Является март в отдалённый район,
дымится фольга теплотрассы.
К последнему выхлопу приговорён,
свои не сдаёт прибамбасы
игривый морозец, привязчивый хмель
ушедших под трубопроводы земель.

Панельный удел, шлакоблочный уют
да зависть бомжам и бомжихам
до судного дня отоспаться дают
в запаянном логове тихом.
И снятся с устатку сума и тюрьма,
сводящие в общую зиму с ума.

Стучится в стекло, но не может сюда
сквозь мгу и мороку пробиться
грядущего дня дождевая вода,
забвения редкая птица.
И в банке прозрачной невзрачного сна
живьём заспиртована эта весна.

Улыбчивой жизни чудной экспонат
стоит в головах для острастки.
Одними тире между цифрами дат
кончаются глупые сказки.
Но тёмная кровь, уходя по трубе,
теплом утоляет печаль о тебе.

Смазливый день раскинет створки,
и обольстительно сверкнут
остроколенные пригорки
и жерла рухнувших запруд.

И ожидания накала
набухшей соками травы
уже решительно немало
для окаянной головы.

В затонах слизи и боязни
мерцают радости язи.
Сомнений трепетные казни
теперь совсем уже вблизи.

Лучи пронзают ил и глину,
и пламенеющий раствор
уже в крови наполовину —
и с прошлым кончен разговор.

Небо упало на город — и вот
в детскую комнату новый привод.

Лужи втянули в себя облака.
Дата и подпись, что в курсе УК.

Где воробьиная куча мала,
белыми нитками шиты дела.

И дыроколом пробита до дна,
синяя высь под ногами видна.

Это апрель. Это старый район.
Серая наледь советских времён.

Белое облако. Детская спесь.
Бланк протокола закончился весь.

Дата и подпись. Теперь навсегда —
синяя, полная небом вода.

Зыбкий околыш в проточной воде.
Это потом — никогда и нигде.

Но участковый окрестных небес
шествует времени наперерез.

И продолжает во сне протокол:
время — ничто, если дело — глагол.

по-над потерями значений
и неигранием ролей
перегорает свет вечерний
и ночь проводит параллель

с успенской тьмой убытком зренья
утратой тела и ума
значений сохлые коренья
скрывает сохнущая тьма

и веток перистая стая
полна игрою ролевой
из ниоткуда вырастая
над беспросветной головой

мой милый мрак незрячий посох
перемещенье в никуда
в очах невидящих раскосых
слепая теплится звезда

и нет как нет того что было
в небесный впериваясь ил
не различаешь в недрах ила
места подсветок и светил

и есть как есть в сухом остатке
коренья ил незримый бог
смешны значенья взятки гладки
известны роли назубок

На Вербное, наверное, зайду.
Что вспомнить? Разве только ерунду.
Вчерашний день. Опавшую листву.
Да разве это было наяву?
А впрочем, так уж важно — что тогда,
когда теперь всё это — ерунда?

А может быть, на Пасху заверну?
Закружим, как бывало в старину,
по нашим закоулкам где-нибудь.
А впрочем, что за радость? Позабудь
заветренную мякоть кулича
и жирного апрельского грача.

Нет, видимо, попозже — на Илью.
Налью чуть-чуть и душу изолью,
хотя едва ли стоит объяснять
всё по порядку между «аз» и «ять».
И промолчать получится едва ль.
Ну, стало быть, железно — на январь.

Крещенье? Нет. Наверное, потом.
Что за столом глаголить с полным ртом
о прелестях тепла и очага,
когда кругом заносы и пурга —
не высунуть и носа из дверей.
Чего нам ждать от этих январей,
пока не перебродят холода?

Послушай, а не лучше ли тогда,
когда на паперть кинется весна,
как смертница, что щедро прощена.

И будут оправданья лишены
прощения, как пращуры вины.

Снежок нечаянный пасхальный.
Переговоры ни о чём.
Твой ангел, гневный и нахальный,
за левым мечется плечом.

Чем ближе к ночи, тем кромешней
его предпраздничная прыть
категоричностью нездешней
с плеча без устали рубить.

И накануне воскресенья,
негодования полна,
в честь вероятного спасенья
восходит юная луна.

Её презрительной подсветкой
курносый профиль окаймлён,
с прищуром злым, с усмешкой едкой,
с неудержимостью гулён.

Чуть не по-ангельски летучи,
черны лукавые черты —
всё помрачения да тучи,
а свет сквозит из темноты.

И если всё, что накануне
впотьмах катилось кувырком,
предстанет светом, канет втуне —
о чём ты нынче и о ком?

Что за манера кричать во сне,
тряпки выкидывать по весне,
по бездорожью шататься всласть,
взять и до осени запропасть?
Вдруг объявиться, затеять пир,
пасть на кушетку без задних ног.
старые сны засмотреть до дыр.
И не отчаяться, видит бог.
Шарит луна по твоим лесам,
блики крадутся по волосам.
И занимается над тобой
пламень забвения, невесом.
Прежние люди идут гурьбой ,
переполняют собою сон ,
всё норовят отворить сезам —
всё по глазам прочитать как есть —
бомж, негодяй, утешитель вдов.
Только куда им такая честь.
Сочен рассвет и почти бордов.
Ты неумытая наяву.
Ставить ли пришлое во главу
снятого за гроши угла?
Я здесь работаю и живу.
Скоро рассеется эта мгла.

