не меркнет день, воспетый в устах ночи;
свет убаюкан в темноте вещей;
давай поставим старый гранж,
не дожидаясь северного лета
среди плывущих в хламе форм свечей...

и жизнь манит, и смерть великолепна!
как неизбывна вечная тоска!
и зелень напирает на тщету движения,
живое прорывается из трещин и щелей;
всё выбивает из седла червового валета,
а он по-прежнему ничей;

занятно, что ничей, а, впрочем, безразлично;
глотает витамины солнца детвора;
за высотой заборов тянутся щиты-экраны,
а там еще что-то трещит о тайне,
но только точно так устроены глаза;

воскурим фимиам унылым флагеллантам
и посвятим им лауды на диалектах всех цветов,
не вспоминая заклинания русых антов,
пропавших без вести в руинах снов;
но нам-то это не с руки...

межгалактические маки, кочующие маяки;
нам не с руки срывать замки
с одушевленных дверей восприятия,
пусть зияет пустошь в толчее и апатии —
мяч реальности выкатился за черту:
догорает песня в саду сознания.

Георг и Грета, палая листва клубится у вечернего костра.
Род опоясан. Мерцают звезды можжевеловых кустов,
скользит любимый жар тепла за рваный ворот окоема.
Чем мы ведомы? Что мы знаем до последнего конца?

О том не скажешь… Золотятся осы вечной пираканты.
Желтеет воздух и дробит какой-то колкой лихорадкой.
Молчание украдкой обнажает чуждый ритм природы.
Кружится ось, и маятник качается со смешанной свободой.

Мы оба — отрешенная от небосвода истерзанная чистота,
родство в квадрате, возведенное до бега самоотречения.
День истончен. Нас отпустили догорать в осеннее веселье,
нас, белогривых и елейных, терпких, точно клейкая листва.

Поздний сентябрь бьется в эпилептическом припадке,
слепящая белизна неба изнуряет до слез глаза,
ясность — себе равна — требует чистоты и повторения;
мы с таким удушливым рвением ожидали начала,
что само ожидание разменяли на ближнее зрение.

Пар ревностных слов неразличимо тает в забвении,
лес проводит рукой по своим рыжеющим волосам;
неизвестен состав, что в хрупких сосудах пребудет,
когда северо-западный ветер сдует сумрачные голоса;
в одиночестве есть минималистская красота решения.

Снег торопит с предвосхищением развязки; свет конца
гасит на сторожевых башнях сигнальные костры,
останавливает в себе заблудившегося на полпути гонца;
столкновение с отсутствующим из ранга смотрящих
переводит в разряд объектов, исполненных немоты.

Мне хотелось бы говорить о непрерывном как о постоянном,
Но в доступных промежутках — переменные множества —
Самостийно складываются языковые правила и условности;
Мысль вертится на игле, считая свои бессловесные фуэте.

Я держусь за облако — красный шар,
Впереди — разрыв, позади — январь.
Кто-то чиркает мной о полость тьмы,
Обращается на «ты» — веселит умы.
— Чьи умы?

Виталистский Хаос простирает зев дальше маточных лет,
На пороге восприятия — отраженный свет от пустых комет.
Так порядок символов бесконечность всю заточил под сводом;
И растет лишь явственное, как сорняк в саду, год за годом.

Я держусь за шар — только голос ал,
Впереди — озноб, позади — оскал.
Кто-то грелками обложил снаружи,
Пульс — до сорока. Подожди пока.
— Подожди до стужи?

Мне хотелось бы говорить не о метафорических причалах,
А о созидающих общую данность началах на языках начал;
Но привычка сводить к простейшему нивелирует сложность.
Упразднение множеств позволяет уму оставаться в плену
                                                                                      тождеств.

1)
Какой бы стороной (одной и той же) —
при совпадении «лица» и «изнанки» —
поверхность ни поворачивалась бы,
она формировала пористые складки
без четких свойств и зримого объема:
казалось, глаз скользил вдоль окоема.

2)
Поверхность представлялась нам пластичной,
хотя по логике должна быть плоской.
Отсюда — все претензии и все вопросы:
смещения, пульсации, сбой наложений,
движение одной среды поверх другой,
эффект накладки выпуклых изображений.

3)
Но что наш разум различал, когда сближал,
в своих коллажах повторял зияние, провал,
уход от перспективы, многослойность,
а демонстрировал одну неловкость через шаг;
с разбега перепрыгивал, как лось или марал,
несуществующий овраг... так невпопад...

4)
При неисчислимости вероятностей
пластичная поверхность напоминала кожу:
но насколько сложен ее состав, и что под ней?
Ее можно разрезать скальпелем, ножом,
разложить на составляющие (в каком количестве)?

5)
Природа для нас желанна, когда сводится к малому:
расторжима в самих основаниях мира
по матрешечному принципу: атом — электрон, протон,
нейтрон — сон Оттона — струна — пустота;
а любима — по принципу остаточному. Пусть и дальше
наше восприятие пребывает в состоянии зачаточном
(да не тут-то было!).

6)
Но ЧТО заставит нас увидеть всё иначе?
Поверхность динамична в серии метаморфоз,
хотя и ставит непредвзято трудные задачи.
Мы представляем всё иначе по задаче:
нам не собрать всех свойств ни слитно, ни вразброс,
но если природ у свойств четыре или больше,
сколько свойств?

7)
С каждым шагом поверхность продлевается на миг:
кто не привык, тот и не знает, что по краю
(по какому только краю?) совершается ее загиб:
где скоростные магистрали и автострады,
где мир телесный и астральный, плотный и идеальный,
с какой он стороны? — с одной и той же.

Между слов — время затихло в момент рождения.
Деревья потянулись к небу желтыми ветвями —
чай с корицей засеял комнату воспоминаниями.
Но куда уйти тому, кто лишен направленности,
я не знаю:
колкость перешла в ступни и в кончики пальцев.

Момент испытания.
Это всё — ты проходил через коридоры мужания,
через анфилады зрелости, через атриум старения,
через потери и обретения, провалы и пробуждения,
последовательность и соположение событий на оси
относительно забвения именуя зачем-то временем.

Деревья ушли дальше в землю цепкими корнями:
треск сучьев, щебет птиц, дрожь капель на коре.
Кротость дождя изменяет текстуру предметов,
и намечает глубину там, где кто-то пролил чай.
Что общего у витальных пульсаций со временем?..
Момент явленности.

Густые слои песка поют мессу волн —
им грезится раскол пустыни и морской простор.
Песчаное кадило — зернистый водоем —
раскачивается в звуковом межмирье,
увеличительная линза и счастливое число.

Попеременно место и ничто, голос и ничто,
очищенные и совмещенные в одно изображение,
приглашают наблюдателя в свое зрение.
Попеременно рваные тени, молочный белый,
брожение пены вместо речи у губ быка.

Из всех возможных совершений не утаить
солярным людям, случившимся в ночи и поутру,
на магистрали шумов и в картонном углу,
слепящих лиц, певучих и безбрежных,
свидетельств смежной встречи места-голоса.

Звук сияет фотоном в рыбьем пузыре,
резонансно, через мембрану воздуха
измеряя массу вещества и состав вещей.

Сонар прыгает алым теннисным мячом
по плоскости синхронизированных полей
восковых потоков скрученных свечей.

В атопосе он искрится электричеством
на границах длиннот и разрывов высот,
ритмизованных жизнью осторожной.

Звук-летун в симфонии звуковых лет,
колеблется и маячит, как колючий свет,
пока не достигнет частоты восприятия.

Солитон, имея свойства волны, ведет себя как частица:
прорезает поверхность и глубину бурных вод,
сохраняя свое устойчивое единство.
Мы учимся у солитона упрямству и тождеству,
будучи атомарным множеством.

Сейчас я думаю, крушение было нефатальным:
как можно определить фатальность —
я нуждаюсь в определениях,
очерчивающих реальность.
Я нуждаюсь в реальности.

В некотором смысле не море, так время:
что-то обязательно настигло бы —
повсеместность смещается по контуру,
оставляя за собой звуковой след.
Что оставляет след — любой —
дополняет фатальность подробностями.

Пробелы каким-то текстом заполнены,
натертые воском полы на палубе,
столпотворение детских колясок в парадной,
виниловые пластинки, картины в рамах,
скрипящая половица в прихожей —
все вещи, события, среды на что-то похожи.
Как бы здесь не оказался просчет…

В горизонте очевидности координаты квадрата
по широте и по долготе, по градусам
даны приблизительно правильно на карте
(рано или поздно — поза условности);
нет информации о перепаде порогов,
запускающих воронку течений.
Впрочем, кто-то здесь проходил,
точно рыбу в заводи удил…

так что
так
что

волна настигает                             (действие не заканчивается,
                                        не прекращается, не тает в сознании)
                         рано или поздно.
Ты возвращаешься не весь,
ты возвращаешься как отпечаток, след
на коже времени,
повторяя структуру волны, пересекающей среды,
где по-прежнему размещенное в пространстве
диктует пошагово свою достоверность,
словно незамысловатый диктантик.

Ты возвращаешься
иногда отдельными отпечатками, иногда сериями.
Что со временем, оно нелинейно…

Раньше на месте катакомб были закрытые каменоломни:
Взмыленные шахтеры, запах пота, жидкий сочащийся свет,
Стены с серой текстурой известняка тянулись на мили —
Новичкам здесь приходилось непросто в первые двести лет.

Спертый воздух, колодцы, испещренные цифрами кладки,
Память, проступившая плесенью на деревянных балках…
Шахтеров, кто выжил, давно перевели на другие рудники.
Теперь здесь всё заполонили стуки, шум, бульканье, гул, звуки,
                                                        откуда-то прибывающая вода.

В полдень винт бокового люка вздрагивает, держатель падает,
Что открывается торопит свет, не ищет выхода, его здесь нет.
Что открывается следует вдоль неизвлеченных из мрака имен.
Он называет их по-отечески, и они отзываются — как водится —
                                                                           каждый — о своем.

Все намеченные диалоги
С частотой раз в полгода
Замещают собой долготу
Интуитивного тона
Невзрачным «более, чем».

Все стоящие случайности
С чередованием хаосмоса
Компенсируют отчасти
Так и не прозвучавший голос.
Дальше — пробелы, полосы.

Всё, ставшее другим, чужим,
Однажды — в одночасье —
Воспрянет всполохом любви,
Чтоб тотчас — нет,
                         не погаснуть —
простить наличному его
способность длить безличное.

Судьба встречала у подъезда восклицанием:
«Сынок, будь осторожен!».
Hubris слышал: «Коварный наглец безбожен!» —
и замыкал кольцо гнева.

К нему приходили зеленые, белые, серые тени.
Он думал: «Краски заката».
Меж тем это были быстроногие слуги Гекаты —
обличья задора и злата.

Hubris чествовал тайнопись и амбивалентность;
вместо — клише, ветхость.
За ним шествовала свита завистливой лести —
он нигде не разглядел мести.

Бежал от судьбы, что было сил, до сути Hubris(а) —
мифический Протей-Кратил.
Магический — то скриптор, то всеядный крокодил —
поток все состояния гасил.

