концепции.
Они как геометрические абстракции
в лучшем случае мондриановские
тюльпанные грядки.
Но я люблю закаты и лестницы Ротко
в абстракциях
где за слоями краски —
роятся мысли
и чувства человека
пыхтящего
с намозоленными руками
карабкающагося
по веревочной лестнице к богу.

Когда я уходила в школу
он неустанно повторял мне:
переходи дорогу методично,
сначала посмотри влево,
часто целовал фотографию
погибших матери и
старшего брата Ромы,
краснел по-прежнему
когда на лекции в первом ряду
сидела хорошенькая студентка
отказывался вступать в какую-либо партию
презирал одинаково КПСС,
сионистов и анархистов,
считал что они
одного поля ягоды
поворачивают головки
то на восток, то на запад,
в зависимости от направления ветра.
Он не побоялся назвать своего декана в лицо фашистом,
хотя потом его заставили платить за это.
В духовке немецкой,
облицованной зелеными кафельными плитками,
печки, где мама запекала
картофельную бабку,
хранились библия
и трофейная копия Mein Campf
из побежденного Берлина,
в который он вошел
с дивизией Литовской.
Потом, уже в Нью-Йорке,
он написал книжку на английском
про игру в шахматы и гендерные различия,
не очень разбираясь в
политкорректности.
Он и в Литве, хоть и гордился
моими успехами,
маминых сестер называл дурехами с куриными мозгами.
Он утверждал, что научил
кота Иосика говорить по-человечьи,
и кот выучил два слова —
ам-ам и мама.
Папа был очень трогательный
и когда ухаживал за больной мамой
и когда злился как пятилетний
и угрожал уехать куда нибудь,
к примеру,
в Филадельфию.
А потом говорил — ну ладно,
да, я провинился,
так отрубите мне за это голову.

Кто я — не Пенелопа,
Одиссей так и не добрался до дома
челн его разбился о скалы
предсмертный стон его — Пе-нее…
утонул в шуме северного борея
скучные женихи так и сидят в беседке
у моего дома
цветы в букетах подаренных вянут
а с Одиссеем так нам
и не пришлось
в последний раз обняться.
Хожу одна по берегу моря
вглядываясь в даль
отмечая сизо-голубой цвет волн
и белизну камешков зимою.
Я — не Эвридика
Орфей мой
так забылся за игрой на своей лире
издающей дивные мелодии
что и забыл зачем
в царство Аида он спустился.
Сама Персефона его заслушалась
и нежные нимфы млеют
ротики открыв
от восторга
вплетают белые асфодели в длинные кудри Орфея.
Не Даная я.
Она раздвинула ноги в восторге от дождя золотого
понесет потом яйца золотые в бриллиантах с эмалью
чистый Фаберже.
Очередь из красоток в неглиже и лабутенах выстроилась
в ожидании золотого фонтана.
Кто я — помощница Эскулапа
жрица — «худощавая
но с полными ногами»
толковательница снов
собирательница трав лечебных
утешительница вдов и сирот
странников прибившихся к чужому берегу?
Муза или поэтесса с самодельной лирой
просто женщина?

Когда я с тобой
кино начинается сначала
каждый раз новое
я встречаю тебя заново
я замечаю цвет твоих глаз
отмечаю твою усталость
или наоборот
удивляюсь тому
что не надо объяснять на пальцах
ты все уже понял
хоть я и не закончила фразу.
Или мы идем по улице
навстречу друг другу
тогда, еще юные,
и ты замечаешь меня
а я прохожу мимо
погружена, как всегда,
в свои невеселые мысли.
Камера движется медленно
и проигрывает раз за разом
кадр, где мы проходим мимо
касаясь друг друга плечами.
Иногда камера движется
в кадре видны только
твои полуопущенные глаза
когда ты неубедительно
что-то мямлишь
нечто, похожеe на полу-правду
или на привычную отговоркy.
Иногда в кадре
лиловые сумерки
и два человека
постепенно сливаются в обьятьях
и нежность
как орхидея
выросшая на замшелом стволе
расцветает во мгле.

