Форель разбивает лёд.
Замри, голубой народ.
Ручьи скрывая в глазах,
апрель качается в слезах.
И гибкие речки вспять
уйдут холодать и спать.
Назад и вперёд снует
форель, разбивая лед.
Не спит, приближает февраль,
кроша серебристый рай.

Ходят рыбы по Арбату
плавниками шевеля.
И угрюмы, и горбаты,
и за жаброй ни шмеля.
Лупоглазы и бельмисты,
чешуя в монистах.
Рты у них отвислы,
а тела волнисты.
Извивается народец
льдист и льёдист.

Примиряясь с разливом
градусов под сорок.
Пахнет небо жаром
ртов, утроб, духовок.
Смерть свистит тихонько.
Жизнь скворчит.
Рыба плоскогрудо
в жирном кляре спит.

Если скажу, что жизнь всегда права,
останови спокойным взглядом.
Но ты не здесь, где шелестит трава,
и я не там, где «вместе» или «рядом».
Я далеко. Здесь очень злые ветры.
Ты ещё дальше. Связывают метры
пространство, где служу...
Былых служивых — рать.
А у тебя просторов километры.
Нам смысла нет цифирь соизмерять.

Кто ты, что охранять меня посмел —
как будто я просила одолженья.
Пообещал развеивать сомненья.
Пообещал беречь мои права.
О чём и кто? На что мне снисхожденье
того, кого не вижу и не жду?
Прости, мой враг, пишу без сожаленья.
Пространству, не простору я служу.
И не прошу у смерти снисхожденья.

Пока душа в неведомом парит —
лежишь и стынешь. Тьма шершава.
И колокол сконфуженно звонит,
за горизонт не дотянув октаву.
...Что, хорошо ль? — во сне и наяву,
как в домовине!.. жаловаться дню.
Что, страшно падать вверх до рубежа,
где жар и свет — и есть жива душа?
Где всё пожар!
Где только и прохлады
мороз вопроса: «Господи, ужель?».
А на рассвете, постучавши в дверь,
душа из полымя смущенно, неумело,
в щеку, словно в подушку, жарко ткнувшись,
тебя окстит, чтобы восстал, очнувшись.

Но я люблю. Теряя с каждым днём
мгновения, что не прожить вдвоём...

Послушай, Москва, в твоём зимнем затворе,
в колючей позёмке — одесское море,
и пряность бульваров, акаций озноб,
Соборная площадь, ракушечный грот.
Зевки пароходных прощальных гудков,
и оторопь чаек от рыбных лотков
на «Новом базаре», на старом «Привозе».
Столица — я вся — поцелуй на морозе!

Ты помнишь мои ослабевшие руки,
когда, зажимая искусанный рот,
я молча кричала в бутырский сугроб —
а мне отвечал восьмильённый народ...
Шёл снег. Бинтовал застаревшие раны.
Ещё о тепле говорить было рано.
Грядел на дворе осемнадцатый год...
Поправь меня, милый, был восьмидесятый.
Потом ещё долгих два года брели
по темной брусчатке на площади Красной
распутной, служивой и строгой страны.
Был страшен майор, что ключами гремел,
к тебе пропуская в тюремный придел.
Увядший цветок на рубиновом снеге
навязчиво лгал о возможном побеге...
Что мне до великой беды на дворе,
когда ты меня разлучала с любимым,
Москва, сумасшедшая спящая дива,
забытая, словно молитва в Кремле.

Простые слова повторить не боюсь,
пусть с ритма и рифмы, как школьник, собьюсь:
«Сын и муж, вот и вся Россия.
Вешки — вехи, кресты косые».

Ещё печаль твоя меня тревожит.
Ещё плечами ощущаю тяжесть.
Из глубины сомнений говорю —
я помню всё. И я ещё люблю
разлёт мостов утраченного града,
холмы его остывших куполов.
Пока дрожит струна сердечной боли,
покуда не разрушена столица,
ещё последний сон прощально снится.
Но из углов уже ползут уродцы
и примеряют человечьи лица —
чтоб строились на площадях народы,
засовы отворяют на темницах.
Они от нас почти неотличимы,
не холодны их мёртвые личины.
Да, я молчу две тысячи веков
прижавшись сердцем к сердцу облаков,
и падаю дождями вам под ноги,
и детскими вам говорю губами
что смерть красна.
А жизнь, как смерть, опасна.
Но быть прекрасно.
И любить прекрасно.
Ещё душою корчусь от обиды.
Из глубины сомнений говорю.
Ещё люблю. Ещё пока люблю.

