Как изюминки из кекса,
               я выковыриваю из людей
самое вкусное, безуминку.
Гора на тарелке.

Ты уснула в траве, в безмятежности летнего утра.
Полчаса до жары и пол-дюйма пониже локтя —
Не будить же теперь. Я тебя покачаю, как будто
Ты — ребенок, последняя, лучшая кукла моя.

Спи, забудь обо мне, боль тебя никогда не отыщет.
Боль осталась со мной и меня охраняет от снов,
И ползет муравей по протоптанной
                                                                 линии жизни —
Темной тропочке, ниточке среди ладонных бугров.

Ты досталась в наследство
                                          от бабушки-пуэртoрикеньи
Вместе с тонкой мантильей,
                                             забытою где-то — и пусть!
Спи, ненужная, пухлая, в летней зеленой постели.
Хорошо, что не правая. Я без тебя обойдусь.

Спи, невинность, нежнейшая чаша
                                                        старинной работы.
Ни испить из тебя, ни к губам приложить —
                                                                         не успеть.
Спи, ненайденная, на обочине в Южной Дакоте
(И, заплакав о ней, побеждаю гордыню и смерть).

                      I. Диван
Мамины гости приходят часто,
по воскресеньям остаются на ночь.
Вот — один совсем задержался,
и теперь я — не в спальне, а на диване.

Он неплох для жизни, сказала мама.
Он теперь забирает меня из школы,
но рука выскальзывает упрямо
из ладони настойчивой и веселой,
потому что дома, под телевизор,
он играет со мною тошно и странно.
Хорошо, что пятна стираются быстро
со слонового тела диванного
(убирай быстрей, чтоб не видела мама).
Хорошо, что темнеет зимою рано.
А душа собирает пожитки, точно.
Хорошо, что она не нужна мне более,
как и свет, как и вкус, как и чувство боли,
а из звуков мне нужен лишь щелк замочный,
означающий — вернулась с работы
и начнет ругать за несделанные уроки.

Разноцветные пятна под телевизор
     хорошо что душа собирает пожитки
         и парит в такой вышине бесплотной
            где нет тела покрытого страхом жидким
               где никто не давится клейкой рвотой
                  не зовут никого врунишкой противным
                      и глядит душа с высоты с улыбкой
                         на фигурку прилепленную криво
                             к дивана удушливому дерматину.

На чужую спичечную фигурку.


                      II. Цветы
Я ненавижу гортензий удушье,
хрупкие лилии, томные розы,
флоксы, нарциссы, герберы. Я лучше
вам расскажу об одном цветочном
шикарном, изысканном магазине.
Стынут вазы картинно в зеркальной витрине,
букеты прельщают своим изобильем.
Я работала там, компонуя корзины:
композиции к свадьбе, помолвке, рожденью.
Зачарованный танец змеиных движений.

Магазин, где рифмуется с пальцами запах:
он врывается в память, похлеще пощечин.
Возникает хозяин, змеиные пальцы,
по-хозяйски ощупывающие между прочим.
Я работала в магазине все лето,
кролик, сворачивающий букеты.

Я была его ежедневным десертом.
Он, бывало, звал меня неблагодарной.

Если б я рассказала отцу и братьям,
они бы в труху раскрошили  парня,
потому что за честь семьи в ответе.
Но бывают узы покрепче на свете —
мужская так называемая солидарность.
Я была, очевидно, сама виновата,
выбирая такие короткие платья.
Я ненавижу цветочный запах.

Дорога в школу всегда одна:
В гору, под гору, потом по прямой.
Если долго пылить по горячим буграм,
А потом — по обочине, теплой травой,
Можно к восьми оказаться там.

Люди в школе внимательны и добры,
Есть настоящий, с бачком, унитаз.
Успевает прийти до жары как раз.
Это путь обратно встает на дыбы
И красным доплескивается до глаз.

В школе дают иногда молоко,
Чаще — Кул-Эйд, дар материка,
Но стоИт до обеда шершавый ком
Из пыли и рвоты чуть выше пупка.
...Это — мелочь, она ведь уже в выпускном.

Не подумайте, школьные дни не легки.
В школе так скушно, что серый паук
Над входом повесился от тоски,
Но она не ропщет: читает вслух,
Отвечает с места и у доски.

Пуэрторикенья, лохматый взрыв
Из далекой деревни, ничье дитя,
Под столом ступни, все в мозолях, скрыв,
Восьмилетку заканчивает шутя —
Образованней всех родных!