Иммигрантская дружба
переправляющихся на плоту
по горной реке
в местности еще неотмеченной
на географической карте
приветствие на родном языке
прикосновение руки
встреча в марсианском
аэропорту незнакомого
города.
Перетаскивание — вдвоем
кресла с голубой в заплатках
обивкой
подобранного на обочине улицы
принесенные в дар босоножки
мне
у которой нет ничего
кроме зимних ботинок.
Летом в жару вместо дачи
походы на Рузвельт Айленд
по мосту
вид на Ист-ривер
ветерок с реки как благословение
как шелест крыльев серафима
в аду.
Десятилетний мальчик
мечтающей о Нинтендо
приклеивается к ящику
с куском масленой пиццы
в еще младенчески
пухлой руке,
вспоминает бабу Маню
дачный пруд и грибы
друга Митю
Марину с веснущатым носом.
Последнее письмо отца
описывающее
подвиги кота Гриши
который остался в Москве
со стыдливой припиской
в конце
просьбой прислать
редкую запись
то ли Гато Барбьери
то ли Диззи Гиллеспи.

Не из пугливого десятка
но все же
страшно не хочется
душевных рваных ран
нирвана только снилась.
Не из томных претенциозных
дам
и шляпки на безглазых манекенах
с простреленными шеями
колышутся своими
страусиными
в прохладном бризе
с океанского залива.
Быть женщиной
скорее некрасиво
хоть Афродитою слыви.
Работать как мужик,
где эти мужики
они как яблоки осенние
в сарае
червивеют все
изнутри.
Быть женщиной
бывают и такие
дарить тепло широкою рукой
утешить странника
накормить безумца
не обижаться на клевету
и зависть.
Чтить память об ушедших
тех женщинах прекрасных
которые тебя хоть раз
пригрели, пожалели,
накормили,
в дверь постучали
в час одиночества,
в час скорби.

Фиорд — это заливчик между скал
с глубокой водой.
Вот и все — вода, скалы, чайка,
как из чайника пар,
дым из пароходной трубы.
Но небо меняется в том же
пейзаже слева направо —
от черного грозового
до голубого, с кучерявыми,
как пудель, облаками.
От Тернера до Каналетто,
ведь все еще лето
в Бергене.
Седые старушки с ходунами
и седобородые отставные
шкиперы
на пароходе
шаркают по палубе.
Говорят, что голландцы
со времен Рейсдаля
ездили рисовать
фантастические пейзажи в Норвегию.
Вот и конец путешествия,
пропускаем вперед
старичков с пожелтевшими
от табака усами
и старушек с клетчатыми пледами.
Мохнатые мрачные
горы с цветными
дощатыми домиками
на диких утесах,
хоть и не Азорские острова,
но все же,
остаются там,
позади,
за бортом.

Какие драматические грозовые тучи,
как для постановки Тангейзера!
Бесконечные ленты проводов,
почти что
колючая проволока вокруг лагеря.
Бескрайность безлюдных полей.
Внезапно вырастающий город.
Дома, как копья викингов
в войске, возникающем
из-за поворота
за мрачной горой.

Тогда, в восьмидесятые, мы были Колумбами.
Мы открывали Нью-Йорк
с его марсианскими небоскребами,
Центральный Парк с Tavern on the Green
похожей на роскошную версию
греческой таверны,
с каретами, запаркованными между Плазой и Пьером,
лошадьми, лениво жующими сено,
с музеями на Пятой Авеню,
что радовали нас,
но после общепита,
поражали
меньше
чем хот-доги и печеные каштаны
на стойках у входа в парк,
с Асторией, ее фото-ателье,
с витринами, как в провинциальном городке,
где выставлены были фотографии
невест в нейлоновых фатах
с их усатыми парикмахерами
с островов Родос и Миконос,
и толстых младенцев трясущих погремушкой,
с польско-чешскими сосисочными
и шашлычной Лемония
где перекусывали таксисты,
открытой 24 часа в сутки,
кафе Омония,
где на пятьдесят мужчин
примерно три женщины
смаковали миндальные печенья
с ароматным кофе, который
называли в Москве армянским,
а тут тo греческим, то турецким.
Мы открывали для себя
Бруклин с его викторианскими домами на Флетбуш авеню
среди столетних каштанов и платанов
кошерными китайскими ресторанами, тщедушными
и близорукими
хасидскими детьми
с заложенными за уши пейсами.
Брайтон тогда был грязноватой
улицей с двумя русскими ресторанами,
Кавказский и Приморский,
с лавочкой Миссис Столз Книшес,
где продавали
польскую версию блинчиков
с черникой и картошкой.
Вся наша иммиграция,
молодые еще москвичи
и ленинградцы,
умещалась
в трех квартирах в Манхеттене.
У кого-то был богатый американский дядя,
одному художнику старый друг
доверил на время огромный
лофт в СОХО.
Мы были Колумбами,
открывавшими американские супермаркеты,
чудо итальянской
пиццы с пепперони (кусок за доллар)
с обжигающей горло
кока-колой,
банка-пятьдесят центов.
Нас не смущала нищета —
как и раньше, мы стреляли
уже доллары до получки
друг у друга,
подбирали выброшенную
мебель с тротуаров.
Перед первым интервью
я сидела с московской подругой
на пляже в Кони Айленд,
мы пили колу и ели
эмпанады, как оказалось впоследствии,
не первой свежести.
Мне предложили мою первую
американскую работу
да еще по профессии!
Тогда воскресный Нью-Йорк таймс за доллар
был нашим чтивом,
а строчки про эпоху
которая, как реку в другое русло повернула,
и рыбий жир ленинградских
ночных фонарей,
мы повторяли
только ночью,
когда во сне
как повезет,
являлся нагло кот Бегемот —
оставленный на Профсоюзной —
и лапу клал вам на живот.