всплеск: всепоглощающий восторг — смех, сияющие лица,
                                                                                        восклицания,
скачущая интонация, взмывающие голосистые,
                                                                           раскатистые гласные;
невозможно остановиться — никак:
кружись — кружись — кружись — счастье — счастье — счастье;
залихватски быстроногий порыв подхватил
                                                             и вынес на Беговой станции;

яма передвигалась вместе с нами, иногда — между;
                                                                        когда не поспевала —
волочилась отстраненно, как будто не бликовала;
мы не заглядывали: столько счастья вокруг, впереди,
                                                                           позади — столько,
что направление складывается по слогам в слово,
                                                      в пожелание «будь здоров(а)»:
не отвлекайся — кружись — кружись — кружись,
                                                 как шар,
                                                 как Земля,
                                                 как жизнь;

яма не унималась: расширялась, реже — сжималась;
издалека ее можно было принять за ртуть, за кляксу,
                                                                                         за толстую таксу,
вблизи свет и тень указывали на глубину по ту сторону спонтанности;
и снова — синергия восторга: осанна снегу, слизи, слякоти и дождю,
осанна долгу, осанна надолго — кружись — кружись — кружись,
                                                       как шар,
                                                       как Земля,
                                                       как жизнь.

А сразу за лесом — поля начинаются долгим вздохом,
стая желтых овсянок поднимается и разносится эхом,
беспорядочный гвалт отдается мелкой дрожью в руках.
Я боюсь опоздать в дыхание, пока меняются очертания:
земля уплощается — коричневый контур струится паром.

Отказавшись от клейма долженствования — цветка жизни,
что вобрал в себя возникнувшие и свернутые состояния, —
вертикальные плоскости зеркалят спешное повествование
(невзрачных губ, лепечущих кому-то о крахе и любви:
впотьмах все просьбы и намеки хороши) соответствий.

Я помню вас, хотя вы были облаком, туманом и метелью,
бесцельно маялись, превозносили гибель, грех и тление.
Я помню, вы гундосили, стесняясь каждого движения,
и закрывались плотной тенью — не могли себя казать.
Всех помню — вы сложились, чтобы мне дыхание отдать.

Так вот мне не понять теперь, как, впрочем, и тогда —
на складке забытья — ни жертвы вашей, ни преображения.

Пой песню мойр под ветра вой,
Собери все глаза в соцветии сна,
Голос прозвучит, разделив зенит,
Полнота любви зачеркнула дни,
Призови покой, нищим — водопой,
Пусть плывут травой над землей.

Хором проведут слово под полог,
Где толпится жуть, алая по грудь.
Вас боится день, отменила ночь.
Только уговор, что сильнее шпор,
подгоняет час совершить себя —
звездная гроза, качеств существа.

Вам нужна одна чаша торжества,
Импульс восходящий, как стрела.
Кривизна полей, кривизна людей,
Кривизна морей, кривизна степей.
Коридор калек и проточных рук —
Помня ваш испуг, освещают путь.

Распыление душ, истончение туш.
Древний Элохим вас зацеловал —
Утопил в ничто, был девятый вал.
Форма-колыбель, а над ней — метель.
Чтобы так страдать, нужно бытовать,
Значит — еще можно шанс сорвать.

Есть один зазор, солнечный узор,
Он горит огнем и грозит тюрьмой,
Вскроет он зрачки, скверну осквернив;
Будете тогда голосом вы дна,
Но взойдет стрела через вас в зенит,
Так вернется лик — осенит обличье.

От цветка к цветку лето блаженных проходит —
сначала зацветают крокусы, потом поспевают ирисы,
за ними лучатся нарциссы, петушатся гладиолусы;
от цветка к цветку семя зреет, созревая — разрывает лоно;
боярышник сочится кровью, дурманом сонным тлеет мак,
пылают розы, кружатся звезды махровых георгин,
в полночь желтеет в сердце сада сапфир ночной красавицы.

...моя самая отважная девочка, моя ласточка снежная,
моя дочь мятежная, вишневая — настежь свежая,
навзрыд своенравная — мое доверчивое дитя! Я
животным тебя родила, пеленала черной водой,
я готовила тебя быть юлой, среди прочих — иной.
Ты и стала иной, чтобы среди поточных ветров растаять,
кинуться с головой в мерцание, погрузиться в изгнание.

Сад ворочает корни, они расползаясь скрипят вразнобой,
мои внутренности разрывают: иди в комнату, дорогая,
почитай брату книги воздуха и огня, земли и воды.
Блажен, моя славная, кто был до того, как возник,
кто выплюнул свой пустоцветный бедный язык,
и по завету был пригвожден к сторонам света.
Блажен, кто погиб и воспрянул в себе на рассвете.

Иди, Мария, он боится одиночества, он боится ора.

— меньше года — по звуковой тональности — полгода…

Связанные в гортани слова выровнялись в дорогу;
понемногу проступает контур горных небоскребов;
туман растворился — и я осваиваюсь в пчелиных сотах —
с притоком нового воздуха проясняется сознание.

Стальной звуковой обруч поблескивает на солнце,
вращаясь обручальным кольцом, кащеевым яйцом.
Карта пишется, пока ребенок изучает свои ладони;
стоит отвлечься на что-то — и рисунок уже изменен.

Ландшафт зыбко вибрирует лентами автострад и троп.
Вот и случился мой долгожданный домашний порог —
на день, месяц, год?.. слова выровнялись в дорогу,
кроны кучевых облаков легли на корону небоскребов.

— меньше года — по звуковой тональности — полгода.

События принимают обратный ход,
что можно было бы списать
на «вечное возвращение»,
увиденное с другого конца,
хотя лекальные совпадения
исключают иную трактовку в рамках сюжета.

Ориентация в пространстве
скорее условна, чем задана:
дрейф от периферии к центру,
от центра — к периферии…
Конвенциональность соблюдает свои
смысловые уступки и переливы:
и «прочее» беззащитно-объектно,
и «прочее» самое есть защита-забота.

Вненаходимость с надличностным «кто-то»
подолгу
разглядывает танец чаинок на дне,
полет птиц в облачном решете,
ускользание пространства между предметами.
Вероятно, колебание инерционно-балетно,
однако все остальные типы движений
оказались еще более рискованны и несовершенны.

И высота сияет семью солнцами…

Летучие лисицы в ситцевом небе
Меняют направление потока ветра,
В золотистых лучевых спицах
Мелькают мышиные перепонки и лица.

По тонкому хребетному перешейку,
Где горний простор выстраивается
Перпендикулярно силе притяжения,
Кочуют чумные стада, сколки существ,
проходящие свой цикл обновления.

Ревностные до со-порядка ящеры
Беседуют о чем-то с пернатыми, —
Близкие по своему первородству,
Разведены по внешнему сходству.

И высота сияет семью солнцами…

Все твои отражения собирают меня в зеркале становления:
ветер перебирает изменчивые течения состояний,
поля достоверности колеблются ароматом рос;
в тебе есть и свежесть, и приторность вычурных поз,
подавленность и легкомысленное цветение.

Все твои знаки присутствия проступают в безличном,
в момент стремительного соскальзывания в никуда,
портрет — беглый, чеканный ритм сентября.
Зато я все ближе и ближе слышу твои берега
в равномерном дыхании ночи и дня, в отрицании себя.

Не зная, как окликнуть тебя, я перечисляю все имена,
но, похоже, ты — вне ложных значений и смыслов,
вне правил и интуиций, вне времени и языка.
Я склонна приписывать тебе свои черты,
что не имеет к тебе отношения.

Любая инаковость вызывает приступ любопытства
                                                                           и раздражения.
ты — мой предел, скрытый от наблюдения.

Раз, два, три — певчие пришли на пышный пир —
Четыре, пять — чествуют гостей по чинам, сумам.
Шесть, семь, восемь фонарей — зимняя постель.
Вот девятый шар закатился сам как-то под диван,
Ну а там — зазеркальный мир. Что за дивный пир?!
Нужно все шары нам пересчитать заново, опять!

Девять полых планет и среди них — одна сокрытая —
Сад разноцветных камней, сад гудящих голосами тел
Перекатывается по кольцевым изгибам, излучинам,
Истончая на частотах девятичастных струнных стрел
Ткань живую, ткань иллюзорную и разрушительную.

Девять полых планет — среди них одна — сокрытая —
Запускает себя мячом реальности по млечному кругу,
Выискивая прорехи в ткани жизни и в ткани смерти,
Собирая, точно детские сны, бородатые грубые вехи,
В чьих руках остановится, того одолеет бессонница, —

                                                                       тот — бойница:
Или водит реальность, или блеет вяло козлом отпущения.
Не проси у гостей прощения за шар сокрытый, десятый —
Пусть он будет тайно сияющим, точно алмазные латы,
Из всех очевидностей уличивший только тебя в низости,
Из всех осуществлений подаривший только тебе спасение…

Раз, два, три, четыре, пять — все пять — мячей парят,
Шесть, семь — создается мир: призрачный — за день,
Явственный — в обмен на кровь и жизнь, и за то корят.
Восемь, девять — сеятель — на поле, в кузнице — кузнец,
В полом — зверь-беглец, а душа-цветок, юный лепесток — где?
Нужно все шары нам пересчитать заново, опять!

Сей город тысячи основ!
Сей город тысячи ослов!
Раздулся, как вселенский труп.
В нем всё — желудок и испуг,
Внутриутробный звук, отрыжка.

Он поведет вас на базар
Купечески вальяжно, хамовато,
Как это было встарь,
Когда и терем, и сарай,
Пылали на закате, точно вата.

Земля запомнила дела,
И с каждым годом имена жгут пятки (всё сильней),
Верзилы закатают их в асфальт,
На Святки к тишине придавят,
Помоями отравят, илом напоят.

Под чавканье стоячих луж
Вас приведут в сакральный центр:
Здесь — чу! — что ни метр, то — могила,
Склони чело, не будь ретивым
Взметнувшимся конем.

Мой бедный друг, не смей мечтать
Под общий сон, соборный храп,
Где мог бы Бог стоять, там — рать,
А кукла вуду — в зиккурате.
Заглянем лучше в кафетерий на Арбате!

Исток и устье проросли во мне,
а плоть и кости — коромысло:
несу свое русло в себе.

А дело в том, чтобы превозмочь
конечность взгляда, вороную ночь
в чистейших числах.

Сдвиг речи как сдвиг смысла
за грань наличного, за грань себя,
и дрогнут струны инобытия.

1.

Четыре ароматных состава звучат как стороны света:
Свежий — на основе хвои и вербены для белого севера,
Горьковатый — солодка с семенами годжи для востока,
Пряный — смесь ванили и сушеного чернослива для юга,
Цветочный — плен пионов и тающей сирени для запада.

Как мы в дыму лет растаяли? Почему мы оставили всё?
Как нам случилось разойтись по сторонам света бездетно?
Где наши цветы и наши тональности — по ту сторону ветра,
На каких широтах, в каких подворотнях, на каких высотах,
На ниточках каких невидимых горизонтов, точно ноты, висят?

2.

По воскресеньям бабушка варила варенье из лепестков роз,
самых разных: чайных, черных бордо, белых, приторно-алых.
Рецепт был достаточно прост (хотя никто не повторил после):
сначала все лепестки роз недолго подсушивались на подносе —
потом ссыпались в медный чан, далее — добавлялся кипяток,
вареную смесь заливали сахарным сиропом и летним соком.

Варенье еще немного подходило на огне, впитывая шаги и смех,
остывая, набирало густоту и тягучесть,
                                                                           тяжесть бабушкиных век…
Аромат варенья осваивал все виды движений: он летал и парил,
просачивался в угловые щели, забирался на антресоли, под стол,
забивался в старый паркетный пол, пропитывал волосы и кожу,
он рос в воздухе невиданным растением и кружился каруселью.

Всё это казалось любовью, здоровьем, семьей и свободой —
всё это именно таковым и было — без жгучего сигаретного дыма,
без тускло опрокинутых в себя глаз, поредевших седых волос,
без того, что остановилось на полпути, предательски не сбылось,
без закрытых зеркал, лопающихся в интервале
                                                                           сольных пустот…
………………………………………………………………..….……

3.