Но когда объявлен бал выпускной,
То зачем ей в путь — чтобы вызвать смех?
Босоножкой в зал? Говорит с сестрой
(Там в семье — ботинки, одни на всех),
Но сестре ботинки нужны самой.

«Просто вымой волосы прямо там,
Что угодно дала бы за туфли, но
Туфель нет, а вот платье — свое отдам.
Всех нарядней, pequena^*,
ты все равно,» —
И помадой притрагивается к губам.

Ей учитель-гринго в конце концов
В газете ботинки тайком принесет.
Вон как жарко пляшет — горит лицо.
Эта сальса многих еще спасет
На прогресс надеющихся птенцов.

Пятидесятые. Сан-Хуан.
Пина колады хмельные шаги.
Страна претворяет с усердием план,
Обещающий Золушкам башмаки...
Жаль, что не вернулась туда никогда.
«Мисс Cenicienta^**! Довольно, домой пора,» —
Старуху зовет сестра.

Где-то радуги строятся как мосты,
Где-то есть места, где любить легко,
А в Париже капают с высоты
Звезды в теплое молоко
Для кота и сына, звенит звонок —
Это таймер следит за крутым яйцом,
И займусь ли нынче седым виском
И парижским своим лицом.

Есть места — рождаются в глубине
Звуки, краски, чувства — сума полна.
А в Париже дышится, как в тюрьме,
И дома семенят с холма.

У кого-то где-то единство душ,
И вокруг друзья как одна семья,
И роман бурлит... а в Париже муж
Перевязывает гуся
Перед боем рождественского стола —
Патронташ напяливает с торжеством
Из лимонной цедры. Из-за стекла
Тихо пялится Рождество —
Белизны белей, новизны новей...
На Монмартре пьяный свалился в люк,
А у женщины с Елисейских полей
Распашонку прожег утюг.

А Париж устал от интриг и драм,
Букинистов, барок, оконных рам.
Подтвердит вам это любой клошар:
Он раздут, как воздушный шар.
Хохотать и петь, волосА до плеч,
Тимбукту, Пекин, Йокогама, Керчь.
Замесить Париж, раскатать и печь,
До румяного хруста печь.

а в парижском небе парит белье
а в париже в рыжей зажарке гусь
а в париже мокнет в тазу звезда
а с парижа списывется сюжет
а париж выходит захлопнув дверь
как любовник за молоком

Женщина моет седое надгробье,
Выплеснув воду, сидит на подворье,
Курит, с ладоней смывает микробов.
Чудное кладбище, с видом на море.

Женщина ходит сюда по привычке
И полюбила свои выходные.
Дочиста вымыты буквы, кавычки,
Дата рождения (сороковые),
девичий профиль, омела, цитата
(строчка из классика, строгие рифмы).
Смерти пока не проставлена дата,
Но, безусловно, и здесь будут цифры.

По воскресеньям в замызганных ботах
Тихо парит над тропинкой недлинной
Внучка ундин, незамужняя тетка,
Добрая фея кладбищенской глины.

Ветра порыв, и пропали усилья:
Листья и палки из ближней аллеи —
Только предвестники завтрашней пыли.
Вовсе не больно, себя не жалея,
Местного скульптора стать Галатеей,
Ветер раскачивать вправо и влево,
Тайно гордиться своею затеей.
Девочка, дурочка, старая дева.

Воскресеньями — перед старой мэрией у фонтана,
где девчонки в ярких, по моде, платьях
назначают свиданья, пыль отряхивая неустанно
водяную, где парочки длят объятья,
где жуют, смеются, снимают фильмы,
где детей окликают: «Mirо, mirо^**!» —
путеводитель туристы пасьянсом раскладывают,
а рядом — бабушки внуков ненайденных,
детей родителей, убитых в «грязной»
войне — как интересно названа:
да разве бывают чистые войны?
Как будто детей схоронить не довольно,
они потеряли еще и внуков,
закаленные бабушки, в первых морщинках руки.
На что надеются, о чем спрашивают
                                                                 у южного ветра
женщины, проклятые за нарушение
                                                           древнего завета —
не пускать сыновей на войну, не выпускать из дома
выросших дочерей, не говорить с незнакомыми,
пеленать потуже — собственноручно! — внуков,

передавать свой страх детям, как высшую науку,
как прививку против черного тумана.
…Вся страна их знает как «бабушек у фонтана».

