Моя душа опять отчуждена
от вечных бед
и повседневных плачей.
Здесь, где жива,
меж горем и удачей,
шумит река.
Всё так, а не иначе —
когда плывут
вдоль линии руки
то перистые облака,
то кучевые.
Мне не лениво берегом реки
скользить и видеть —
домики растут
среди долин.
Окошки кружевные.
Но каждый двор постыл.
И нелюдим.
Чужая музыка звучит
по вечерам.
Я замираю до утра
и выше взгляд —
там разлом иной,
и свет иной —
растут другие крыши.
Они, похоже,
вовсе не для тех,
кто чтит родню.
Но празднует разлуки.
И верует,
что любит отчий край,
в котором дом и смерть —
библейский рай.
С налётом скуки.

На все вопросы один ответ:
не грусти. Не свисти. Не кури сигарет.
Без фильтра курю, как зэк в уголке,
библейские тексты, сжимая, в руке.

Луна, круглея непрестанно,
Зиме сказала:
«Подустала
смотреть на то, как все не живы,
и как деревенеют жилы,
как стекленеют на морозе,
стекая, капли,
как людей жестки ладони,
лживы губы о том,
что в небе нет разлуки,
а есть тугое постоянство
и притяженье тучи к туче.
Что холодом сковало руки.
И что всего на свете лучше
опровержение всех смыслов
и утоление печали».
Зима ответила:
«Я знаю.
Уже дожди снегами стали.
Всем будет лучше.
Не бормочи сама с собою,
Луна,
скорей взгляни с небес,
здесь, на земле,
засыпан снегом
бормочущий в ознобе лес.
Листва останется, конечно,
ждать мая,
маяться в сугробе,
чтобы весной подснежник белый
вдруг птицей полыхнул на воле.
Уже никто не остановит,
когда в испуге вязком дети
прижмурятся, уснут навеки.
Схвачу морозом,
блеском слёзным
присыпав ворох палых листьев
с повадкой лисьей.
Заворожу.
Ужмись скорее в месяц острый,
забудь живых до новых вёсен.
Мои снега — мои владенья.
Усни, Луна, без пробуждений.
Ужмись до лезвия вражды»...
Скажи,
любимый мой служивый,
ужели оба заслужили
подмену дома на работу,
души прекрасные порывы
отчизне сдуру посвятив.
Работоголик заводной —
я на работу — ни ногой.
И ты,
пока мы будем живы,
оставь
служивые порывы,
бери шинель, пошли домой!

Сквозь два стекла
струилась мгла
под шеститактный перестук,
и сердце тикало в висках —
усни, уснём, уснуть.
Вот поворот вагон качнул,
и перебой настиг меня,
ночь вместо снов
цедила храп усталого коня.
И, в сонных звуках захмелев,
позабывала «аз» и «есмь»,
и усики как удила,
и крылья выросли раз в шесть.
О, шеститактный перепрыг
из женщины в кузнечика
под стрекот собственных ключиц
от взрослых бед излечивал!
Смелел беспомощный рассвет
высокогрудых облаков,
сквозь ушко звёздное спустив
на зябких нитях пауков.
Качались мягко и легко,
смущали, слушали, росли.
И заплетали пряжу слов
в редакторский курсив.
Сопротивлялась и кляла
сквозь два стекла и перестук,
но перекрыла строчку мгла
и выключила звук.

Звеном в звено ошибками,
как пёс сторожевой,
цепным кольцом к калитке —
перед своей избой.
Но, разомкнув пространство
двора, села, и, шире —
шагаю, цепь сорвавши,
заснеженной Россией, —
сквозь перестук морозный,
и шепотки углов,
закрытой для советчиков,
открытой для врагов.
А жизни поворот
от помыслов до дел —
надеждой, что кнутом,
определит предел.
Слова, как воробьи
впритирку на карнизах,
мелодией, свободной
от цензора и визы.
Как пацанячий свист,
под взглядом настороженным,
мой голос со страниц
промчит над бездорожьем.