Дедушка считал, мысль воздействует на тело непосредственно,
мысль — это вена, по которой струится ток
                                                                       настроенного сознания,
а речь привносит в осознание структуру,
                                                                   логику общего понимания.
Он называл это «волевым теплом», оно создается концентрацией,
при сем его локация условна — в кисти, в локте, в грудной клетке,
но только не в голове, голова должна чувствовать прохладу
(Ниагарского водопада).

«Волевое тепло», подобно шару, пару, подобно дирижаблю,
можно тренированным сознанием перемещать внутри себя,
обволакивая болящее материальное, болящие органы, ткани
(а вот про болящее восприятие он ничего не написал — жаль),
что настраивает весь организм на другой регистр частот.
Почти пифагорейский, а отнюдь не советский поворот…
Симфоническая Вселенная.

Он всерьез беседовал с сердцем, прислушиваясь к его звучанию,
как к звучанию морских волн (и что они несут в чреве своем?).
Тело, в его понимании, — живой музыкальный инструмент,
а не механизм управления и подавления — нечто священное,
поэтому боль — только мысль, требующая своего исправления.
Весь организм, по нему, резонирует с содержанием сознания,
а содержание сознания — с содержанием жизни…

4.

Как вы жили среди пересудов, сосудов идеологий,
спор, покрывавших с лихвой карты мировоззрений?
Как вас не кололи шипы подозрений и тени масс?
Или вас также жевали и безжалостно спрягали?!..
А вы все равно благоухали, настраивались на волну,
разговаривали с сердцем, душой и волосами — по ту?

Всегда было что-то по ту сторону, какая-то полнота,
та, что для всех непосвященных незрима, неведома.
Ох, как вы цвели среди зимы человеческого участия!
К чему, из того о чем я не знаю, вы были причастны?
Иван и Елена, Елена и Иван — может быть, вам
был известен рецепт какой-то другой любви?!...

5.

Фокусы истории — пружинящие повторы, черный бархат,
                                                                           выбитые витражи.
Ничто не восстанавливается так долго,
                                                      как ткань человеческой души.
Ничто не рвется так быстро, как гуманность сама по себе,
                                                                                а не воистину.
Ничто так не тлетворно, как текучие иллюзии,
                                                         многообещающие миражи.

После революции детей врагов народа — поэтов, генетиков,
                                                                           минералогов —
кому не исполнилось пяти особенно,
                                          распределяли по домам и приютам,
к юным беспризорникам, попрошайкам
                                              и к малолетним проституткам —
всем — пытка; по сути та же евгеника,
                                      но только непонятно как, наоборот…
Цель — сможет ли голубая кровь не поддаться пошлости
                                                                              и огрублению,
сможет ли сохранить индивидуальность
                                                       и высокое предназначение
среди вшей, мата, вони, всех видов нечистот
                                                               и вещного отношения?
Так вот, нет, не сможет: если нет и пяти, дороже чай
                                                                 и колесико колбасы.

Ребенок считает, что весь мир —
                              продолжение материнского лона, любви,
что мир не злобен и не колюч, а скорее — тягуч и сладок,
                                                                           как леденец…
Пример под конец: дочь расстрелянного графа
                                                        стала водителем трамвая
С простыми синтаксическими конструкциями,
                                                    верная дщерь революции...
Теперь и тогда — основное упущение —
                                           в направлении хода и импульса,
в коллажности форм, злобе и коллективной упертой
                                                                     выспренности…
Импульс должен быть открытым и восходящим,
                                                             парящим над талым,
а в России он — исторически нисходящий,
                                                  интонация в речи — та же.

6.

Нина, как ты умирала, вздорная и подвижная,
                                                                            бегающая за голубями,
Нина, Нина, как ты умирала — неподвижная
                                                                       и парализованная, пустая,
не принявшая от жизни ни хлеба, ни мякоти близких сердец,
                                                                                                  ни любви,
за которой бегала оголтелым, раненым зверьком, как за голубями…
Все унесла белая река — твое дыхание и твои мечты,
                                                                           и твою ранимость.
От всего отказалась ты, от всего отвыкла ты —
                                                                        испарилась твоя малость.
Прощай, бегай там, за облаками, за белокрылыми ангелами,
                                                                                               за снегами,
Мелькая белокурыми косичками, со смеющимися
                                                                            глазами-лисичками…
Чем дальше мы уходим от цвета, тональности,
                                                                       тем младше становимся.
Возможно, этот образ мне продиктовала
                                                            или нарисовала бессонница…
Не в том дело. Тем меньше цвета в самом импульсе,
                                                                               меньше движения,
зато — много света, а порой — слишком много...
                                                                              Он все поглощает.

7.

Таня, Таня, где ты потерялась, тебя все кличут, и все зовут годами,
а ты всех видишь, но не признаешь, совсем не отзываешься душой.
Таня, где ты застряла, в каких душных кустарниках
                                                                                   и в каких цветах,
где твое красное с белым платье, где звонкая радость —
                                                                                           лишь страх?

В доме, сокрытом в других домах, сером, прозрачном и неземном,
в доме, где сквозит и переворачивается на балконах сонный шум,
в доме проклятом, а не родном одна растерянность в твоих глазах.
Никто не слышит твою музыку давно, твой беспокойный ум.
                                                                                                Никто…

8.

Лидочка и Лидия, где твоя золотая ладья торжественной Исиды?
Где твои сандаловые руки, где твои глаза, полные любви, не муки.
«Вот они!» — отвечает мне мать.
                                                       Так что вдруг случилось со всеми?
Прогремели грозы, пришло ненастье,
                                                                стекла реальности запотели?
Что вдруг?.............................................................................................
Почему все оказались в своих историях,
                                                                           словно нищие паломники,
В своих красном, зеленом и желтом платьях —
                                                                           пришлись некстати,
Хотя вполне подходили временным срезам по походке и стати?..

9.

С конца двадцатых чисел марта и до десятых чисел апреля
в Киото и Токио (ох, хорошо, мама, что хоть не на Венере)
ароматные метели лепестков — розовых и снежно-белых —
цветут, перисто реют, колышут воздух и плывут на восход.

Сакура открывает миру свою кратковременную красоту,
которая через две недели исчезнет… Есть общий ход…
А впереди — долгий год трудов, поспевания сока, плодов,
Невероятной тишины, замедления роста, уплотнения колец.

Год, что сорвет с дерева жизни несколько зрелых сердец…
Ритм чередований прост, хотя через него не переступить,
а ты постоянно, год за годом, рвешь эту нить. — Да, я — не ты,
я — на возвратных ритмах, одна из гончих млечной Гекаты.

10.

В детстве я составляла ароматы на основе сухих трав,
                                                                                       цветов, листьев:
меня не устраивал мамин парфюм, духи бабушки, тети Нины, Тани.
Все химические соединения казались искусственными,
                                                                                           напускными,
а ароматические масла — избыточно тугими,
                                                                           барочными по цветам.

Сочетание ароматов ингредиентов, как лента, должно извиваться,
подобно змеистому течению на фоне ведущего, главного аромата:
цветочного, свежего, фруктового, горького, безбрежного,
                                                                                             пряного —
никто не предупредил, что у беды и потери, смерти
                                                                                      и опустошения
есть свои тональности, свои цвета и свои ароматы,
                                                                           с чем их сравнить?..

На некоторые из них у меня развилась к зрелости жуткая аллергия.
Да-да, всё более, чем очевидно, дедушка, —
                                                                      неправильное звучание…
Ведь сочетание ароматов сравнимо с сочетанием различных цветов,
что могут быть выстроены на принципах контраста и дополнения.

Контрастность нужна, когда требуется духовное звучание сестер.
Дополнение создается на градуированности тона, мерцании валёр,
вращении туманности Андромеды, медных тенях,
                                                                               темных объемах —
одним словом — на переходах, камерности единичной,
                                                                                        си-минорной.

11.

Какие голоса переливаются, парят, по-журавлиному курлычут!!!
Я вас порой в себе всех слышу — чудесных птиц и розовых ягнят.
Ну а потом всё разом заглушает водопад, я выбираюсь к Океану,
а он глазеет на меня, как Дхарма, воплощение нормы, или Мана.

Как передать твое дыхание? Может, как смесь герани и лаванды,
как запах крови роженицы, высокогорных трав и молодой орлицы,
клин караванов — то пустот, то ритмических повторений
                                                                                               и осанны.
Как пенный капучино, чудаковатый Пульчинелла,
                                                                              ты меня читаешь…

Как передать твое спокойное присутствие,
                                                                         которое касается меня,
ты уменьшаешься до капельки, фрактальной капельки-царапинки,
и переселяешься в меня, а здесь — внутри —
                                                                           ты разливаешься звеня
до привычных объемов и до всех своих вековых слоев и водоемов.
Долго-долго после ты смотришь на мир
                                                                   через окна моих серых глаз.
Весь ли мир имитирует твою мелодию и качается на твоих волнах?!
И весь мир прислушивается к тебе, чтобы услышать первозданное,
Хотя ничего — и даже тектоническая плавность —
                                                                                     не предзадано…

Золотая рыбка в ветвях бьет плавниками листву;
мох ползет по стволу;
стрекоза держит стереоскопический мир на виду.

Точка схода ___________ она же точка возврата;
врата всех сфер стоят в стороне, заслоняя кратер;
где нет места _________________ там нет ничего.

Зеленый селезень в метро позирует папарацци —
другие умы отразили вкратце
альтруизм паяца в пчелином танце, в чем-то еще.

Все отражения мира в луже узрел рыжий голубь,
пернатая дюжина его робких собратьев дружно
поднялась ввысь — захватила взгляд.

Липкая серость выпустила бисером споры;
плотный воздух над полем повис платформой;
впору вечером ускользнуть мелкой мойвой
куда-нибудь.

Тора правит абзацы одной и той же истории;
не мистической колесницей проносится жизнь,
а скрипит половицей, повидавшей живое, бездонное.

Когда Oculus пересек черту видимого, дом исчез — весь,
точнее — схематизировался до простой структуры места,
где на млечном птичьем насесте разместились события.
Он и раньше постигал по наитию — в этот раз не срослось.
Oculus сменил фокус, настроил резкость, распушил хвост,
переустановил фильтры, глотнул литр крови, цокая языком,
обмяк, в какой-то момент даже оглох, а когда пришел в себя
солнце уже стояло высоко в небе, рядом висела луна и все,
все восемь эллипсоидных планет по порядку выстроились,
точно созревшие на огородной грядке довольные тыквы.
«Значит, я — внутри кристалла, раз несовместимые масштабы
сложились в безупречный по форме цветок-оригами».
Цветок самовоспламенился и истончился до звука на вес.

Впрочем, практики пересечения границ изрядно ему надоели.
Солнце сменилось метелью — замещения так и не последовало.
Он пребывал… перебирая бурыми лапами лоскутное одеяло —
данность в технике пэчворк композиционно включала в себя
пестрые слои многострунной Вселенной, причитания и песни,
вести из органического и неорганического миров —
от межзвездной пыли до колоний клопов и абстракций плесени.
Он пребывал… удерживая реальность в механическом времени.
«Проснись, Gaudeamus, бывший Oculus, лисий Igitur! —
Линька завершена! Полдень! — Еще один? —
                                                                           То есть «еще один»?
Один и тот же, который век, который бег по кругу, час и миг, —
а ты встревожен… — один и тот же полдень у подножия
зеркальной, светящейся, как тонкий пламень святости, горы.

Первое проявление случая — на меня напали собаки;
никогда — ни до, ни после — я не понимала
унизительной преданности черномордой лайки.

Снег тогда валил хлопьями, задерживая миг на лету.

Я могла бы сравнить себя с бедным Себастьяном,
но его благоухающие раны, томный взгляд, влажный рот
отпечатались снятыми чертами в барочной драме.

