Веет осенью.
Тишина.
Я иду под чьими-то окнами,
Не усталая, не одинокая,
Просто я сегодня одна.

Фонари надо мной зажглись.
Клены
Желтые звезды сбросили.
Я беру на память об осени
Горьковатый, в морщинах, лист.

Кто-то шепчется там, впотьмах.
Бродят парочки
Вереницами.
Это счастье, быть может, снится мне
Только в самых секретных снах.

Я гляжу сквозь кленовое кружево,
Прижимаю листья к груди,
Невлюбленная, незамужняя...
Это все
Еще впереди!

Четыре года нам должна
Четырехлетняя война.

Зима.
Тепло — по ордерам.
Меня под мальчика подстригли.
Галопом мчатся по дворам
Отчаянные наши игры.
А «Гуси, гуси, га-га-га» —
Ребячество, а не игра.

Я в круглосуточном саду.
За чаем жду.
Ночами жду.
Я жду родительского дня.
Всех любят — только не меня!
Одна
         за толстыми дверьми
Стою.
Слезами щеки мажу.
— Конфетку, девочка, возьми.
Дай поцелую за мамашу! —

Я не хочу, я не хочу,
Чтоб мне из жалости дарили!..
Опять зима.
В руках верчу
Мороженые мандарины.
Солдат в пилотке
                               их принес.
Солдат!
Не Дедушка Мороз!

Четыре года нам должна,
Все детство нам должна война.
И вот уже который год
Она его не отдает.

В затемненной оттаявшей кухне,
Где до ночи сидела одна,
Я тогда тосковала по кукле
Так,
        как будто живая она.
Я мечтала...
                       Но мама сменяла
Нашу куклу-красотку в пути
На кусок драгоценного сала,
Чтоб живою меня довезти.
Нам твердили:
                        — Да вы экономьте... —
Наша порция
                         так уж мала,
Что, впиваясь в заветренный ломтик,
Я бы разу куснуть не дала
Никому.
Стала жадной, голодной
В пять неполных девчоночьих лет,
Но за куклу дала б что угодно.
Даже карточки, даже на хлеб.

А подарок-то был наготове:
Что взяла, то вернула война.
Куклу дочки, убитой во Львове,
Подарила мне тетя одна.
Я спала с ней,
                          с собою носила,
Прижимала ей сахар к зубам.
Я шептала,
                    что кукла красива —
Никому ни за что не отдам!

Только лучше бы мне не ручаться...
Пристань.
Зелень еловых пучков.
Мы встречали детей-ленинградцев,
Невесомых,
                      как пух,
                                     старичков.
Помню девочку —
                                   пальцы опухли,
Вся прозрачная, точно слюда, —
Потянулась
                      к моргающей кукле
И взяла у меня навсегда.

Родственники из города —
В синие сени с холода.
Валенком — о скребок,
Шапкой — под потолок
С голубыми прорехами.
Кто-то из двери:
— Ох!
Наконец-то приехали!

— Обещались весной,
А зима-то как тянется!
Тетке своей родной
Хоть улыбнись,
Племянница!
Что же мы без огня?
Нет ли в сенях огарочка?..
Вот и сестра твоя —
Галочка.

Все мне дорого-мило,
За улыбкой улыбка.
Земляничное мыло
В ладонях, как рыбка.
Моем руки и щеки,
Пятки, икры, колени
До блаженной щекотки.
До ягодной пены...

— Не измыльте мне мыло! —
Тетка вдруг из-за печки.—
— За тридцатку купила,
Больше нет ни копейки.
Ай, картошка застыла,
Хороша, да без сала...

А проклятое мыло
К ладоням пристало,
Земляничное мыло
Налипло на щеки.
Мы садимся уныло,
Свесив длинные челки.
Ну куда же деваться
С такою уликой?
От обеих за двадцать
Верст несет земляникой!

Все бы ей смеяться:
Дождик, дождик! —
— У московской цацы
Тысяча одежек.
Я немножко дуюсь:
Как съязвить получше?
Маленькая дурость —
Прыгаем по луже.
Чтоб вилися волосы,
Под дождем их мочим...
Я невинным голосом:
—Толстая ты очень!
Ноги как бутылки!
— А твои как спички!
— Ежик на затылке!
— Косички-крысички!
— Деревенские грубости!
— В городе грубеем!..
— Это что за глупости? —
Тетка нам обеим.
Мне — орехов горсточку,
Подзатыльник — Гале:
— Подмели бы горницу
Или почитали.
Вон и книжки детские!
Нет, стоят и дразнятся...
Городские, сельские —
Ну какая разница!