Когда чужой звонок раздастся
и дверь откроешь на звонок,
то преподаст тебе ужасный,
необязательный урок
твой первый в жизни
день напрасный.
Ты дочитала до конца
все откровения юнца
уже познавшего дорогу,
и жизнь, и страсть, и понемногу
в себе приспавшего птенца.
Твой добрый друг сказал зане —
что он в плену у переме...
что он не догоняет осень,
и все дела давно забросил,
и все ему по февралю.
А ты ему в ответ талдычишь
свое старушечье «люблю поэзию».
Он не о том.
И не настаивай, а то
он позвонит ещё не раз
на голубом глазу, и сглазит
букетом вдохновенных фраз.
Стихи положит на поднос,
и станет страшен.
Он неподвижен, одинок,
мешающий, как спирт с водою,
слова о бабах и о маме.
И, как ручей, он не глубок.
Ты не смутишь его очами,
косящими то в потолок,
то под ноги, ты вся не в радость,
и вся не впрок.
Теперь очнись и дверь закрой.
Звонок был зряшный,
день пустой, а стихотворец —
конь прекрасный,
и безнадёжно холостой.

Спускается ночь на коричневой ниточке
шершавая, словно гудрон.
Играю для Райки на маленькой скрипочке
и вдруг понимаю — влюблён!
Ты так тороплива, как кошка соседская,
так смейся, а не тужи.
Но ты показала, как точишь, застенчива,
кухонные злые ножи.
Ещё показала, как варишь свой супчик
из плюшевых медвежат.
Зачем твои ушки топорщатся чутко
и зубками ротик зажат...

Живу, тормозя и срываясь,
играю на пухлой губе.
О, мама моя дорогая,
за что я родилась тебе?
Твои изумлённые руки
вязали мне банты, а я —
слова рифмовала в тетрадку:
«нэнавиджу» и «бытия».
Когда ты разгладила складку
на фартуке школьном моём —
в тетрадь записала я:
«Сладко в стогу ночевать луговом».
И помню, как мама спросила,
записки мои отобрав,
бывала я, или приснилось
про то, кто и как ночевал.
С тех пор не мечтаю о луге,
о стоге, и вовсе — о том,
с кем стоит, друг друга утюжа,
в стогу ночевать луговом.

На расстоянии души тебя я вижу.
И ближе мне не подойти. Бывает ближе?
Дождь зарядил, и пруд вскипел, в нём —
                                                             стайка уток,
и варится пурга крутая из наших шуток.
Мы радуемся и грустим одновременно,
и говорим о счастье «Быть» — попеременно.
И произносим слово «Жизнь», на утку глядя.
А утка кряком отвечает, пруд пузом гладя.
...И мы умеем гладить так, скольженьем чутким,
друг друга взглядом, фыркнув вслух —
                                                          на прибаутку.

А если стоять на краю
(край тоже ведь не дурак,
обломится, крякнув — кряк!)),
да, если стоять на краю—
то, значит, и быть тому так.

Если цедить под слова коньяк,
смотреть закипающий дождь,
то спросит лихо подсевший чудак:
«Пошто, как дура, ревёшь?».
А дождь отстучит по глади пруда
мажорную песнь бытия.
И вспомнится мама, сказавшая мне:
«Уймись, мерехлюндия».
Вчера я молилась у светлой стены,
в которую плачи загвождены.
Сегодня, рубаху рванув на груди,
объемся, как бля, белены.
И всё это будут пустые слова.
А в общем-то, просто кранты.
Куда-то и жизнь, и чудак, и коньяк,
и мама, и прошлое — бряк...
И вот я сижу, как баран в монитор,
скулит компьютер: ась — вась?
И вижу — вся жизненная красота
роднёю схомячилась.
Да, мама права.
Только кто моя мать?
Мне лучше не понимать.
Уж лучше коньячить,
и жизнь паковать,
чтоб смыслы от слов отличать.
Но и тогда, когда отлучу
себя от щедрот и сует,
коньяк будет жёлтым огнем полыхать,
и дождь в глубинах зрачков закипать.
Ну, в общем, я выключу свет.

Люблю любовь. Мне ничего не поздно.
В моих стихах отныне и для всех
осенняя прозрачность, и морозно,
лукавый взгляд, и беззаботный смех.

Я акробат октябрьских листопадов.
Вокруг печалью полнятся пруды.
Я… дотяну до первых снегопадов.
До кромки подмерзающей воды.

Ореховый, отважный кулачок.
Раздавленная хрупкая скорлупка.
Словесный запоздалый пустячок.
Избитая спасающая шутка.

Не говори. Не говори со мной
о том, что будет, о потом, о дальше…
Я только весточка. Я только паучок
на безымянном, без колечка, пальце.