Неслыханно, нелепо — бабушек движенье.
Кем-то ненавидимы, кому-то неудобны,
Бабушки — как движущиеся мишени.
Одновременно соринки и бревна.
Если подписывал кто-то молчанья контракт,
он давно должен быть расторгнут.
Негативы, лица где-то выросших ребят
проступают в их любви растворе.

Бабушки детей, убиенных в чреве,
розданных, как призы за отличное поведенье,
проданных, как помет полукровок — псов,
детей, от которых — ни голосов,
ни локонов, выросших на чужбине...
Детей, сотканных из тишины, зародышей,
                                     не распрямивших спИны,
Детей, сплетенных из двойной спирали.
Фонтан одевает их в траурные вуали,
серебрит волосы накидками водяными —
Абуелиты^***, бабулечки, еще молодые,
сражаются с забвением,
                          руками раскапывают могилы.
…перед мэрией неутомимо
бьется ниточным пульсом фонтан старинный.

Джизо дремлет, ведь утро — это будущий вечер.
Джизо устала — как путник, что не отдыхает,
Как хворый, что, маясь, не умирает.
Три или четыре матери прибирают, зажигают свечи,
Садятся у ног ее. Как минимум две
                                                             говорят тихонько.
Джизо слушает всех, даже тех, кто сюда не добрался.
На животике толстом сплетает пальцы.
Джизо слушает. Ей не больно. Не горько.

— Если б я тебя родила, это было б во время потопа.
Взбеленилась земля тогда, ветер яростно хлопал
По речной волне, и она наступала, и взрывала,
Топила, выкорчевывала, стреляла

Током. Я бы осталась в домишке в низине,
ото всех отрезанная, в водах внеших и внутренних
И спасатели нашли бы нас через трое суток.
Ты, если не захлебнулся б,
                                             то запутался в пуповине.

— Если б я родила тебя, это было бы в поле.
Через десять месяцев лунных был бы
                                                             сбор винограда:
В сентябре направляли. Дети и взрослые рядом,
Мы в вагончиках жили. Я работала в школе,
И нельзя укрыться от чьих-то взглядов,
А пожаловаться или врача спросить — тем более.

— Если б я родила, ты бы был у нас пятым лишним
В этой комнате, десять квадратных метров.
Твой отец прижимался ко мне незаметно,
Когда наконец засыпали детишки...
Джизо слушает. Пламя свечей раздувается ветром,
Словно траурный снег, опадает белое с вишни.

Вы, аборты и выкидыши, мертворожденные,
                                                                     избежавшие
Боли, грязи, тоски, неисполненного, мучительного,
Мамы ваши на приеме у бодхисаттвы
                                                               незначительной.

Голосов так много, что они осязаемы даже:

— Ты, малыш, наверху теперь? Молилась украдкой,
Боль желтком в животе разливалась ярко
И кричала пронзительно санитарка,
По ногам заметая больничной тряпкой:
«Что, как трахалась, было небольно?»
В этот день отдавала тебя добровольно
Я, Маруся Петрова из города Ровно...

Джизо, японская Мона Лиза, глядя вдаль,
                                                           улыбается ровно.
Мне — и прочим, глядящим снизу, —
Не понять эту высшую несправедливость:
Почему доставалось не там, где просилось,
Почему они — в детсаду у Джизо.
...Поставлю к ногам фигурку, вполне во вкусе ее,
За своих неродившихся — и за Марусиного.

Всё у них отлажено, расписано поэтапно.
Фурнитура лежит на полках, на каждом стуле.
И пока Миранда к полям пришивает тулью,
Джеральдина на манекен надевает шляпу.
Джеральдина, жердочка к жердочке, дева сухая
И толстоносая, обстоятельная Миранда
Шляпки шьют в холода у окна,
                                                  а в жару — на веранде.
«Вот умру...», — говорит Джеральдина, не умирая.

«Закололо в боку, я прилягу,» —
                                                    пищит Джеральдина.
Вечно ищет предлог, чтоб закончить работу первой.
У Миранды нрав, у Миранды сплошные нервы.
Обернувшись к сестрице — тигрицей? —
                                                             скорее, льдиной,
Сообщает ей, что колит не приводит к смерти,
Что, чем дразнить косую, сходила б купила ниток.
Но однажды уйдет к себе ипохондрик-нытик
И к утру повесится в тесном ватерклозете.