А я выбираю Россию —
из тысячи тысяч побед.
Поражений вехи косые.
Ожиданье разлуки и бед.
Огромна. Больная, как совесть.
Святая, как отчий дом.
Зачем домовиной в полмира
окружила со всех сторон
собратьев по вере и боли?
И песням, не спетым уже...
Какою неправедной долей
одаришь на вираже
своих скоростей невозможных,
возможных обвалов и бед?
Какую напишешь вновь повесть,
«Временных» или временных лет?
И вскроешь какие пороки?
А тайны засветишь потом,
когда обещаньем надежды
пройдёшься, как острым серпом.
Но я выбираю Россию.
Беспутство её дорог.
По ним прошли люди лихие.
И ушёл удивлённый Бог.

В мерцании бессонного Беслана
все стрелки сдвинулись.
Планеты застыли в ожидании конца.
События, как солнечные знаки,
блестят на оперении птенца,
созревшего гнездо Земли покинуть.

Когда споёшь на грани междуречий
горы, долины, сердца половины,
и половины разума,
то чья очнулась речь?

В ней шорох кипарисов,
и штрих пера свободного писца,
подковы взлёт,
предсмертный вздох отца.

Я знаю голос времени в разбеге.
И чую смрад, растущий из глубин.
То говорит со мною третий Рим
окраиной моей больной отчизны:

Молдова, Украина, Беларусь,
и Казахстан, и Грузия,
и дале — Союз, исчезнувший
со всех сторон медали.

Я — был птенец:
был ужасом томим.
Молчу с рассветом гор,
морей, равнин.

В горячей точке Крым набухнет жаром:
здесь точка сборки. Здесь лежу распятым
размахом крыл.

И в чем я виноват о, Боже правый,
я оказался хрупкой переправой
из Мiра — в мир. Я чучело орла?

Смердит четвёртый Рим.
Европа, глядя в небеса России,
Америку откроет и умрёт.
Жизнь только «соль-до-ля»,
жизнь лишь напоминанье,
что сила птицы в умерших птенцах.
О, вот они взлетают, вот поют —
над тайнами побед и поражений.

Пока Америка с Европою бранятся,
пока Восток травою вышивает
свои знамёна,
Россия поминает наше завтра.
Крым греет горы, чтоб упали
шапки седых веков,
и головы склонились
над мёртвыми парадами планет
Кавказии, Днестровии, Сибири.

Я взмахом крыл соединила
смерть с рожденьем,
дань красному лучу.
Вдыхаю небо.
В детских снах лечу.
Беслан и Кремль,
как смертью смерть — лечу.

Он, в тесноте растущий поминутно,
жив, как в горе за дышащей стеной
кристалл пульсирующий:
оборотень твой, сосущий кулачок…
Он есть, он здесь, он знает мой живот,
он в нём живёт! Ест кровь мою, волнуя…
Он помнит всё, чем мучусь и живу я.
Твой беспощадный. Драгоценный мой.
Он сердце сердцем к слову поджимает:
чем больше он растёт, тем больше я внимаю.
Он девять месяцев меня на части рвёт.
И ничего про боль не понимает.

О, что за мука Домом быть.
Быть входом…
О, что за счастье —
чувствовать: он спит,
до времени меня оберегая.

Но царственен и дик его разбег —
вот он срывается, ломая губ изгиб,
и бедер лезвия круглятся, словно пяльцы,
и ткань измученную схватывают пальцы,
похожие на острых червячков.

Он криком чутко пробует пространство.
На ощупь пробует, движеньем нарушая
подвижный коридор моих молений:
«Вернись, беглец, вернись в мои колени»!
Но, схвачен намертво рукою акушёра,
он пленником танцующим, как все,
приговорённый к жизни на кресте.

Прощай, мой мальчик.
Мир воздаст судьбою.
Господь с тобой.
Как я была с тобою.

Мать отделяют от Дитя и… жизни.
Отец ждёт Сына,
чтоб вручить Отчизне.
Отчизна ждёт младенца —
чтобы съесть.
И в этом истина и счастье есть.