В животе у матери он плакал
и родился с открытыми глазами.
Он смотрел по сторонам и на крыши,
он указывал взглядом на предметы,
всё, что видел, разговаривало с ним.
Был отец его сварлив и беспечен.
Фантазёр и гуляка неуёмный.
Никогда не прерывающий беседы.
Не бросающий дела без причины.
А причина всегда находилась.
Его мать была мудра и нелукава.
По утрам она помнила о ночи.
Успокаивала голосом глубоким.
Обучала обычаям и вере.
Но не пела никогда песен.
И он вырос настоящим мужчиной,
не желающим драться за правду.
Уважающим женскую надежду.
Не жалеющим сил и стараний.
Над детьми склоняющимся бережно.
Но друзья его избегали.
Жёны их его сторонились.
Одиночество ему было опорой.
И молчание его сопровождало.
Он же был удачливей многих.
Год за годом прошли. И он умер.
Просто тихо уснул у дороги,
там, где сад посадил, где дети
книгу жизни его читали.
Он был лучшим любимым на свете.
Когда умер, глаза ему закрыли.

Я помню добрую погоду, субботний день,
и пересуды, пересмехи трёх деревень,
закутанных в сугробы меха печных дымов,
за частоколом вздорных слухов, лукавых слов.
Встречали солью и хлебами в тех деревнях.
Входили в избы. Щи хлебали. Смущали баб.
Ядрёный корень. Луны бёдер. Похмельный вздор.
И осуждающий старуший прищур в упор.
Мы были молоды. Плевали на беды их.
Мы б жизнь оставили, как бабу, для всех других...
Не первый год живу на свете — не первый день
я начинаю с перевздохов тех деревень.
А три деревни, три дороги, три грешных дня
простят, помянут, и забудут потом меня.

Не раздвигайте ей колени,
не троньте, не прощайте, не...
Молчите. Нет!
Не прекращайте молчания!
Молчите вновь!
Она уходит не внезапно,
непреходящая любовь,
она хрупка, не осторожна,
не изворотлива, она —
уходит к тем, кто недогадлив,
уходит запросто, одна —
туда, где острые ножи,
где в уголке, пугаясь тени,
чужая девочка дрожит,
где парня ищут перемены,
где взгляды жгут,
где лгут, где мстят,
где ей не место, где измены,
где что ни парень, то мудак,
где что ни девка, то невеста,
где каждый — каждой друг и враг,
она проходит вечной шлюхой
истерзанной гульбой, она
очнется утром злой старухой,
что как девчонка влюблена,
не прерывайте ни мгновенья,
не прекращайте эту связь,
в неподходящем самом месте,
в неподходящем самом дне,
какого черта снова вместе,
о, господи, молчите, не...

У поздней любви золотая молва за спиной.
Присядь со мной, друг мой,
                                  под наш абажур расписной.
Смотри, светлячок-маячок наш не дремлет.
И каждое слово молчанию позднему внемлет.
Но помню, как рухнуло небо дождями на плечи,
а мне отвечать стало жизни не надо, и нечем.
Ведь ты понимаешь, я вспомнила всё неспроста.
Завидев улыбку мою, ты мгновенно немеешь.
Уносит нас время течением вольной реки,
но вяжут нас памяти смертные волны тугие,
и развязать их — ни мне, ни тебе не с руки.

Приходит в ночи, на постель мою мрачно садится
гортанно крича, незнакомая грозная птица,
и страшно глядит до рассвета в глаза.
И я наблюдаю светящиеся колыбели,
в которых огни неземные созрели
и громом грохочут, и катятся,
смертным грозя.

Но нам ли бояться —
когда всё известно давно,
мы вечностью живы,
и нам умереть не дано.

Ещё я помню все разлуки,
что нет любви, что есть расчёт.
И если я пред богом не стою,
то, значит, пред тобой не виновата,
что до сих пор не бога я люблю.
И почему, ответь мне, почему
любовь есть мы,
а жизнь непоправима,
когда слова струятся между тел,
катастрофически точны. А между тем,
к рассвету ждать обид и перемен.
Они страшны затем, что неуместны.
Расфасовал нас в тесноте квартир тот,
кто снимает и анфас, и профиль.
Расшарил средь пенсионеров
и молодых сговорчивых сексотов,
оповещённых, кто я
Был нам неинтересен этот люд,
их президенту выпало на лире
играть своим легавым и не знать,
где мы теперь, в каком по счету мире
скрываем всё, что предстоит взорвать.
А губы пахли хмелем и анисом,
и мыслью созревало моё тело.
Ещё я понимаю — счастье здесь,
на этом свете, где расчёт и плата.
И если я пред богом не стою,
то перед кем я виновата?
Я женщиной жила, родившей милость,
и меньшего со мною не случилось.