— Ничего ты не умеешь. Неумеха!
Мы сидим и чистим картошку.
Я с работой справляюсь плохо:
Не умею срезать понемножку.
Я кромсаю грязные клубни
(Не тому и не так учили!),
А сестра поджимает губы
(Все еще в земляничном мыле).
Наклоняется над картонкой
И обидным картонным тоном:
— Завалились, поди, картошкой,
Раз живете на всем готовом!..—
На готовом?
Я с ней могла бы
Поделиться ночной Москвою,
Где стоят городские бабы
В длинной очереди за мукою,
Где во сне мечтают подростки
О взаправдашней школьной форме,
Где отцовские две полоски —
Желтые на зеленом фоне.

Но я молча реву — и точка,
И покорно принять готова:
Нюня.
             Маменькина дочка.
Слезокапалка.
                          Плакса.
                                         Рева...

— Что ты плачешь?.. —
Но я не слышу
Неожиданного вопроса.
Я оплакиваю крышу,
На которую нету теса,
Все залатанные телогрейки,
Все заштопанные шали.
Я оплакиваю орехи —
Те, что мне в утешенье дали.
Я глаза вытираю платьем.
(Хоть бы слезы
                            платье прожгли мне!)
Я оплачиваю плачем
Обособленность нашей жизни,
Нашей комнаты в самом центре
От земли,
                  от леса,
                                 от речки
И от кладбища возле церкви,
Где мои безвестные предки.

...Как светила нам луна
С теми зорьками,
Как я шла домой одна,
Шла задворками.
Говорил любимый мой:
— Пойдем к уточкам. —
А вернулась я домой
Ранним утречком...

— Кумекаешь, о чем?
— Кумекаю, о чем!
Сидим к плечу плечом, не ссоримся.
Сестренка шепотком:
— Гуляла с мужиком,
А все они, а все они без совести!

И на ухо мне — ой,
Секрет такой смешной...
Врунишка, хулиганка, безобразница!
Какая чепуха!
Мы обе: — Ха-ха-ха! —
(Отвергнуть, осмеять, обезопаситься).
Дух русских погребов,
Дух жареных грибов,
А может, это просто запах сырости...
Так вот она, любовь?
А ну ее, любовь!
О, поскорей бы, поскорей бы вырасти!
Я запру свое окно
И не выгляну,
Заплыву я далеко
И не выплыву...

Сухие листья разгребали,
Чтобы добраться до опят.
Мы пахнем свежими грибами
Все — с головы до пят.
Мы не согбенными по лесу —
Царевнами:
— Ау-у! —
Грибами пахнут все порезы,
Все ссадины на лбу.
Я думаю, что даже память
Погожим днем
Должна опятами пропахнуть
И желтым пнем,
И сковородкой с постным маслом
(Немного лей!),
И дуновением неясным
Лесов, полей.
И все в сестренке мне понятно:
И хмурь, и торжество.
Мы, как весенние опята,
Растем из пня из одного!

Спелой осенью,
                            спозаранку,
Не заботясь насчет колец,
Полуночницу-молоканку
Укатил мой дед под венец.
Убежала от братьев сонных,
Не сказавшись своим родным,
На задворках один подсолнух
Разрешал целоваться им.

Может, дом под намокшей крышей,
Капли дождика на листе
Помогали ее неслышной
Конопатенькой красоте?
Птичье ль теньканье на рассвете?
Полуденная ль тишина?..

Я живу на другой планете,
Не любимая, не жена.
Щеголяю в дубленой шубе,
У волос золотая масть.
Но никто меня так не любит,
И никто не захочет красть.

Видно, правда, кустарник ломкий
Да камыш в голубой воде
Помогали ее негромкой
И веснушчатой красоте.

У меня сегодня нету дел.
Двадцать пять мне нынче, двадцать пять.
Набираю телефоны старых дев.
Приглашаю их немножко погулять.

Где же наши мальчики?
А там!
Бродят по весенним площадям.
Все они талантливый народ —
Взрослости мне в них недостает.

Я сама умею так галдеть,
Я сама умею так глядеть,
Я сама читала уйму книг,
Я взрослее сверстников своих.

Это можно ведь сойти с ума,
Если все сама, сама, сама.
Хочется,
                 чтоб кто-то был сильней,
Хочется,
                 чтоб кто-то был умней,
Чтобы он — рукой по волосам,
Чтобы он, как маленькой:
                                             — Я сам!

Вот мы и остались не у дел.
Все равно гуляем, все равно.
Набираю телефоны старых дев
И веду их в панорамное кино.

Примите в камеру хранения
Не чемодан и не плетенку —
Мое дорожное смятение,
Мое постыдное хотение
Опять забиться в комнатенку.

Примите в камеру хранения
Не вещевой мешок в заплатах —
Мое плохое настроение.
Мое великое сомнение
В моих особенных талантах.