Мне — всё равно.

Без Себастьяна, с рваными ранами
на теплом снегу, испаряя его горячим дыханием,
я, похоже, уже не умру ни с разбега, ни по предписанию.

Снег бесчинствует, в интервалах — клекот и свист слились:
собак отзывают; дым тает, тает всё, за что ни возьмись, —
алый покой подступает …что собственно и нужно!

Ветер сменился, теперь дует южный.

Всякий случай — лишь следствие, причина которого неясна:
ты спускаешься по логической лестнице к действию —
процессуальность инвариантна и переменна одновременно.

Схватывание опосредованно.

Первое с конца проявление случая — читка с листа:
хотя через чьи бы зрачки ни входила в мир предметная рать,
есть нечто внутри, как извне, ищущее во мгле, и его, увы, не унять.

Пора, пора солнце встречать!

Все описания случились, а не сбылись —
преднамеренность устраняет спонтанность.

На посеревший лист крыши падает снег,
от часа к часу наслаивается перистый день,
продлевая капот автомобиля, забор-плетень,
распределенную тишину дачной округи.

Полевая мышь на бегу перебирает кастрюли,
обойдя на кухне лихие ловушки — втуне, —
ее следует поощрить за такие заслуги —
пример деятельности, что вопреки препонам.

По перезвонам слышна плотность алюминия,
но наши внутренние Эринии полевке благоволят, —
просто нам не хочется сокращать совместность
судорожным всплеском движений, жестов.

Совместность расползается дрожжевым тестом,
пенисто-потной плотью, красивой, спесивой;
в эмоциональном регистре — все ее частоты
свелись к какому-то оранжево-желтому току.

Когда бы под боком ни юркнула бойкая мышь,
и все описания разом, как в сказке, сбылись.

я тебя вижу ________________________________

в подвижном пейзаже и на страницах книжных —
фиксация маятника в положении «pro et contra»;
оценочное суждение в ряду иных предложений
имеет, в целом, мало общего с опытом зрения —
ну что ты огрызаешься, ходишь взъерошенный,
воспроизводишь внутренние помехи и шорохи;
дети хлопают в ладоши, говорят: «ты — хороший»,
допустим, ты, правда, хороший, как литера «хет».

_________________________________ я тебя вижу

скошенные объемы, вынос консолей — след боли,
усложненная композиция, деконструкция формы,
соборы прошлого создавали человека на вырост;
о, миметическое наследие, шум фактуры материи,
короткие переменные, рвение к Абсолюту — «йуд»;
по эту сторону от человека — предъявленные чеки,
архитектурные разломы в литерах «хет» и «йуд» —
«лехаим», значит — «к жизни»: выжившим, живым...

Алгоритм действий без нумерации. Мимолетный снимок
внутреннего пейзажа
не всегда сохраняет связь с предыдущими состояниями,
но пропажа не столь очевидна.
Это не значит — связь истончилась до печально
микроскопического размера...
скорее, напротив, стала теснее, короче. А впрочем — что
правда, то правда —
потеряла устойчивость изображений при прохождении
сигнала от стимула к реакции —
павловская редакция.
Изображения окислились, пожелтели и предстали, наконец,
тем, чем являлись:
перебором и угнетением повторений,
корпусом стандартизированных моделей, объясняющих
природу понимания другого.
Словно всякое понимание из уст в уста — колючая оса на
проволоке медной:
дрожит, если дрожит, и Бог с ней.
Иначе, понимание не столько достраивает, сколько создает
объект на обед
в сообществе настурций, лилий, пылкого добермана с
бульдожьими щеками.
А всё, что ранее, — гербарии: японские иероглифы,
написанные краской на снегу.
Когда я лгу (а я, бывает, лгу), то запускаю колесо тавтологии
веретеном по Волге,
огненным шаром, катящимся с пригорка визгливым
поросенком, сгинувшим в итоге
(прискорбно, прискорбно) в черной воронке.
Ибо тавтологии (сие знают все демагоги) противостоит лишь
противоречие,
но и оно только осуществленное наречие — нудное
вопрошание «как».
А «никак»: есть знаки зодиака, дорожные знаки, знаки препинания,
знаки в райском саду, где я сорок лет брожу, не прикасаясь к
виноградной лозе,
поскольку, о Бозе, могу пить всякую кровь, но не Твою (потому
что люблю).

Обратная последовательность выводит индекс следствия,
блюдет унылую линейность,
хотя линейность второстепенна, как пузыри и накипь, пар и пена,
оранжевый маршрут близ центра Вены.
Отсюда — повторный алгоритм: скажем, спящая красавица,
проспавшая в коме
тридцать лет и три года, обнаружила себя беременной на троне,
что само по себе для нее фактично, а не событийно:
придворные ритуалы, закулисные истории, подчеркнутая
учтивость, проклятие рода (habitus, словом).
Поломка кода не затрагивает корпус содержания,
но трактует иначе короткие передачи «стимул-реакция»:
ночная красавица в царстве копий — с ее стороны; с другой,
она — рой.
Интерпретация синонимична отрицанию и здесь, и далее,
когда алгоритм действий нарушен восклицанием:
«Что если?» — вестимо «вместо».
ЧТО может быть предложено «вместо» застольных песен,
если тетива лука выпускает стрелу невыводимого из
логического абсурда «то»?
Отдельный вопрос — кем предложено?
Ну, правильно. Будет некто. К примеру, бородатый Порфирий.
Вот идет он, как ветер с полей, белый иней, трубит в рог
(созывает? предупреждает? заглушает клавишные? вызывает
восторг?),
ангел, всадник, пророк, новый рок со звездой на груди? Пойди
пойми!
Либо он усложнен, либо он упрощен, схематично зарисован до
талии,
остальное — потом.
Да и ладно, раз все согласны. Все согласны без нумерации?
Все согласны «про себя» и единогласно.

пока ты обнимаешь меня на квадрате земли,
под золотым кристаллическим кубом небес,
под взглядами тех, кто с оружием наперевес
шествует из вероятного в неминуемое,
из состоявшегося в неописуемое,
всё представляется бумажным
человечкам гуттаперчевым,
отважным...

мы потерялись в истории, совсем потерялись,
мы растерялись, как целостность распались;
не отпускай меня в радости и в печали,
в рождении, в смерти и в синецветии;
уже ничего никому не исправить —
зрелость мы проиграли столетию,
вялые инфанты и виртуалы,
вечные дети...

рабби нас на старой улице в Яффе встретит,
милосердием чутким, чистосердечным;
перегоняя уличного тельца близнецам,
буркнет что-то араб на своем наречии;
на Мазаль Арье парит в кадке-мешке
апельсиновое деревце в белом венце;
всё здесь так же, как встарь,
на душе — январь и не то столетие.

Цветок хаоса в геометрии оцифрованных книг
расширяется и сквозит как разорванный код;
доносится шум с бесцветных и разных высот —
колесо распознавания тормозит восприятие.

Пульс равномерности диктует графику строк,
порядок сложности — преодолеваемый порог;
вторичность, высвечивая аномалии и сбои,
длит бесконечный ряд возвратного повтора.

Но если следствие без опережения причины
разведет по каналам смысловые пружины,
стягивающиеся в один органический текст,
случай-благовест составит тот же текст иначе.

На коротких передачах скорость изменений
считывается в обратной последовательности.
Когда снижается контроль до предсобытийного,
она разворачивается внутри непрерывного.

И точно, как узреть воочию ставку с хаосом,
что раздувается под цифровыми небесами
белоснежным и мятежным звучным парусом,
разъедает слова и намагничивает паузы?..

Все цветы хаоса — тяжелые цветы.

Вот булькнул абсолют в сомнение вещей,
сокрылся в глубине живой и настоящей,
а если кто-то наблюдал за ним —
тот, вероятно, беспробудно спящий
иль ко всему привык...

Вот взвился абсолют рубиновым огнем,
объял миры в астральных колыбелях,
а если кто-то слышал их свирели —
тот, вероятно, слепоглух
иль ко всему потух...

Вот рдеет абсолют в безвременье немом,
несет по городам брусничное варенье,
а если кто-то думает — ему,
тот, вероятно, рвением обделен
иль ко всему уменьшился.

Все совмещения очевидны, а тяготит полуденный пожар,
восторг тугой, как жизнь, певучей прыти;
здесь юность входит в цвет, как в Кронверк Сити,
надрывно и манерно, в жанровом обличии нуар —

ее не жаль
(уже на следующий день);

белеет ночь в глазницах эрудированного брадобрея;
страж бывший — бывшее в мерцании довлеет, —
забылся с томиком Бодлера на ступенях Биржи;
суда и баржи сковали акваторию Большой Невы;

на набережных — карнавал и светопреставление —
с постели — на пуанты; я так не умею;

лишь блеет облачко-зефир, но и оно под утро
погрозовеет по прогнозу, озвереет:
посыплются из рога изобилия стихи, сравнение «будто»
с картиной предрассудков, истощения;

Такие странные сближения,
очертания размыты, достоверность смутна.

1.

В информационную эпоху (а в окрестностях нет иной)
ностальгия по локальному вызывает сбой киберунификации;
хотя повсеместно используются данные биометрии,
что дистанционно, а не в классе подтверждает
примордиализм Гумилева,
а не конструктивизм как основу.

Повседневность просела под подробностями
очередной идеи-вирус,
и кто себя обличал, тот отвлекся, а кто изнемогал —
себя в свет вынес,
что мы десятилетие плюс / минус, как в постироничном
метамодерне
(отчего любое, часто наспех придуманное определение
способствует коллективному сплочению? — «ряды сомкнули!»),
в продолжение... а он реконструирует последствия деконструкции,
реанимирует нарративы, вводит уточняющие инструкции,
хотя в основе — фрейм.
...
Мы как будто очнулись — нет? Вам так не показалось? —
чтобы пасть ниже,
в великую меланхолию, в аутистическую грезу о беспечальной
России.

2.

Каждый вечер гипертекст, собранный из секретных архивов,
жж-журналов,
искусственный интеллект обновлял, адаптируя к ментальной
картине мира.
Old-версии нарративов (те, что вызывали сомнение)
ИИ модернизировал до новых повествований, едва отличимых
от старых.

Были, конечно, разрывы и провал в объяснении,
возвращение на круги своя,
была цифровая колонизация с добрыми намерениями
и центр Руси — святая Москва.
Но Автор умер, с ним почили конь, рабы, слуги, товарищи и
боевые подруги —
все знаки отличия единого логоцентричного венца, кроме
аутистической грезы.
Вечером система перезагружалась: план внешний переходил в
план внутренний,
чтобы утром бриколажное настоящее предстало еще ярче и еще.

3.

Вслух: политизация социальной реальности тем сильнее,
чем слабее связи между ее агентами.
Любой публичный жест символически упакован и политизирован :
безотходная политизация позы и жеста вне связи с контекстом,
но в содружестве с грезой
и с новым поколением цифровых портретистов... О портретистах:
Сомов мог стать дивным портретистом, если бы не его
слащаво-галантные сцены...
Еще один страстотерпец в пенсне строчит об актуальном,
проклиная всех,
нагрозит на iPhone X — и о цветах, примерно так: «Лилия —
мужской цветок»...
Кто не таков? И Веня в облаках всплакнет, и А. А. А. всхрапнет
там же
(брендовая идентичность — групповая сплоченность
потребителей товаров определенного бренда).

Брендовая идентичность в российской аксиосфере
тем не типична, что не затрагивает habitus,
а скользит вдоль социальных различий
в область архаического, в стадию воображаемого —
в контору паспортистки:
— Вы, собственно, кто?
— И, правда, «кто»?