Небо. Ночной патруль.
Звёздные дырочки пуль.
Тише! Тебя позвали.
Голос ведёт назад.
Очередь. На вокзале
други твои стоят.
Долгий вопрос: «Когда?»
Киевские поезда.
Руки. Багаж. Билет.
Надпись: «Выхода нет».
Неотступен, как божий взгляд
голос тот, что зовёт назад.

Кровь отворяешь, Левчин.
Остановить нечем.

Ты поверишь, только ты,
я знаю:
в паузах о слове забывают
(вдох от выдоха неотделим).
У тебя, Раф, пауза такая —
привалившись к вечности бочком
молча светишь певческим зрачком.
И — взлетаешь.

Ты услышишь. Только ты один
распознаешь за житейским гулом
голос мой надломленный и хмурый,
ибо твой такой же — нелюдим.

Вещий подходит,
глаз не отводит,
говорит:
«Ни жива, ни мертва —
ты зачем осторожна так,
словно посланный кем-то знак?
Ты откуда пришла
и кому передать обещала слова,
что тебе я скажу сейчас»?
Отвечая, она молчала,
медленно вдаль скользя
вдоль его взгляда,
с тенью своею рядом.
Ни жива была, ни мертва.
Проходила сквозь все предметы,
что встречались на её пути.
Он готов был скользить с нею рядом
и готов был за ней идти.
А она была впереди
и слова его не повторяла,
молча взгляда не поднимая.
Понял он, что она понимала
пустоту и в нем, и вокруг,
и себя в пустоту погружала.
И сказал он ей: «Уходи».
Долго плача, стоял у стены.
А стена была из металла.
А стена была холодна
А стена и была она.

Видно в мире недостаточно инфарктов,
если здесь предел — и не подняться
выше этих сложных декораций:
тишины для пауз. Для оваций.
Занавес — как горизонт на взломе
между залом и закатом застеклённым,
между миром удивлённым и знакомым,
словно сон, в котором не прорваться
до высоких театральных полигонов.
Всем казалось — яблоку нет места,
но едва юпитеры нагрелись
и забарабанили по жести,
возвестила сцена — мир прекрасен!
В сей же миг кулисы проявили
вязь причудливых ковровых переулков,
палисадников в халатиках больничных,
бесконтрольность ритмов пограничных
в суете вокзалов и базаров,
говорящих на наречьях птичьих.
Вышел Гамлет в накрахмаленных ресницах,
вышла девочка в венке из жёлтых лилий,
к омуту за рампой прислониться...

Заложив антрактом текст привычный,
гардеробщик сонно крякнул, зыркнул
и зажал театр в сухих ладонях,
словно деревянную копилку.
С дамскою надеждой на свиданье
и мужской надеждой на разлуку.

Слышь, приятель?
Оль кругла как точка.
Ниткою суровой
норов сшит.
Кто там, неожиданный,
в дверь скребётся,
кто татарином незваным
в дом спешит?
Прошлого маруси
давят лужи шинами,
сериал за стенкою
душу ворошит.
Час нынче психованный,
как маньяк.
Полполковника опять
лажу отчебучил.
Оль глотает медленный
арманьяк,
чтобы жисть свою
облагополучить.
Суета такая — еле слышно,
как рассерженно онлайн
френд орёт:
— Окстись!
— Дык, конечно же, окщусь,
только рак свистнет!
Обещает Оль — на лифте
счас с небес спущусь.
— Шо ты хипишишся?
Оль вопрос озвучит.
— С ножиком в кармане
даром не стебись!
Друг фигню ответит.
Оль зависнет.
Арманьяк допьёт
с френдессою,
что с врагом.
И пошлёт подальше.
И отъедет крышей.
И спасёт от дурочки
свой бесхозный дом.