Не оставив записки, уйдет непонятно и кратко,
Лишь прикроет лицо и грудь кружевным
                                                                     обрезком,
Чтоб не резко вскричала Миранда, найдя,
                                                              чтоб не резко
Обрывалась вечная их перепалка.

На веранду тени протягивают лапы.
Ей бы только отлынивать!
                           Что ты молчишь, невротичка?..
Так Миранда с ней вслух доспоривает
                                                           по привычке,
Но потом спохватывается и сама дошивает
                                                                       шляпу.

Лучший военный трофей моего отца —
это моя мать,
ужасный дар
Нормандии, полевая невеста,
женщина, которую никто у нас
                                                 не научился понимать.
Речные пороги ее языка,
его прозрачное журчанье, его ажурное макраме
казались так неуместны на отцовой ферме,
одной из тех, которыми славится Техас,
и она замолчала.
В молчанье зачала,
молча родила нас.
Молчание было как завернутый в вату
                                                               елочный шар,
шорох трав, доносящийся издалека.
Молчанье отца мне казалось иным,
тяжелым, как его рука.
Еще — она всегда ждала почтальона.
Глаза скользили поверх циркулярных реклам.
Маме
иногда приходили
картонки с черной каймой
в марках заморских стран.
Я, старшая, не помню, когда
я впервые услышала слова —
когда жеребенок в лицо по ошибке ткнулся губой?
Ко мне не раз обращались свиньи,
                                                  откармливаемые мной,
oтец пару раз окликнул,
да однажды приехал на джипе сосед.
Кто помнит, заговорила ли я
в то утро, когда желтый автобус, пыля,
подвез к зданию с мутными стеклами,
где я научилась просиживать по полдня.
Пол-жизни потом дразнили
за сильный французский акцент.
Я никогда
не заговорю, как кокни,
или как ведущая в теленовостях,
так глубоко язык моей матери пророс в меня.

«Маша, ну наконец–то. Маша, воды подашь мне?» —
По серой сырой подушке разметаны прядки седые.
Полулегальная Маша — никакая, конечно, не Маша,
Но старухам ни в жизнь не выучить Машино имя.

«Маша, опять пролила, я же вижу.
                                               Какой от тебя раскордаш.
В собственном доме такую грязюку
                                                      разводишь едва ли.»
Маша, ломкая, как цанговый карандаш,
Разве что спать успевает в дешевом своем пенале,

Привычно листая короткие, скучные, злые сны.
Маше везет на чужбине с работой. Какой там ропот!
Маше порою кажется, что тюрьма ее — хуже сумы,
Но потом вспоминает товарок печальный опыт.

Маша должна экономить и все отсылать братишкам.
Утром бесплатным чаем греется
                                                      в отделении банка.
День у Любови Мироновны тягостен,
                                                               но не слишком.
Хоть и зовет она Машу чучмечкой, китайкой,
                                                                          хабалкой,
Маша видала дела пожарче. Кстати, назвали Машу
В честь знаменитой в далеком прошлом
                                                         сборщицы хлопка.
Снова карга лежачая палкой призывно машет.
«Я к вам сиделкой устроилась, не холопкой».

«...и подмести забыла. И не подашь умыванье.
Время тянешь. И так полчаса задолжала мне
                                                                 с позавчера.
Маша, ты б русский-то подучила».
                                       Маша резко встает с дивана:
«Предупреждала вас,
                            мне требуются свободные вечера».

«Не понимаю ни слова». Но именно в этом месте
Песня меняется: «Ты же знаешь,
                  зимой мне страшно одной оставаться.»
Маша, карге неподвластная на эту минуту мести,
Ежедневно следит с порога,
                                      как наивно старуха ластится.

«Чтоб ты сдохла, Маша,» —
                                        старуха заходится в плаче.
Покрасневшие птичьи веки
                         затягивают ярость Машиных глаз.
Выдыхает в дверях, спокойная, как доктор
                                                                или палач:
«Чтоб вы сдохли, Любовь Мироновна!» —
                                                 без акцента на этот раз.

За рюмкой подруга вечером: «Все так пашут.
Уехать домой, все бросив — да что ты, что ты?!»
Бабка-крендель в четверг умирает. Рыдает Маша:
Жаль мучительницу, да и как теперь без работы?