Не воображаемая, а наличествующая она выйдет
(шаг от бедра) из офиса,
чтобы на BMW умчать к морю, а я, покинув Палаты,
памятник XVII в.,
в списке архитектурных объектов, охраняемых ЮНЕСКО,
поеду сначала на красном трамвайчике вестно, а потом на метро,
дальше опять на трамвайчике (интересно?) — и мне снова легко.

Дзинь! — вези меня трамвай
в цветущий ароматный май,
в июньскую жару и на восток,
сквозь электрический восход
и цифровой тягучий рай,
а, может быть, давай махнем
в Нью-Йорк?!

во сне я вижу тебя спящей:
волосы аккуратно убраны,
ясное умиротворенное лицо;

я отдаю себе отчет, сон во сне:
знак, что мое сознание содержит
отпечаток, след твоего образа —
итог поэтизации и фальши;

но если облаченное обличено,
все прочие знаки расступаются —
наличное овеществлено;

и все-таки, каким ветром тебя занесло?

что принес солнечный ветер —
лед на Луну, полярное сияние
на Аляску, в Мурманск, Тыву
или магнитный песок поутру?

что донес солнечный звук —
токовые слои вблизи и вокруг,
золотящийся яблочный спас,
преображение кукольных глаз?

видимый ветер, явленный звук,
исполин выпускает человека из рук
бабочкой ночи, временем мира
или струной орфической лиры.

будет время проговорить исконные имена,
и каждый узнает себя — не слыша, не видя,
не чувствуя, никогда не живя — узнает себя,
а пока — море волнуется — раз;

будет время пробудить нужные слова,
и каждый исполнится — не зная, не ведая,
не готовясь, не изнуряя себя — исполнится,
а пока — море волнуется — два;

будет время продлить время свершения,
и каждый проявится любовью и утешением,
не желая, не принимая себя, — проявится,
а пока — море волнуется — три;

иди, ясный Петр, по зеркальным водам, иди,
снаружи то, что и внутри, иди, камень, иди,
точно ты легче воздуха и дыхания змеи,
кто-то должен начать движение!

Все черпали из тебя — и я тоже:
наполняли тобой армейские поварёшки,
закидывали походные котелки,
опускали алюминиевые ведерца;
видно, было много солнца внутри колодца,
слишком много солнца для одного.

Все пили твою кровь — и я тоже:
а она не свертывалась и не темнела;
на свету молочным рубином сияла,
во тьме зернистым гранатом тлела;
пили, да не пьянели, но и жажду не утолили:
такая странная кровь текла в твоих венах.

Все любили тебя — и я тоже:
пинали и раскатывали осторожно:
что не съели, детям снесли в жилые остроги:
вот, дети, вам слоеное пирожное:
солнце-яшма — снаружи, внутри — Боженька;
вот вам, дети, улов освежеванный.

— расскажи об уязвимости как о хрупких цветах;
рассказываю не о цветах;
— расскажи: сработает как твой трамплин или взмах;
рассказываю не о трамплине;

— вот так тебе, вот так! — и чей-то бравый кулак
срезает мятный воздух под культей;
— вот так тебе, вот так! — подпевает жалкий дурак,
прицеливаясь, как бы еще наддать;

— они были небесными, теперь их, конечно, не узнать, —
оправдывает чей-то мрак старик;
— досадно не от злости, а от сжатия человеческого, —
отрастив конечность, делаю шаг.

Мать Анубиса пьет молоко земли и брешет проклятиями,
кружит над племенем Маат — спутница Начала и Конца, —
чертыхается и сторонится мужа, матери, любовника, отца.

Нефтида обличиям ночи сына отдала, отпустив по водам,
исчезла в лохматых сумерках вместе с юнцами и вдовами.
Звенел ее голос певучий, спрятанный в волчьем сердце, —
что спрятала, то сберегла.

Утром северная соколица-косупурэ кличет свою сестрицу:
«Исида, ты ли это?» — и отражается в Ниле в образе Исиды;
распускается рот, сочится ясность глаз, ветвятся пряди волос.

Тепло роженицы течет ручьями между засеянными четвертями,
между чужих ног в безызвестную ночь и в белый день —
к другим сторонам неявного света, пребывая здесь где-то,
пребывая где-то во всем.

Лаура, этот мост — мой персональный погост —
червится горячей землистой анакондой-змеей.
Этот мост — условие удержания реальности,
когда всё — и даже твоя фигура в памяти — исчезает.

Что действительно из видимого, а что сокрушает
скромный пейзаж в разверстую пасть кипящего заката?
Как воин Чачапояса в Перу, я замираю, я тише смерти,
я — мумия, я — камень, твой заступник и свидетель.

Лаура, этот извечный мост — сцена всех скорбей —
между лечебницей для одержимых и скотобойней.
Состояние живого проверяется изменчивостью и болью:
человек — это мост, человек — это мост, не более...

когда УЗИ показало, что сердце моего ребенка не бьется,
я почувствовала такой ужас, такой безжалостный обман —
кружила по улицам — непосильное бремя, мертвое солнце;
мне хотелось сжаться до неразличимой нити, выйти вон, —
мрачный сон, который я никому не могла рассказать;
проговаривание вслух лишь удваивает резонанс вокруг...
а потом — продолжала мой врач, — когда время подошло,
я попросила мужа мне помочь и выдавила из себя плод —
девочка... зачем мне этот опыт? зачем мне это было дано?

изъятое опровергает завершенность и оставляет за собой зазор,
в просвете — мелькание смыслов и бедный опыт, как укор.

как будто ничего не происходит —
перечисления-дроги;
собака на левой стороне дороги
сидит-прямо-смотрит;

стихи тишины дробно звучат,
проникновенные до...
к сердцу спешит стайка волчат —
гул-бормотание-гомон;

ложное место вне дома времени —
раскачивается колыбель;
жизнь измеряет над теменем
рост прыгнувших в ее тень;

— пойдем уже! — говорит собака,
встает-прямо-смотрит;
— здесь никого нет! — через хребет;
ложное место множит ответ.

сретение — встреча зимы с весной:
сокровенное покидает постой —
сокращается
божественное в человеческом,
человеческое в божественном,
простор схлопывается до причины;

— почти мы —

i

в пространстве полно уплотнений;
почему их не называют вещами (?!),
большинство из них проницаемы:
проходишь насквозь в свой рост,
только голос глухо отскакивает;
— ты простыл?
— просто голос сел            точнее
ударившись отскочил от уплотнения;

ii

вокруг столько дополнений одного и того же,
близких по масштабу, объему и фактуре,
по массе мелких растровых изображений —
одновременных, несменных и постепенных:
— ты меня сейчас                 одновременно
слышишь видишь чувствуешь ощущаешь?
— не совсем;

iii

межфазовые среды еще больше захламлены,
чем мыслимые порядки, симметрии, фракталы:
так, едешь автостопом до Яик-Урала по деревням
с непроизносимыми названиями: ставни резные,
коммуникации с пятилеток, в воздухе — едкий
запах от мусоросортировок или промзоны;
и              одиночное фермерское хозяйство
с коровами, курами, свиньями, кроликами, козами:
— вы какими судьбами?
— неведомыми.

iv

— во сне я родила, причем без осложнений, легко
троих: сначала одного, потом—близнецов-альбиносов;
— не много, нет?
— для сна нормально (...)

v

почти мы                почти идентичные миры,
но некоторые из них отличаются одной фигурой
(человеком, историей, долготой, пятой стороной) —
и вот этот предмет замещает всё остальное;
— то, что касается только нас))
— иногда я понимаю как пенный блеф автономию,
как иллюзию контроля (над чем — шаблонами?)
сознательный, исторически вымученный кросс;
— ты в курсе, нам придется сократиться?

сретение — размыкание бега цикла:
обыденное закавычивает простой —
сокращается
божественное в человеческом,
человеческое в божественном;
причина обнуляет добавочный слой;

— до числа и речи — почти мы.

Цветок распада колеблется едва-едва в воздухе.
Ветер-погонщик несет его губительный аромат
то в бескрайние степи, то в золотистый град —
разносит мрачные лепестки по уголкам земли.

Атомный цветок летит-летит на запад, на восток,
квантует воздух по слоям, где удушает быстро,
где кружит в танце джиннов по былым верхам;
топит в жутких объятиях летучих соединений
или скапливается густо по обнаженным краям.

Никто-никто не смеет высунуть на улицу лицо:
там, возможно, другое лицо кажет из себя яйцо.
Никто-никто — больше не лицо, но отклик лица,
виртуальный след, опечатка или оттиск конца.

Разъяренный цветок летит-летит на север, на юг,
выворачивает зрение за испуг, распускает слух,
что-де, куда ни подайся — всюду смерть и мор,
что-де и лучший друг замурует из благих потуг,
а испустишь дух — отпоет тебя мошкариный хор.

И цветет-цветет распада цветок ярче всякого ада,
не уходит в стратосферу, не рассыпается на яды,
а сквозит меж ребер этажей, по альвеолам сада,
и ему, невидимому, укрывшиеся в могилах рады.

Я выгуливаю тебя, мой бедный друг,
горемычный наш путь мне неведом.
Как мы стали неустранимым звеном
в цепи созвучных имен, слуг Вселенной?..

Мой серебристый и легкокрылый дракон
гнусавит под заложенный нос строки псалмов,
воспевает наизусть строфы Лотреамона,
размышляет о чинах и началах у Оригена,
ненароком нанося ближним селеньям урон.

Его речь кипит и бьет порождающим ключом;
если он заключает в кавычки какой-то окоем,
то в нем зарождаются озон, флора и фауна
в небывалых прежде гармониях и объемах,
остальное — превращает в бессознательный сон.

С ним вдвоем мы обходим обезличенный город;
нам протягивают боярышник и сирень свои руки: —
мы здесь погибаем от азота, шума и скуки,
возьмите нас, неведомые существа, на поруки,
усыновите нас или удочерите нас хотя бы.

Я бы взяла, вокруг такая весна, но куда?
При приближении железобетонная стена
начинает слегка волноваться, издавать звуки;
здесь вдруг понимаешь, что стена — не одна,
а состоит из множества обруганных стен.

Но у них — тихий час, незаметный окрас,
неприхотливый вкус, неправильный прикус,
черно-белое зрение и близорукость — в раз;
только сквозит где-то размером с полушку
настроенное на мир оконное ушко.

Тс-с! — говорит серебристый и легконогий единорог, —
после совершения круга метаморфоз, —
это — репетиция войны между армиями роз.
Хочешь, я тебе почитаю кондаки и тропари,
хочешь, мы будем счастливы, как дикари?!

— Хочу!

Ты выгуливаешь меня, мой бедный друг,
горемычный наш путь мне неведом.
Как мы стали неустранимым звеном
в цепи созвучных имен, слуг Вселенной?..

Мартовский заяц играет со смыслами,
                                                      словно с разноцветными жуками, —
а те расползаются во все стороны света, медными спинками мерцая.
Вход в бесконечность открыт —
                                                  появляется череп с крупными зубами,
порхает с той же легкостью, что и бабочка ночная,
                                                                                или мертвая голова,
клацает челюстями, видимо, что-то хочет сказать,
                                                                                но увязает в словах.
Март — первый взмах, и прописанные впопыхах
                                                                         золотые литеры сияют.
Богоматерь Сухого Древа, не иссушай в смерти серой
                                                                               и в жизни смелой,
а даруй мне (шепотом) — по щучьему велению и повелению —
                                                                                             благодать.
Ибо, Матерь Древа, ты умножаешь дни,
                                                       отражаясь на коже лунной реки:
над тобой плывут светлячки, под тобой разрастаются
                                                                             зеленые материки;
ты приветствуешь неизвестность, словно луч,
                                                           падающий с отвесной скалы.
Рассеянная по семенам реальность двоит
                                                        твое изображение сбывшееся,
и я не потревожу его поверхность,
                                            вписанную в текстуру новых времен.
Пусть смысл твой отдален, но бабочка-мертвая голова
                                                                         в былом-настоящем
травит луговых зайцев отваром смердящим
                                                         и скалится от безысходности.
Бедная голова, я свяжу в тебе лабиринт,
                                                      а на съедение волкам не отдам.
Богоматерь Сухого Древа, пусть во мне поют
                                                            хрустальные звонкие вены,
только я хочу избежать напрасных усилий и тлена,
                                                                     даруй мне благодать.