Посеешь смерть — восходит жизнь
на свет из самой гущи грязи.
Всем животом желаю в князи!
По праву нрава. Зову крови.
…А пуще нет у нас неволи
в больном отечестве, чем жить
у памяти в крутой горсти
и поперек себя расти.
Что отступиться не дало
от красноглинных, чернозёмных,
костьми усеянных земель,
и от отцовских вечных правил,
и от отцовских деревень,
где пересчитан каждый всход,
где каждый всякому татарин,
нет, хуже чем. Но без господ!
И оступиться не давало,
и делать правду под отчёт.
А для неправд — отдельный счёт
давно прабабка завещала.
Мой дед украл её в Кабуле,
и вот праправнуков обули
в кирзу. И лучше не могли!
Но жмут мальчишкам сапоги.
И матери из года в год
повестки ждут. И множат род.
И нянчат страх, до скорбных дней,
над орденами сыновей.
Рос крест у деда в огороде:
двадцать второй и тридцать третий,
сорок седьмой, и вот окрест
уже крестов голодных лес
о каждом годе.
Ответь мне, кто-нибудь, скажи,
как дорасти до той межи,
до рубежа, чтоб отделил
надежду от живых могил.
Чтоб смысл из памяти пророс,
из самой гущи вязких глин,
из темных родовых глубин:
чтоб от рожденья — не в рабы.
От пуповины — не в гробы.

Не криком кричать,
не плачем рыдать,
а молча жить,
как живут соседи:
рожать. Любить.
А за полночь взглядом
холсты белить.
Холст первый —
дорога от двери и дальше.
Холст дальше —
дорога до Киев-града.
А ещё дальше и белить не надо.
День-деньской ждать оказии,
да слова теребить,
бахрому обрывать.
О себе забывать

Забыть себя.
Других бы не забыть.
Но вот отшибло память, память, память...
Как пауки из брюшка тянут нить,
по затемнённым шепчутся углам,
так женщины, что жизнь оберегают,
всё смотрят ниоткуда, всё глядят,
как голубеют щеки у ребят
и бреются подросшие мужчины.
Как крылья режутся у голубят.
Как голубятни, строясь в долгий ряд,
внезапно превращаются в руины.

Как в чешуе горячей, Киев
в лучах рассветов и закатов
плывёт, чтобы уплыть однажды
на юго-запад.

В Днепра обжитых, тёплых чашах,
в обугленных его глубинах
неравномерно бьётся сердце
Владимира.

С востока свет идёт неверный
походкой торопливой девы,
ведёт дорогу за рубеж,
чтобы, преодолев пределы
Отечества, познав покой
Литвы лукавой и Варшавы,
вновь повернув домой, к востоку,
младенца выплеснуть в Подол.

Свободный Киев, полюби
прекрасную, как жизнь, Европу!

Но в чешуе горящий Киев,
как воин гордый, с кровью рыбьей,
не принял дара — дочки русой.
Он вдруг заголосил по-русски.

И вот над Киевом заклятье —
с мечом, в блестящем рыбьем платье,
застыла баба над рекой
с литою поднятой рукой.

И под пятой застыл Владимир,
и княжий город под пятой.

Память наче дощ та сонце,
я то плачу, то смеюсь,
бо пiд серцем моїм бється
моя Киевская Русь!

Ладонь у долоню,
долоню в ладонь.
Переклик чистых «до».
Единство дум, братерство мов
скрiзь соль и сiль — в одно.
Мiй тато родом из-под Брянска,
а ненька — з степу, з-понад моря.
Я росiянка. Я нiколи
там не була, откуда корнем
меня питает мой язык.
Мiй голос сызмальства привык
звучать среди дерев других,
де не берези — де каштани
бiля днiпровських сивих круч.
Я дочь краіни вiльной, мамо?
Я русским именем зовусь.
Яке це щастя — раздвоившись,
помножитись серед своіх:
пicнi чарiвнi Украіни,
возвышенный России стих.

О, европейский вариант
недели отпускной —
кораблик, Которский залив,
июльский пряный зной...
А за спиной моя страна
сжимает мир до точки,
сжигает холодом виски,
войною вяжет строчки.
А за спиной беды разлом,
кремлёвский полигон,
где так похож на обелиск
донецкий террикон.
...Моя усталая родня,
здесь прожили уже три дня:
ни взрывов — ни пожара.
И боинги над нами —
как чайки над волнами.
И над горой рассвета тишь.
А под горой кораллы крыш,
и южный веет ветр.
И Воскресенья Свет.

Над голым пляжем протянулись
и невода, и провода,
и электрические лужи горят,
не ведая стыда.
Здесь совершенно невесомы
коньки морские.
Но чистят перья ледяные
рыбы стальные.

Тебе будет трудно обнять меня.
Если успеешь догнать.
Я смогу быстро бежать, и когда
ветер очнётся, и с неба вода
брызнет внезапно, я острою рыбой
врежусь в твои невода…
Ты мой рыбак, успокоенный ночью.
Свет мой внезапный в кромешном дыму.
Тёмный пожар, разъедающий очи.
Если догонишь — я обману.
Стану русалкой на скалах слепых.
Чёрной жемчужиной в тайных объятьях.
Ты мне подаришь вину и распятье.
Я развяжу войну.