...А я — путешественница.
                          Пять часов строго на юг, где острова
открываются взору — а дальше бессильны слова.
Можно в аренду взять последний уцелевший фрегат.
Отсидевший на материке
                                 (и за то уважаемый здесь) пират
Мне покажет лагуну по пиратской-таки цене.

Здесь рассвет распевается: «ми–ма–мо».
Волны пахнут санблоком и колбасой.
Пес, песочная морда, учиняет чайкам разнос.
Роскошь яхт проплывающих предсказуема
                                                             чуть не до слез.
Так — пока закат не затупит карандаши,
                                      а пейзаж не потонет во сне.

Поновей чего хочется? — семь часов лета
                                               через океан на восток.
Предварительно вытряхну из чемодана песок,
возведенный в титул пылинок далеких стран,
И — на площадь, по которой Ганс,
                                               разумеется, Христиан,
(Двусторонние флюсы, запущенный гайморит,
Официант из знакомой кафешки, завидев его,
                                                         раскрывает плед)
Шагает в театр, или перепарковывает велосипед
С Королевской на Ратушную,
                             по соседству с визгами из Тиволи
И обильной аромой дешевой еды,
В снежной взвеси среди цилиндров седых,
Где араб в ушанке по-датски со мной говорит.

Что угодно, только бы не домашний обстрел.
Как угодно, только не видеть, как мир постарел.
Где угодно, только не наедине.

Среди деревни стоит как живая,
Круглый живот закрывая руками,
Ласковым облачком Дева Мария —
Полая юбочка, крашеный камень.
Раньше здесь вечно орали и ели,
Парочки пальцы сплетали на лавочках,
Сплетницы медлили по воскресеньям,
В праздники ставили тир с каруселью —
Лошади плыли, качались лодочки:
Детское — детям, а Богу Богово.
Что же прибиться сюда заставило?
Площадь базарная — самое логово,
Немцы за ставнями.
Здесь для острастки по осени вешали.
...С тенью срастается, чтоб не узнали,
Чей-то ребенок, последний Иешуа,
Сын без родителей в маминой шали.
Младший, несмелый, от бури хранимый,
Карие капли прикрыты ресницами.
Как тебя... тетенька... Дева Мария!
Где мне укрыться?
Слышал, соседка-полячка божилась,
Нет милосердней тебя и порядочней.
Ты ведь заступница, Дева Мария? —
Спрячь меня в складочках.
За уши локоны, губы сухие,
Хлебушек в наволочке.
Длинная мантия Девы Марии
Беременна мальчиком.
Камень не выдаст! — он сразу поверил ей,
Тоненький крестик прижился на шее.
...Девы Марии священного дерева
Нет в Яд ва-Шеме.
___________________________
Внукам наскучила версия деда,
Старого мальчика сказка седая,
Как польский еврей с палестинскою девой
Войну зимовали, друг друга спасая.
Но, не потеряны, где-то стоят они.
Будем надеяться, в вечность не канут,
В памяти внуков надежно упрятаны,
Оба из камня.

За окном — ни души, камыши да болото,
В доме сыростью пахнет и мышиным пометом.
Целый день босиком ходит ветер по крыше,
Муж, как в детском стишке, притаился повыше,
В тихой пристани с приступом, с легким испугом.
Мир давно состоит из отдельных звуков.

Девять дней телефон не тревожит Aрину.
Aринины страхи непостижимы.
Слабо стонет, прерывисто, тихо вздыхает,
Четки событий перебирая:
Как проталкивала нитроглицериновую округлость
Сквозь шершавые губы да пальцем за зубы.
А до этого шарила долго под ваткой
Третьей слева бутылочки и девятку
Набирала, нащупывала единицы.
Как пришли и забрали, сказав «в больницу».

Ночью спрашивала, бывало,
                                  уткнувшись в теплую темноту:
«Скажи, ты еще любишь меня, ты лю...»

И знакомый до трещинки голос: «Спи, поздно».
Удивительно то, что так высох воздух.
Муж, предавший ее доброволец — Вергилий,
Всё, бывало, зимой расставлял по квартире
Банки с водою под батареями.
Aрина страхам своим не верит,
Надоевшую, нехитрую арифметику,
Чтоб не сбиться со счета,
                                     про себя проговаривает:
Пятый год, как свет перестал просачиваться,
Две недели, как мужа умчали с сиренами,
Девять дней, как свалилoсь с усохшего
                                                         безымянного
Обручальное, затерявшееся окончательно.