Стопки книг складывали на заднем дворе у амбара —
было солнечно, ветрено, кузнечики стрекотали;
цвели хоста и цинния, амброзия плелась вдоль забора,
на солнце кот развалился цыганским бароном.

Складывали по размеру, а не по цвету или фактуре:
пожелтевшие фолианты, тетради и партитуры,
справочники и словари, карты и руководства —
вся библиотека истории оплывала под солнцем.

Жаль все отцветшие знания, жаль сказочную канитель,
но звездная фиалка поворачивается за ходом света,
пчелы вытанцовывают путь смертных через Лету —
синеет северное лето, гербарии разносят муравьи.

Ах, как чудны дела твои, Господи!
Кто был давеча томным лисом,
тот сегодня стал юркой крысой
без нарушения цельности ДНК.

Пересаживают роговицы, почки,
пальцы рук / ног, хвосты, сердца;
стволовые клетки вялых креветок
прививают свинкам скороспелкам,
продолжают процесс на игуанах,
переключаются на орангутанов,
заканчивают на дрожащей твари,
да еще с трепетом, придыханием.

Всё приживается, даже странно:
врастает в плотные, мягкие ткани;
течет по составным частям лимфа,
не различая, где удод, где нимфа,
стрекочет во внутреннем ухе Орфея
наш нижневартовский воробей;
в лесу памяти — коллажный зверь:
то Змееносец, то жрец, то Водолей.

В новом смешении всего живого —
словарь всех существ поименный.
Ах, как чудны дела твои, Господи!
Главное вспомнить, что от кого по осени.

Зачем-то ты перемечтал мои мечты, поокал на округу,
кукушкой пегой все мои пятнистые и быстрые стихи
разнес по сытым гнездам, точно жалованье или ругу;
твои первосвященники — попы, дай им подачку —
но припозднился как-то — и увы, сок их греха почат,
хоть ненадолго, но порадовал моих мистических волчат,
я им — не брат и не отец, не страж и даже не охотник —

чешуекрылый бражник, прогулявший повороты, —
качаюсь над цветком, и мать-и-мачеха качается слегка,
качается в созвездии Ориона синеокая звезда;
твоя семья стояла за тебя (а ты?) до самого конца,
потом рассыпалась на фотографии и киноленты:
ты их снимаешь, точно паутину, с книжного торца:
былинность собираешь по сусекам — досадно, ля...

А впрочем, ты не бойся за меня: тебя я не обижу;
ты в общем-то безадресно гребешь, покамест не садно:
обидеть — не обидишь, насмерть — не проткнешь;
а запредельно, не то, что твоя наспех выращенная рожь
(ни хлеб и ни корма — и что с нее возьмешь?),
блюдешь магический закон — ну и тебя не тронь.
Антоний, сам себя ты искушаешь, а я — Уриила бронь.

Смотри: я проявляюсь на свету, меняю, чищу чешую.
Я столько вечностей живу, что мне плевать на время,
поэтому из многослойных чащ случайников не вывожу,
зато я чту (взаимно) магический закон — «меня не тронь»,
и жар, и зной, и суффикс-то, за то, что он неопределен.
Но ты лущил скандал, когда через чужие голоса позвал,
а после так предательски и торопливо, как хомячок, удрал.

цветы-птицемлечники веснятся иероглифами
иероглифы выравниваются в клинопись
клинопись золотится колосьями
семена разносятся ветром осенью

большая горечь пестует терпение
терпение сновидит гармонию
гармония на ладони выводит имя красоты
красота расцветает вокруг зимы мира

То что всегда стоит за тобой
сопровождает все движения
                              жесты
     обволакивает твои слова
Что ежечасно и ежеминутно
караулит приходящие вести

то что держится от тебя почти
на расстоянии вытянутой руки
готово заменить как устанешь
исчезнуть когда ты окрепнешь

То что погружает в тихий сон
                 утром в туман
        в световой поток днем
предвосхищает на шаг печаль
не отдает тебя на растерзание
рою обесточенных паникеров

То что не осознаешь внешним
вынесенным за грань кругозора
твердеющим в зазорах отчеств
не иссякнет и не предаст вовеки

Любовь тебя наполняет любовью

каждое утро лес начинает с лиственных распевов —
дубы басят коричнево-изумрудными грудными голосами,
клены мерцают альтами,
каштаны и тополя переливаются серебристыми тенорами,
по капле роняют осины;

каждое утро сирые перезвоны сосен
взламывают облачный шатер сотен призрачных вершин;
стекает животный жир по каналам,
землю питает и растения питает;
стая песен, исполненных чистыми голосами, тает к ночи.

Голоса деревьев перекатываются над головой,
пятна крон оконтурены сетью пробелов
(«по вашим силам будет дано» — выдано), —
застенчивость кроны — не чета буйству корней.

Ты воплощаешь собой надежду через толщу основ,
через говорение вне совершения слов, отстранение
(для идущих к восходу надежда — премиальный пирог).
Ты несешь в себе легкость «принятия всего, как есть»
(я не вижу в принятии ничего, кроме застывшего жеста),
когда сходятся в точке сомнения планы иллюзий.

Что я ожидаю от тебя, кроме шагов навстречу,
взаимных и своевременных, — шагов и пробелов —
кроме шагов за пределы меня и моей условности,
переизобретения каких исключений (качества ночи,
скованность и свобода — по странному совпадению твои),
какого пронзительного и настоящего узнавания?..

Шум колеблется, длится; долгий день отступает.
Что мы любим в других, то вынесено из себя:
изменчивость и пустоту — детализированную ерунду, —
застенчивость кроны, щедрый свет.

Похоже, я могу любоваться тобой день и ночь, ночь и день,
пока температурные качели возвещают в июне конец апреля.
Снег идет ночью, а утром расцветают нежная акация и сирень;
пустые улицы возвещают пик пандемии,
                                                                    новостной блок отключен.

Всё, что прекращается, не в состоянии было начаться.
Я читаю стансы Бродского,
                                        рассматриваю форму твоих рук и пальцев;
отсроченная близость прочитывается с недавних пор как гордыня.
Скорые мелькают почти бесшумно,
                                                        сосед за стеной гремит посудой.

Мне кажется, после того, как неотвратимое уже случилось,
и всё еще длится и длится, восприятие переплетается с интуицией:
угадываются всплески участия и судеб на встревоженных лицах;
ни о какой дистанции и квантовании жизни я, знаешь,
                                                                           слышать не хочу... —

пусть дым развеется к утру.

когда свет прерывист
его сопровождают затемнения
в такие моменты я просто закрываю глаза

чтобы вернуться на берег твоего притяжения
вбирать свежий воздух
отдыхать душой и мыслями
грезить

погружаться в твою легкую ясность
созерцать мудрость любви
понимать кожей и склерами
чудодействовать

слушать мелодию твоего присутствия
сглаживать углы «вопреки»
отдаваться течению твоей реки
удаляться
от
  любых форм разрушения и саморазрушения
  захвата временностью
  скольжения в неразличение

когда свет прерывист
его сопровождают затемнения
в такие моменты я закрываю глаза чтобы увидеть тебя

Сразу после предсказанного конца света по календарю индейцев майя
моя страница на сайте «Самиздата», где тысяча авторов на читателя,
по неизвестной причине была заблокирована — обман восприятия:
пугало в смутной невнятице повернулось на запад, потом — на восток.
Откуда в саду появилось огородное пугало, рыжие цверги не знали.
Когда именно вместо садов разрослись огороды, гроты и огороды?..

Я оглянулась по сторонам, как пугало, флюгер, неведомо кто, неведомо где.
Нехаим был рядом. С ним началась новая стезя. Он подбадривал меня,
вселял уверенность в день вчерашний, не требовал ничего взамен.

Похаса возник, когда масса, объем и прочие свойства материи исчезли,
а тонкое на просвет пространство свернулось в бумажного журавлика,
растаяв в бесновато-белом ангелическом танце. Неизменное — в белом.
Нахаид предлагал разные формы для воплощения — отвлеченные идеи.
Я не увидела ни в одной из них жизни, расцвета, любви или тления.
Он играл с моим прытким смехом, когда я засыпала на коленях ветра,
чем оказал мне большую услугу, так как спать и смеяться,
смеяться и плыть-плыть, смеяться и высоко на цыпочках ходить —
действия несовместимые. Он заигрывал смех —
я приступала к делам: убиралась по дому, работала, выплачивала ипотеку.

Иногда кто-то из цвергов отступал в тень безличия,
свидетельствуя, что вещи скорее пористы, чем вязки.
То есть сама идея привязанности несостоятельна. Нехаим был рядом.
Да, он по-своему смеялся.
По-своему замолкал.
Ни на чем не настаивал.
Мог вообще не быть.
Как и другие цверги, он вокруг и около воплощения ходил, бедный.

земля и море живут на разных скоростях;
вероятно, все связи между вещами произвольны:
я не могу исключить доступ к познанию без исключения себя;
пусть произвольность множит заблуждения;

мы видим порознь белый карандаш, скакалку,
смерч, сойку, рождение ребенка, мяч, блеск сентября —
то бишь срезает чей-то полосатый хвост и делит атом
угол охвата — невелик — что есть;

я приближаюсь к морю, точно к другой суше,
я больше и я глуше вдоль линии береговой, вдоль жизни;
мне нравится его кошачья отстраненность наблюдения:
так море расслаивает время, пока сирены распеваются на дне.

когда весь часовой механизм открыт как на ладони,
часовщик трогает пинцетом одно золотое колесико за другим;
поневоле — я не знаю, почему в убыточных контекстах
местные старожилы пафосно восклицают: «это — слишком»:
капает старый кран — наверное, протерлась резинка,
из дверных щелей сквозит чем-то газетным и зыбким,
кричат или шепотом о чем-то щебечут в сторонке,
разбившись на устойчивые гендерные и возрастные группы,
кочуют по топосам, как труппы уличных акробатов и мимов;

назовите себя, невидимые, в ватном тумане неразличения;
падает ковш с молоком, разливая свечение лунного столбика света;
сухой часовщик закручивает смыслы в самодельные сигареты:
понимание поднимается дымом и тает в дымке рассвета;
вас здесь любили? до конца северного лета ничего не осталось
— совсем —
вам предлагали модели контекстов — нам всем предлагали,
начиная с кубиков, конструкторов, ЛЕГО,
нас в лабиринт часовой запускали;

вот поэтому прекрасноглазые громогласки,
вышибающие табурет из-под шаткого-шаткого мира,
предсказуемо вы промахиваетесь снова и снова мимо,
заведенные бегом другой шестеренки и молоточка,
собирая очки или бонусы, запуская поточное производство:
ничего единичного нет — только вихрь движений;
                                                           единичное возникает на миг
и скользит в искажение — вот, пример:
                                                           часовщик возникает на миг;
только не отпустить этот миг,
когда весь часовой механизм нам открыт как на ладони.