Жизнь не прольётся из рыбьего брюха.
Жабры не высохнут до октября —
зло и отчаянно брошенный мальчик,
преданный зря.
Если остынут жестокие губы,
если заучено слово навек,
выйди навстречу, как море чужое —
ты. Не чужой человек.

Время развеет капризные тучи,
выпростав руку из рукава.
Мы разломаем горячие пальцы
и оборвём провода…
Мягкий рассвет подкрадётся внезапно.
Свет электрический нас не найдёт.
Чем ты повяжешь, когда на рассвете
солнце рассвет разольёт?

Луж электрический сух прибой.
Всё, что случилось со мной и тобой,
станет слезами русалки.
Слоёной солёной морскою водой.

Я читаю тебя и себя не в первый раз.
Голубого сухого льда не пугает пламя.
Я согласна глотать эту злую словесную вязь.
Отрастающие волосы нести, как знамя.
Только что я могу в нашем мире больших ножей.
Кривым зеркалом отразившем не меня,
                                                           а моих мужей.
В старом замке у самого Чёрного моря.
В новом платье изящном, сшитом для горя.
Ты, чужой и сильный, не поднимай
соскользнувшую с плеч мою вдовью шаль.
Потому что и я уже будто —
ускользнула в ту степь, где ковыльно и людно
от скачущих с гиканьем: «Сарынь на кичку»!
(Вы молчали ко мне, вы ни слова лично.)
Это, видно, татаро-монгольское иго
всех не то, чтоб рассорило — рассорило.
Потому что прошлое уже было.
Потому что я взрослая женщина, Боже.
А старуха уже всё на свете может.
И когда я лягу в чужую кровать
не любить, а ещё страшней — умирать,
во мне маленькая девочка гукнет беззубым ртом,
как виновата я перед ней,
не пощадившая даже своих сыновей,
оставлявшая жизнь и любовь — на потом.

Прими, как приход телеграмм
Мой шепот: «Не верю».
Смешно и легко по ночам
Лунатиком в двери.
О, звучная лета пора
на многие лета.
Мне проще было бы знать,
что песенка спета.
Что звонкий и чистый напев
любви без ответа
суровою нитью скрепил
насмешник отпетый.

Живу как холостячка,
пирожные жую.
Пархома, блин, читаю.
Орало, мля, кую.
А под Москвою ливни,
а над столицей смог.
Ты бы приехал, знаю,
когда бы смог.
Но ты в замкадных далях,
где ливни льют и льют.
...А за ко мне приехать
условный срок дают.

И ещё тебе скажу — есть и будь.
Воссияла звезда над миром.
Зимним вечером схвачена суть
всех нескучных садов. Эфира
полотно в тот вечер трещало,
как глушилки времён оных.
Мы друг друга ужасно смущали
разговором неровным.
Твой обветренный резкий профиль
разрастался в небесный символ.
Да, конечно, я видела в небе
пролетающего серафима.
И ещё было снежное облако,
суета перепутанных кружев,
первый снег лежал некрасиво
на хрустящих под шагом лужах.
Так входили в первые стужи,
так, вцепившись в плечи друг друга,
вырывались из лютого круга.

Когда, сама себя преодолев,
Вдаль уходила февралём тревожным,
я задыхалась, воздух молодел,
А горизонт был бронзовым и грозным.
За горизонтом новая земля
Меня встречала голубым и белым.
И я горела, глядя на поля,
Покрытые древесным пухом зрелым.
Мне стало пусто, гулко, странно всё.
Всё стало беспросветное, чужое.
А голос говорил — теперь твоё.
Теперь моё?
А кто же я такое — здесь,
Где ничем не пахнут облака,
Где каждый встречный —
Пустотой в квартире.
К себе жестокая карателя рука —
К тебе за что?
Мне тесно в этом мире
От белизны и от голубизны.
Всего две краски окружили плотно.
Я плачу?
Нет… Я шёпотом кричу.
К себе кричу, кричу бесповоротно,
Что всё давно уже «по февралю».
Люблю. Люблю. И, значит, потеряю.
Весь мир зачищен. Солнце догорает.
Из одиночества — к себе я говорю,
Из одиночества, где прошлое не тает.
Где только ледяная пустота.
Там крестики нательные летают.
Следит за ними вечная Пьета.
Как высоко!
Нам взгляда не хватает.