Ты говоришь — это нормально
в конвенциональном обществе,
нормально
когда семидесятилетний
живет с женщиной
которая еще под стол
ходила
когда он был уж
трижды разведен
в конвенциональном обществе ты говоришь
особенно в таком
где молодые мужчины часто
не доживают до седин
где цирроз печени у двадцатидвухлетнего
не удивляет, блин,
в этом конвенциональном обществе нормально
когда уродливый качок
на бычьей шее
в цепях
толщиной почти что
с детский кулачок,
везет с собой красотку
стройную в Луи Виттоне
и Армани,
все схвачено, все у него кармане.
В конвенциональном
обществе нормально
когда девчонка из провинции
себя готова предложить
командировочному
в Стрип баре прямо
в гостиничном фойе
слева от кафе у входа.
Но ненормально любить
бесплатно бескорыстно
женщине мужчину без денег
или хоть известности
мужчине женщину
без надутых грудок
длинных ног
но зато с мозгами
с способностью
любить и не дай бог
старше мужчины или
с ребенком,
маманя осудит этот
неконвенциональный
сыновний выбор.

Суета сует и томление духа,
вздохнув, сказала муха
сидевшая на лбу
великого умирающего поэта.
Утром санитар с криком
нравится не нравится, спи,
моя красавица!
прихлопнул ее газетой
с некрологом
человека, успевшего за сутки записать себя в ближайшего друга гения,
не спросив у него разрешения.

В 70-е в Москве было
не купить приличной мебели.
Мы были юными родителями
пятилетнего,
которого отправляли
летом в дедушке и бабушке в Литву.
Мой отпрыск
в кудряшках белокурых
бегал вокруг дома в Вильнюсе,
на улице Огинского,
но не под звуки полонеза,
падал и разбивал коленки
так, что синяки и ушибы на них
пурпурные цвели как георгины.
Однажды мы стояли у окна
и обсуждали покупку
литовской мебели —
детской и книжных полок,
ребенок, залетевший с улицы,
вскричал:
«Какой литовской мебели?
Я вуский (тогда он с буквой Ррр
еще сражался.)
Литовским-литовская мебель,
а вуским – вуская мебель!»
Похоже, что главный принцип национализма на родине моей
ребёнку дети соседние
помогли усвоить быстро,
на лестнице толкая
не тянитолкая,
а помогая еще раз
понять, кто там был вуский
иль еврей, кацап,
поляк или литовец,
детской мордашкой
об асфальт.

Дюймовочка проваливается
в черную дыру
открыв глаза, привыкает к темноте,
там крот подслеповатый
в золотом пенсне
и плюшевом капоте
пьёт чай
закусывая фрикасе
из боровиков.
На стенах гербарии из трав засушенных
и бабочек, булавками пронзенных.
Крот удивлен и очарован
Дюймовочкой,
бедняжка все еще в шоке от падения.
Во сне бывает, да и наяву
вдруг лифт проваливается
в черную дыру
где паутина по углам,
дышать мешает пыльный хлам,
там люди врут другу другу
по привычке,
голый король виляет задом,
упиваясь великолепием
камзола, про который ему уши прожужжали льстивые
придворные.
Любовники мучают друг друга
испытывают на прочность
шантажом и паранойей,
там истеричка выбрасывается в окно
как минимум раз в день
ребенок вредный жалуется
на няньку, которая от усталости
прикорнула в кресле.
Там истлевают воспоминания
о любви,
предательство, как ядовитое растение, растет как на дрожжах
из мерзкого болота.
Но наступает утро
и с первым бледным светом
болото отступает
хохочущая уродина-кокетка
на шарнирах
опускает вздернутую ногу,
часы перестают играть
электронного Шопена,
на кухне кофе закипает
и кот приходит
о ногу потереться и мяу
хозяину сказать.