сезоны закончились вместе с концом антропоцена;
тень пересекла комнату-трамвай —
вчерашний пейзаж желтеет в другой геометрии-раме;
бесславный упадок иллюзий;
любовь взаперти начинает свой рост в пятой оси;

переход от неживого к живому — шлягерный переход;
только растениям свойственно терять понемногу,
но не быть на краю;
модульная архитектура воспроизводит структуру свою,
а больше никто не созидает в потерях...

линеарность предметов эфемерней туманных аллей;
пока глаза собирают исходящие от вещей пучки лучей,
благоухают химические сообщения сирени,
тошнотворен сорняк;
разумные растения давно подают знак — какой знак?

Рядовой Ковалев Михаил,
где покоится голос, перекричавший войну?
Пыль земли, пыль дорог, пыль сапог;
поднебесный ковыль, желтый стрекот стрекоз.

Кто-то рос и вырос на крышах высоток
и в плесени коробов, а теперь
выдвигается к свету: это — я, я таков;
ну а ты отходи, ну а ты уходи
в грунт и в пепел, в тягучий дым.

— На какой широте нас найдет покой? —
призывник молодой — двум другим.
В толпе-толпе шумим-шумим.

Лейтенант Ковалев Владимир,
что доносит твой голос через линии
параллельных миров, параллельных шагов,
                                                     параллельных высот,
через клекот сдавленных кадыков и столетний смог?

Шумим-шумим; к живым — к живым;
живые — в сон, от жизни — вон
в вирт, в чат, в рай в 220 ватт:
ты не смотри, что мы стоим,
ты не смотри, что мы едим,
ты не оглядывайся по сторонам:
по сторонам — один бедлам
и жуткий смрад от тех утят,
накрытых противонакипной крышкой.

Щелк-щелк — зажигалкой дрянной
один призывник молодой за моей спиной
проверяет огнестойкость моих волос:
— Что с тобой?

Вот такой покос, вот такой удой;
славный дикий вой
пусть раздавит день: там структура сна,
там колеблет мгла свой простор.

Бедный мой Иван, красный мой Иван
пересек на простреленных ногах ледяной океан,
вышел из балтийский вод, из колючих скоб смерти,
а вокруг никого — уличная реклама и воронье.
Но так было не всегда.

Мы стояли здесь и теперь стоим.
Дым густой, плотный шум, липкий пот.
Кто-то смог прорваться — совершил переход,
кто-то был, как и есть,
только неразличим,
словно белый дым,
словно стал иным.

Морской заяц — аморфный студень —
дрожит в приливной луже
на пляже капризной Атлантики.

Над ним сменяются знаки зодиака,
крошатся и превращаются в пыль кометы;
над ним из одного мифа в другой
течет серебристое платье Леты.

Под ним амебы и инфузории-туфельки
играют в лапту и фантики;
под ним ленточные и одноклеточные капельки
переходят из палеозоя в мезозой уверенным шагом
                                                          болотной цапли.

Морской заяц — аморфный студень —
втягивает сифон и жабры от жары, пинка, стужи,
тем и жива простая память слизняка.

эфемерности                слова парящие в состояниях вторичных смыслов
сбываются                    утаивание и повторение повторение и искажение
наличествование         высвечивает контур затемненного течения текста
упраздняется               роль переводчика сообщающего координаты места

дар пылает в новых живых текстах дар взлетает ввысь в новых живых песнях
длит мое тихое дыхание по эту сторону предметной упругости и пластичности

сближение                 переворачивает отражение мира на сетчатках глаз
поэтапно                   смысл воздвигается силой внутреннего сопротивления
создается                  топологически подвижный и податливый ландшафт
данность                   сродни акту воли вне зависимости от направленности

Недостаточно плохо, чтобы вверить последовательность
                                                                                         воле случая.
На краю исписанного листа вспыхнула и сгорела белая женщина;
зато остальное продолжает длиться и растягиваться резиной.
Карантинные меры дисциплинировали строптивых.
Жертвенного агнца проектируют нейросети —
оптический вывих
отзеркален.

В свете понимания другого мы обмениваемся клише и шаблонами.
Вещи указывают друг на друга лишь бы упразднить действие
                                                                                                  до тире.
Вогнутые линзы, замкнутые в круг, гравитируют пережитое.
На колесе обозрения снова и снова катается контролер.
Парк закрыт на просушку,
по факту — простой
до четверга.

Все вернется когда-нибудь на свои места —
ничего не вернется, даже если взойдет то же самое солнце,
или ход последовательности будет неведомо как и кем отменен.
Сорок зумовских минут истекли, экран отключился.
Никто в сгущающейся темноте больше не предоставлен
                                                                                     самому себе.

Краски стекают по стенам — пиршество цвета:
красивый красный,
красивый синий,
красивый желтый.

Год выдался странным, а иным быть и не мог:
обогащенная среда повсеместно беднела и сокращалась,
реальность, возникнув на мгновение, сразу покрывалась патиной,
во дворе стояли рефрижераторы с телами умерших от
коронавируса;
мы не плакали, не не верили, мы-не — не мы,
а другие отменяли восприятие:
ничего нет — только медийный бред, гороховый суп, пара
котлет на обед.

На листе воспоминаний грядущие события стремительно
схлопывались:
виртуальность булькала и пенилась вокруг,
разлетаясь по улицам огромными воздушными шарами;
один из них проглотила соседская тощая дворняга —
как же ее бедную тогда разнесло: и покатилась, покатилась по
мостовой —
то катится, то перебирает тонкими черными лапками:
взвизгнула, упала, сдулась: шар лопнул, повредив ее
внутренние ткани.

В то время Алиса подолгу сидела перед зеркалом — наблюдала,
как ее кошачья красота расцветает.
Алиса, это — нескромно! — та, хмыкнув в ответ (она не
мяукает — немая),
по обыкновению скрывалась под диваном: хвост — в своем
Зазеркалье.
Новая логика, точно прежде никому неведомый кристалл, росла,
как соляная гора со множеством вершин, тучнела и зрела,
заставляя то и дело перемещаться с экзистенциального места
на не-место;
новая логика порой взывала к критическому мышлению,
а порой требовала адекватности, чтобы ею же пренебречь.

Неочевидными последствиями пандемии признали снижение
когнитивных способностей.
Не вдаваясь в подробности, мы натянули длинные черные
кружевные перчатки.
— Самый подходящий момент для Жене и Аррабаля! —
выдохнул гений замирая.
Мы помахали маэстро лапками:
«Вы так высоко парите, нас внизу совсем не замечая, но мы к
вам придем...
Простите».
И обкатав шесть куриных яиц в шести чувствах, седьмое —
про себя припасши,
закопали их в черноземную пахучую землю до следующего
урожая.
Я не доверяю коллективным действиям,
но коллективное бездействие по умолчанию в прострацию
вгоняет.

Луна убывала и прибывала,
виртуальные шары то снежные, то дождливые, то пылевые
мерцая летали,
мягкими скачками переходили из одного сезона в другой.
До заморозков еще далеко,
до всего далеко.

кто-то ходил и ходил по кругу               хотя круг не был замкнут
внутри незамкнутого круга перекатывался полукруглый простор
извне открывался несоизмеримый человеческому росту масштаб

дополнительное приращение пространству и внутри       и извне
придавало то что оно пустовало не будучи занятым кем-то еще
направление хода         допустим направление          произвольно

однако кто-то уже начал ходить по кругу и ходить продолжал
перепрыгивая через отсутствующее внутри и извне нулевое звено
приводя круг в своем воображении в соответствии с идеей круг

Пока события совершаются, об истории не упоминается;
даже после полного цикла — восхождения — кульминации —
                                                                                           спада —
документируется композиция действий и разлада;
ландшафт события опространственеет спустя слои памяти,
после млечного каравана и прихода волхвов с дарами,
после «эспады и даги» несовпадающих интересов,
после бесполезных шатаний повесы.

И опять же здесь нет истории, как нет голоса у немого:
только схватывание картины, бег, судорога слова;
вот события-сухоцветы на столе разложены, как попало;
что их всех объединяет, кроме плоскости и основы,
кроме моего желания стройности и логического начала?..
После сна сознания и Холокоста,
так наивны спекуляции на превратностях повтора и роста.

Так правдива правдивость, что превращение в правду —
вопрос экономии знака;
повседневность затопила пробелы и паузы формальдегидом,
обнаружив ментальную невозможность выпада шпаги,
невозможность дистанции, скетча, намека.
Историограф и гид по дворцам алгоритмически близнецы,
раз все чаще и чаще освещают светские сплетни и кривотолки.

минус 10,
но лучше минус 20: лучше схватится лед,
онемеют каналы, реки и лужи... радужки глаз;
кто сочится живой нитью по твердой воде? —
раз верит, значит ходит по белой воде
в синтепоновой куртке, джинсах, кроссовках
колобродит по своей неподвижной мечте;
словно вместе с алыми парусами скрылся во сне
изящно вымышленный двойник —
двухмачтовый легкий сторожевик,
бриг-модерн;

в сердцевине времен
убиенный император Александр II Николаевич
вместе с немногочисленным конвоем
погружается во тьму оцепления и появляется
в следующий миг с окровавленными ногами;
он понимает: современность — симуляция,
а настоящее наращивает шаг;
он понимает: сопротивление — не оппозиция,
а реакция на сжатие пружины;
в этот момент крепкий сапог его отбрасывает назад —
он видит крыло неба и локоны Мари;
а дальше — сны;

квест «перекрытый город» к вечеру был завершен;
автором проекта вызвался серый слон;
слон? — охнули окна доходных домов
(оглянувшись на пару веков назад);
слон? — удивились тысячи тысяч причин
(без причины возникшие после срыва личин) —
и тут же превратились в танцующий дым
над Исаакиевским, ангелическим и родным;
впрочем, порог так и не был преодолен:
настоящее допустимо отсрочено,
отложено на «потом».

В середине второго лета от начала пандемии,
когда дистанция между мыслями в одной человеческой голове
составляла от полутора до двух метров,
а страх заражения переносился с потоками ветра,
в штате Теннесси (или на Аляске, или в Сибири)
к людям вышел молодой грациозный олень
с сильно впалыми боками.

— Он опасен и агрессивен —
чей-то голос прервал всеобщее недоумение.

Олень приблизился к говорящей голове
(веер толпы всколыхнулся и распался на две части),
заглянул доверчиво в ее округлившиеся глаза
застывшими волосатыми глазами,
в которых, очевидно, роговица отмерла,
а кожа уплотнилась до эпидермиса
и, действительно, поросла короткими волосками.

— Он — дикий бес, покинувший лабораторный лес,
а нас никто за самозащиту не осудит...

В час помутнения коллективного сознания
синтоистские монахи поверх закрытых границ
искали божественного вестника-слепца,
потомка Белого Оленя из святилища Касуга-тайся,
символа созидания, духовности и обновления.

Кто-то начал с конца:
— Он был дезориентирован... он покинул нас.

как линейная речь может передать симультанность
                                                                     разновременных фаз?!
сегодня, длящееся дольше жизни, — бесконечный час —
размещает наше присутствие в каждой складке
                                                                      растущей реальности;
я смотрю на тебя и не хочу больше радость скрывать;
в комнате, залитой солнцем,
                                        невероятно расширяется пространство;
все состояния счастья сводятся к безмятежности;
мужественность оконтуривает нежность,
                                                       но не упраздняет ее движение;
среди скоплений упрощенных предметов белеет герань;
причинность подчинена регулярности и последовательности
                                                                                              письма;
фазовый переход обозначен — свет сердца, свет души,
восходит по незримой оси;
                                      восприимчивость к росту нас сохраняет;
все состояния счастья ускользают от исчисления.

Ветер несет снег в направлении слева направо;
каждая снежинка — отдельная буква или морфема.
Снег пишет историю метели, снег отпускает письмо
по дням недели, по каналам памяти — по течению.
Я лавирую между словами с разным успехом,
я всегда так делаю.