Примите в камеру хранения
Все то, что мне наобещали,
Мое сплошное невезение:
Мои свидания осенние,
Мои весенние прощанья.

Квитанций с камеры хранения
Я не возьму.
               С какой же стати?!
Мне только чувство обновления,
Мне только радость откровения
И молодость мою оставьте.

Как-то сухопутно и неловко
Выглядит моя командировка.

Капитан на ней поставил росчерк:
— Значит, пишете о море очерк?
Жаль, что теплоходы на приколе.
Возвращайтесь к нам весною, что ли?

— Нету мест в гостиницах ростовских? —
Добрый смех в глазах его отцовских.
— Так и быть, инструкцию нарушу.
Боцман, приюти живую душу!
Первый класс «Георгия Седова»...

Боцман понимает с полуслова
И ведет меня по сходням белым,
Обведенным снегом, точно мелом.

Так я ночевала на «Седове»
В зимнем неприветливом Ростове.

Предложил мне боцман чашку чаю
И сказал:
— Москвичка, замечаю? —
Чтобы ночью я не замерзала,
Выдал мне два рыжих одеяла,
Выдал электрическую плитку,
В раковине спящую улитку,
И сказал:
— Здесь холодно под утро.
Если что, внизу моя каюта...

Двое на «Георгии Седове» —
Двое на заброшенном зимовье.
Метры между носом и кормою —
Метры между боцманом и мною.
Разве метры?
Мили. Мили. Мили
Между нами этой ночью были.
Так и ночевали на приколе.
На пустынном ледяном приволье,
Чувствуя себя
                          то полюсами,
То едва дрожавшими весами.

Я знаю эту улицу.
Впотьмах
Найду твой дом.
С закрытыми глазами.
Я знаю все рекламы на домах
Так,
     что могу сдавать по ним экзамен:
Смотрите «Сестры»!
Пейте молоко!
Храните сбережения
                             в сберкассе!..
Мне потому так ясно и легко,
Что я могу вернуться восвояси.
Твой дом еще не рядом.
Я вернусь.
Меня никто не тянет на аркане.
Я знаю все витрины наизусть:
«Игрушки»,
«Книги»,
«Штапельные ткани».
Твой дом гораздо ближе.
Сто окон
Сверкают, как ячейки в желтых сотах.
Ребячий смех летит со всех сторон.
Мне некогда раздумывать.
В воротах
Стоять нельзя.
У многих на виду
Пересекаю двор, как по канату.
Кому какое дело?
Я иду,
Быть может, не к любимому,
                                                  а к брату,
К подруге-однокурснице,
                                        к врачу...
Кому какое дело?
Зуб лечу!

Покрыть твои шаги чужими
И сделать вид,
                          что не с тобой,
Как заведенные, кружили
Мы по вечерней мостовой.
Застлать твои шаги другими,
Как войлочным половиком,
Твои звенящие —
                                  глухими,
С тяжелым плоским каблуком.
С другим
                стоять в подъездах гулких.
С другим
                выписывать круги.
Теряться в тех же переулках.
Стереть (сберечь!) твои шаги.

Все говорили:
                          дурочка!
А это была Снегурочка.

Была не такой уж маленькой,
Но все ее поучали:
— Иди
        и любовь вымаливай,
Не вымолишь — плачь ручьями. —
Шептали:
               — Ступай на выселки,
Возьми у колдуньи зелье... —
А гордость куда?
                                На выставку,
Чтоб на нее глазели?..
Сколько на свете дурочек!
Вот и я
            не могла бы
Из весенних снегурочек —
Просто
               в снежные бабы.

Молчи,
             район моей любви —
Четырнадцать кварталов счастья!
Меня за локоть не лови —
Я не хочу с тобой встречаться
Ни утром,
                  ни в разгаре дня
(А вечера теперь короче!).
Ты не разыгрывай меня
И не разгуливай до ночи.
Не засекай,
                     район любви,
Меня на каждом перекрестке,
В пролеты лестниц не зови,
Не пачкай в краске и известке,
Не отводи оконных глаз
И не топи в тени скамеек...

Ты это делал тыщи раз —
Ты не откроешь мне америк!

Дорогие родители,
Вашу дочку обидели.
Не спрашивайте кто.
Не спрашивайте где.
Обидели!
Пускай мое пальто
Висит на этом согнутом гвозде.

Мне нравится,
                          что гвоздь удобно вбит:
Мой школьный возраст
                                         принят был в расчет.
Мне нравится,
                          что неподвижен быт,
А жизнь безостановочно течет.

Отец, купи мне шарик голубой.
Мать, приготовь мне сладкое питье.
Простите мне нескладную любовь
И то, что внуков нету от нее.
Мои любви! Нашествие любвей!
А вашу ни на что не променять.
Но я уйду из дома
                                 в мир людей,
Которые обидели меня.