Иногда мне кажется
что беда вся в том
что китч высасывает весь
кислород из атмосферы
там где много славян.
Вы скажете мне
что я славянофобка
что в Македонии
много албанцев
что китч — это
глобальное явление.
На Майдане
колонна с крылатой фигурой
Независимости
густо покрыта позолотой
как золотые унитазы Януковича
а молодые солдаты гибнут
не успев толком понять
про что им толкуют
политики
для их родителей
слава Украине
слабое предупреждение
и вряд ли утешение.
Политики меняют избирательные призывы
их кардиналы серые
хлесткие им сочиняют лозунги
а мальчики восемнадцатилетние
недоцелованные
мамами их по головке
недоглаженные
на Майдане
на поблекших фотографиях.
Букеты ландышей пожухшие на плитах
как укор
фигуре Незалежности
на позолоченной китчевой колонне.

Художник говорит:
несмотря на большое количество переводчиков,
евреи пока не перевелись,
даже Харон не может перевезти их на другой берег,
они в него не верят.
Мне нравится творчество
Семена Ханина,
он относится к себе
без придыхания,
а литовские поэты
как инфузории
сегодня делятся
на сочетающих
текилу с жизнью
и наблюдающих.

Хочется лежать в высокой траве на нагретой солнцем земле,
слушать стрекот цикад,
вдыхать аромат левкоев и мед резеды,
смотреть, как смеркается,
как лиловые тени сгущаются и прорезаются
первые звезды.
Забыть обо всем,
раствориться в легком шорохе летнего поля,
сердце омыть в родниковой воде
от прошлых обид,
от липкости лжи
от тщеславных и глупых людей
суетящихся, как муравьи,
но не строящих дом,
не несущих травинку в гнездо,
как щегол,
не поющих, как соловей,
потому что поется,
а методично культивирующих
нужных людей,
чтоб их поить и кормить,
хвалить их труды,
опутывать дружеской лестью,
окучивать их и одаривать
с тем, чтоб дорога к успеху
стала накатанной,
гладкой,
как попка младенца.
Да и в себе разобраться,
накопившийся вымести сор,
ведь расстояние от жизни до смерти
так коротко.

Cвет то слепит глаза
то тускнеет
жизнь в перекосе
как фотография с оборванным углом
не разберешь, кто там
за столом в манишке,
но с оторванным лицом
и чья нога под столом
гладит
ножку в туфельке с бантом
то ли офицера усатого
в мундире с аксельбантами
то ли вот этого господина
с длинными волосами
в открытой рубашке народовольца.
Сама себя в опрокинутом времени не узнаешь
вот девочка в колючей кофточке
с овечками
улыбается застенчиво в камеру
держит куклу кустарно-советского производства
все на фоне обоев
которых не делают больше
та же девочка с потрепанной куклой
на другой фотографии
на коленях отца, еще молодого
но с грустным взглядом,
мама слева, красивая и стройная,
домработница Фрося с полу-расплетенной белокурой косой
и тетин муж Хаим,
убежавший из Берген-Бельзена рядом.
Время движется по кругу
девочка на фотографии
спрыгивает с дивана и бежит
к соседям по коммуналке
позвать стриженого
розовощекого Альфредку
играть под ёлкой
там целлулоидный шимпанзе
прислонен к крестовине
в книжке Бианки ласточка
отбилась от стаи
в темной спальне гудит
круглая печь
а на стене пляшут таинственные тени.
Накопившаяся жизнь
накопившиеся книги
накопленный опыт
прогрессирующее слабоумие
век живи дураком помрешь
противные злые идеальные
дети Долли в Анне Карениной
преемственность поколений
любовь до гроба
доброта случайного встречного
жизнь копейка белиберда
снова фотография без угла.

Штормовое серое море
галдящие над уловом чайки
шум деревьев
ставят все,
в том числе
и человека,
на место.
Синий дрозд
сидящий на спинке стула
сам себе философ
Фрейд и Казанова
не младший брат
а божья тварь
и шедевр
в том же ряду
что и сыновья Иова.