За углом ветер разворачивает движение снега
на три четверти — и на черепашьем перекрестке
бросает его в лицо мокрыми пригоршнями.
Я различаю зачеркнутые имена метели,
а остальное тонет в белом.

В начале бульвара временных вероятностей
снежный бык разделяет ватные борозды строк.
Четные строки постоянно правят настоящее,
нечетные — выявляют прошлое в настоящем,
ну а третьего не дано.

Собственно, бустрофедон тем и занят, что зеркалит
одну за другой и наоборот снежинки витальных строк.
Круговое волнение священных литер его выдает —
темнеет звездой на груди. Впрочем, уже впереди
виднеется тонкий, как корешок детской книги,
мой дом — «Алфавит».

грустнее
и еще более грустно;
письмо расширяет русло,
речь затихает;

речь превращается в строчки,
распиленные тире и точками,
укладывается в кавычки,
приспосабливается к привычке
текстового порядка;

речь больше
не видит своего адресата,
не меняет своего течения
от его удивления в WhatsApp;

речь смотрит в окно,
грустит заодно
с февралем или мартом;
впрочем,
неважно, как лягут карты.

сначала один слог падает в простоту, а потом и другой;
ничто не стремится к упрощению так,
как контроль соответствий;

орнамент из звуков без очертаний и места
запускает воронку движений
вдогонку ускользающему от понимания жесту;

смысл дразнит язык:
определенность его пресыщает;
он гуляет от всплеска до шороха, как ветер,
                                                                 где пожелает;

но и смысла в общем-то нет в наименовании,
что склоняют
то по долженствованию, то по вычитанию;

так на солнце дрожит
паутинный орнамент
и блестит, и блестит, точно речка и струны гитары.

Летит сойка над промзоной:
Почему так тяжело дышать?
Так тяжело, что не дышится.
— Наверное, пластик сжигают —
отозвался вежливый воробей.
Летит над полем, над озером,
не уймется никак, причитает:
так тяжело, тяжело дышать,
как будто бы земля и небо
поменялись местами.
Где теперь зефирное небо?
А где черноземная земля?
Где верх? Где низ? Где теперь?
Где тетерев, там и теперь —
сбалагурил сопливый апрель.
Летит сойка над городом:
лианы свисают с высоток,
сурки снуют по переулкам,
олени в отелях хозяйничают,
не воздух, а зимнее стекло!
А куда… — не закончила сойка.
— Тс-с — шикнул кабан и юркнул в бурьян.
— Не зови лихо, пока тихо!
— Вот перезимовали, веснуют,
а потом летничать будут
глубоко-глубоко под водой,
глубоко-глубоко под землей
жить, животом поживать —
отозвалась полевка-мать,
набирая петли одной спицей,
а второй их распуская.

белые журавли танцуют в серо-жемчужном воздухе,
крылья переливаются спектральными цветами,
длинные ноги стачивают неровности переходов —
области тьмы подгоняются к областям света,
явленное смешивается с незаметным;

танцуют среди незавершенных воплощений,
грациозно вытягивая свои длинные шеи;
кто опережает иловый поток тщеты,
тот видит непознаваемое совершенство вблизи;

золотые стрелы мелькают над алыми хохолками;
журавлиные крылья простираются вперед —
и детские сны ныряют в перистый ковш,
складываются огненным углом-порталом —
и с душ самоубийц спадает оцепенение кошмара;

стрелы заканчивают полет ритмической фигурой;
треугольник раскачивается над партитурой —
его журавлиный контур не замкнут;
в придыхании травы жизнь меняет свои берега,
скорость потока — ее контур не замкнут.

одно через другое — как обнаружить иное? —
сложенная вдвое калька накладывается на стекла глаз,
точно по контуру обводятся творожные облака,
клевер, ковыль, лебеда, колокольчики и васильки,
бумажные ангелы, балерины и праздничные флажки;
силуэт белой лошади исчезает вдали —
чей-то силуэт вспыхивает вдали всполохом света;

привлеченное внимание раскачивается под потолком
электрической лампочкой в ветхой пристройке;
прежде здесь был баптистский дом молитвы,
но во времена советского атеизма
всех разогнали — заселились новые жильцы,
потом съехали и мы; говорят, верные адепты
приходили и смотрели на окна, узнавая в них знакомые силуэты;

одно через другое — как обнаружить иное —
что не постичь, то дается приблизить-познать,
поставив на нем печать
взгляда, любви, одиночества, боли, кривляния;
запечатленное в шуме розеточном и фрактальном
на пересечении невидимых плоскостей
присваивается и живет по законам копировальным.

отсрочка встроена в непрерывность —
я затрудняюсь определиться с первостепенным в обществе переменных;
разве что попытаться еще раз и еще, попытаться
еще раз оправдать бесполезность,
переписать бесполезность,
                                              как монахи переписывали расходы в кельях:
линейные строки, линейное движение,
стрела времени пронизывает симфоническое брюхо поливселенной,
сочное, спелое, набитое всяким живьем;
провести линию, нескованную предопределением —
                                                                                        началом и концом;
подвести линейность к непрерывному,
пока один орнамент калейдоскопа не разомкнет
                                                                               в пересечении другой,
пока линейность — отсрочка и контроль
над непрерывностью палитры, над рисунком
                                                                     и танцем свободных ритмов,
пока линейность — канон.

В объекте сочетались перспективы с различными точками схода,
что задавало ему вращение, до сих пор остается непонятным;
свет преломлялся в изменчивой форме —
я потеряла надежду увидеть ее природу, схватить ее целостность;
любые способы обнаружения —
самослежение;
все необходимое — под рукой;
все, что под рукой, устойчиво в свойствах при повторном
                                                                                         восприятии
или реконструкции восприятия;
Интенция читаема как короткое послание,
                                                             переданное азбукой Морзе;
Вроде бы с этим все согласились —
во всяком случае не возражали;
я приняла такое положение дел — значит, так и есть;
оказалось, «так и есть» при определенных условиях:
интенция как направленность распознаваема,
воздвижение воли (проще — внушение) изнутри чьего-то
                                                                                     взгляда —
напротив.
Почему?
Это — не вопрос.
В конце концов сообщение может быть любым,
если готов прервать чужую инерцию — чертов спорт —
необязательно душить ответ, ускользающий от контроля:
очередная иллюзия, очередная власть, очередной предел;
но при этом сохраняется какое-то чувство общности, причастности
к еще одному языку, к еще одному механизму восприятия,
к…
…к еще одному способу обобщения и упрощения
при наличии одних и тех же, тех же самых ресурсов.

В какой-то момент меня покинула смелость признать,
что цель разорена;
когда дети так по-щенячьи воодушевлены, устремлены, задиристы;
сказать им — все равно, что обескровить;
сместить внимание на ближнее — испортить зрение,
                                                                           сократить шаг;
на всякий случай, я запуталась —
и тут же меня списали со счетов и записали в посредственность —
словом, весь набор шаблонов «отмены»,
придуманный как порядок отсрочек,
сработал безукоризненно, на «ура»;
спасибо, кстати, за спасение.

Социальные ожидания, знаешь, все то же требование молока.
Правильно ли я понимаю, что подступиться к объекту, —
ловушка мышления
нашего — их,
проза — стих;
нет даже адекватного стиля описания,
без заезженных пространственно-временных ориентиров —
«с одной стороны» — «с другой», «сперва» — «потом»,
где «если» подгоняет «то»,
с завывающими «соответственно» и «зато».

Ole — Алё;
да,
нужен клудж, составленный из подручного мусора:
из картонной коробки, пластикового пакета, носка, изоленты,
невероятно эффективный, когда фильтры на космическом судне отказали,
а до Земли — еще Земля
и еще одна — неизведанная;
возможно, в качестве предположения:
у нас недостает нескольких постоянных,
                                                                       чтобы определить переменную.

Звуковые миражи — это не звуковые галлюцинации,
ангелические или бесовские голоса,
ныряющие в места повседневного стояния человека,
выталкивающие его из сумеречной области
в область гениального неистовства
или безумия.

Звуковые миражи — досадный просчет в звукоизоляции
в многоквартирных ЖК, —
где изменена естественная траектория движения звука
по вентиляционным коробам,
по лифтовым шахтам,
по примыкающим друг к другу плитам,
отклоняющимся от вертикали на полтора солнечных луча.

Звуковые миражи искажают распределение звука,
ослабляя его в источнике возникновения,
усиливая, наоборот, по мере удаления:
у проезжающего мимо парковки велосипедиста лопнуло колесо,
на двенадцатом этаже женщина обернулась к сыновьям:
кто из вас, кто опять уронил подзарядку;
на четвертом этаже спортсмен услышал,
как соседка сетует на его зарядку.

Звуковые миражи меняют свою частоту:
по ориентации «север-юг» и «запад-восток»
звуковой ландшафт вибрирует так,
что у кого-то вызывает испуг, у кого-то — восторг,
с точки зрения птиц, дом не заселен, насекомых —
                                                                         отсутствует вовсе,
с точки зрения состоявшихся жильцов,
событийный текст идет вразрез со звуковым сопровождением,
и в этом консонансе есть какое-то притяжение,
возможно.

Жара северного лета как-то особенно невыносима:
земля ждет интенсивных ливней,
пьяные пчелы, захмелевшие от забродившего нектара,
слоняются из стороны в сторону,
старый пес развалился в тени, коты его не замечают;

За всеми неточностями, повторениями, опечатками —
за грязным следом —
кроется нежелание удерживать в себе или рядом
фрагменты изменчивых состояний,
прилагать усилия, чтобы с потока сорвать одежду;

Пока сбываются пророчества странных оракулов,
тает арктический лед,
уходят в цветы те, кто не перенес войн, эпидемий,
свернутых перспектив,
пока назойливо насаждается лживый мотив действий,
льется хмельной мед.

местные рыбаки — несговорчивый и хитроумный народ;
целыми днями они беседуют с морем,
выпивают саке, курят траву,
о чем-то молчат;

мистерия начинается, когда рыбаки идут за угрями:
загоняют коней рядами в воду,
угри бьют разрядами, с берега ретивых отгоняют плетьми —
мелькают угри, копыта, блики;
обесточенные угри — легкая добыча, бойкие кони усмирены;
морская охота удалась;

от рыбацкой деревеньки Унаватуны до бухты Велигамы
другой народ ловит на ходулях и сваях;
ну, конечно, не угрей — вам не жалко коней?
местные рыбаки согласно кивают,
потягивают саке.

Стеклянные пыльные небоскребы —
хрупкие сталагмиты хай-тека и техноаферы —
стальными ребрами подпирают идею зонирования по вертикали;
от вертикали в них — способ комплектации;
уже канули в протееву память пруды и коралловые плантации;
в песчаных дюнах погребены классические ордера и лепнина,
здесь давно забыли о предельно синем.

А летом бетон нещадно поглощает кислород и жар,
металлическая арматура до треска раскаляется на солнце;
мы переходим в режим экономного дыхания:
устанавливаем кондиционеры или опускаемся на дно колодца,
кто-то прикладывает мокрое полотенце ко лбу, к бетону,
взывает к Венере, распыляет аромат пионов,
закрывает глаза;

И тогда пыль взвивается могучим воздушным змеем,
рассыпается на мириады медно-серых искр или колосьев,
выстраивает прочную термопаутину до верхних слоев атмосферы,
вьется сверхстойким хватким сорняком по строениям,
которому не страшны множественные разрывы,
водные пушки, фонтаны, единичные поливы;
по-видимому, пыль, стекло и бетон заключили долгосрочный
                                                                                              альянс —
мир без прикрас.