Покурить выходишь — весна весной —
вся земля дремучая на плаву.
И резвится в лужах народ честной,
окунаясь в первую синеву.

Над пельменной в полублатном дымке
вьются ангелы, мёртвые восстают.
И плывут метафоры налегке
сквозь родной до одури неуют.

Где от перца глотка горит огнём
и не вхожа водка без рифмы в кровь —
незатейливой — например, «о нём» —
и не слишком свежей — к примеру, «вновь» —

об огне по новой идёт базар,
что сжигает хроников изнутри —
то ли адский жар, то ли божий дар —
понимай как знаешь — но знай гори,

истери по поводу куража,
по названью сохни, строфу держи.
И лихое счастье не ешь с ножа,
пустотой коверкая падежи.

Пусть нездешний ластится холодок
к нутряному пламени втихаря,
в магазин наладившийся ходок
сто пудов не сделает крюк зазря.

Не свернёт на глупости разговор —
есть на что угробить труды и дни —
аонид окрестных нестройный хор,
откровений бешеные огни.

Не умрёт отеческий общепит —
пусть биточки скиснут и шницеля —
если будет жив хоть один пиит,
где на честном слове стоит земля.

Пусть вчерашний кончится винегрет
и сметана высохнет в пух и прах…
Ничему на свете названья нет —
всё словарный дым на семи ветрах.

Клеймён ленцой позднесоветской
районный прежде городочек —
звонком, рассылкой, эсэмэской
средь рытвин тешится и кочек.

Перекаляется мобильный,
переполняется гранёный.
Одолевает мрак могильный —
околевает сброд районный.

И в никуда частят гудочки —
ведь все доподлинно на связи.
Ползут снега, чернеют почки,
цветы случаются из грязи.

И по оврагам, по пригоркам
не умолкают позывные —
сигналам в воздухе прогорклом
тесны значения земные.

И заводской пронзая остов —
жестянка-жизнь вокруг другая —
гуляют волны вдоль погоста,
ничьих ушей не достигая.

И словно пальцами ничьими
какой-то общий набран номер,
и в телефонной книжке имя
одно на всех, кто жив и помер.

Это всего ничего — до завершенья жизни —
перетасовка сладости и боязни,
вычетов торжество, излишек счетов к отчизне,
дальних расчётов блажь и огонь в соблазне.

В невозмутимой радуге пятилеток
призрачных счастий присные наважденья.
Общая страсть стараться и так, и этак,
в пыль обращаясь тварного дорожденья.

Соком стоять в корнях, стыть коркою ледяною,
под башмаком вождя
течь трещиной в постаменте,
на шелудивое время идти войною…
Это совсем ненадолго — до окончанья смерти.

Снег по апрелю и маю.
Лета не будет у нас.
Только одно понимаю —
этот запомнится раз.

Частые эти налёты
в дальний район до утра.
Не загружайся — ну что ты —
с чувством глядеть во вчера.

Словно в стеклянную колбу
заключены времена —
благо резвиться глаголу
в отблеске склянки сполна.

Силиться в область цветений
выбраться через стекло.
Снежные вихри и тени —
эко к весне занесло.

Ломкая наледь сезона.
Злой климатический бред.
Блазнится солнце спросонок —
скоро сто лет как в обед.

Вот обурела природа
сны и значенья плести —
год беспощадней от года
ветер сквозит до кости.

Град срывает крышу, крушит чердак,
разрывает прошлое на куски.
Потому как скрепам цена — пятак:
в щепки, в щепки — тело любой доски.

Душу камня — в прожитое ничто
огневым напором гремучих льдин.
И на дне беды, запахнув пальто,
осушая память, стоишь один.

Гром грохочет, прячет в раскатах смех
над простым намереньем жить в дому,
без небесных замыслов и помех
быть себе строителем одному.

Ступая засветло на мокрый
асфальт разлуки с головой,
переберёшь кармина с охрой —
ночной микстуры мозговой.

И панорама дождевая
в огнях забвенья по канве
пройдёт насквозь, не задевая
того, что дышит в голове.

Сойдя с ума в ненастье речи,
сосредоточишься всерьёз
на том, что стало много легче
слова отсеивать от слёз.

И проще — охру от кармина,
и слаще — правду от суда,
когда, безумием хранима,
грохочет ярая вода.

Мартовский дождь умножает печали —
нужно вычёркивать из записной…
Присно весна наступает в Аиде,
но в своём победительном виде —
в мареве сумрачном, в робком начале…
В царстве живых пробирает весной.

Свет занимается дальний,
блики снуют по стеклу.
Чёрный и пирамидальный
тополь уходит во мглу.

Розные и золотые
блёстки скользят в никуда —
как по строкам запятые,
словно слова — ерунда,

словно кромешная ересь —
всё, что темнеет в окне,
и в сотворённом изверяясь,
бог маякует извне.

Словно залог продолженья —
суть не слова и дела,
а световые скольженья,
окон ночных зеркала,

лёгкий наклон тополиный,
длинная тень до угла,
над чернозёмом и глиной
полурассветная мгла,

дрожь ожиданья, испуга
лиственный шум угловой,
трассы небесного круга
над колготной головой.