Вот стоит в густом саду банька.
Бьёт по чреслам взглядом страстная дива.
И валяет, хохоча, ваньку,
вместо веника в руках вилы!
Вот и думай, для чего баба
любит острое и жжот, словно
ядовитая болотная жаба,
перепутавши скандал с воблой?
Вместо вилки у неё вилы,
как серпом, глазами по яйцам.
Ты вчера ещё был её милым.
А теперь тебе любить пальцем.
Заморочились, спрошу, братцы?
Заскучали без словес острых?
Надоело вам, видать, драцца?
Заблудились словно в трех соснах.
Возле баньки завсегда омут.
Прыгай друже, остудись малость.
Будешь тихим, словно ты — омуль?
И простят тебе словесную шалость.

А я люблю картёжников, гуляк,
люблю транзитных самолетов огоньки,
люблю аэропортов закоулки,
московских разговоров переулки
и петербургские проходняки.
Люблю, когда ведут в крутой разнос,
где всё — общаг, где каждый с ходу третьим,
и вискарёк янтарно-светел,
и девочки свалили под шумок
своих пеньков, своих папа, и прочих.
Люблю в отрыв, когда без многоточий,
и не грозит прямая ваша речь,
друзья мои, товарищи, коллеги!
Люблю, когда вы «хочете упечь»
меня подальше, и свои ночлеги
мне не навязываете. Люблю,
когда ты, бледнолиц и хладен,
и не поёшь, про нет иных причин,
чем та, что повенчала не с тобою.
Как ты не прав, ты знаешь, почему.
Священник был сомнительным героем,
оповестившим — всё по кочану.
Ты влез туда, где было всё как надо,
переиначив, не пойму зачем.
Зачем меня ты слушал — я в загуле;
зачем наглядно памятлив, ведь я
не враг тебе, а девочка когда-то.
Теперь я стала — любящею брата,
он гол и бос, он всё ещё как мальчик,
не отвечающий за собственную страсть.
Ему б ко мне припасть, а он живёт
 и лыбится на небо раздвижное,
подернутое бисерною мрякой.
То свадебный ноябрь мой плакал.
О, мой бог — то чёрная гряда
стоит, и черту кажет роги,
а мне лицо мерцает в облаках,
и чёрная дыра оттель зияет,
и я в ответ показываю ноги
Европы, этой блядской недотроги,
что намозолила уже глаза,
но всё плывёт, и чует под собою,
лишь бок быка, рог изобилия и острые рога.
Вдруг тот, кто графоманство принимает,
ко мне явился,  стервь! Не понимает,
что в графомании не более греха, чем…
Впрочем — лесом, лесом, лесом!
Об остальном и думать не могу.
Теперь сижу на диком берегу —
а мимо труп плывёт, и я к нему с приветом.
То враг мой проплывает — он не рад,
что я ему открыла двери в град
небес моих. И плакала при этом.

Смотрю в окно — тишины трава
проросла тротуар и дорогу.
Стороной пронесла чужая жена
чужую любовь и тревогу.
Печально в молчанье.
А город закутался в осень,
и дышит на зябкие пальцы
платанов, акаций.
Молчаньем набухли губы,
в молчании застыли лужи.
Молчаньем пролиться готово
Небо… Море…

 Я тебе говорила? — Что жизнь права,
 Не всегда предъявляя на нас права.
 Где растёт — ты знаешь? — Разрыв трава,
 там живу. Он прячет меня средь листьев,
 рыжий бог ничейный с повадкой лисьей.
 Он меня научает запоминать
 как отчаянный свист с тишиной рифмовать.
 Как шептать в глубину печали — отбой,
 чтоб прилёг на песок головой прибой,
 и затихла волна в голосах рассвета.
 Напиши ещё раз мне слова «Про это».
 Я тебе отвечу, когда зацветёт
 безнадежный сирени водоворот.
 Посмотрю я вдаль (как проходят мимо).
 Повторю ответ свой неумолимо.

Там, где купол неба ясен,
над кирпичною страной,
ходит голубь ярко-красный,
под звездою расписной.
Голубь с острым взглядом страшен.
От него в душе озноб.
Купол храма чёрным крашен,
словно чёрной меткой лоб.
Думай обо мне не часто.
Далеко лежит мой путь.
А в конце его сияет
омута лесного глубь.
В зеленых дубравах ветер
быстр и светел.
Хорошо, что ты меня
слишком поздно встретил.