Я знаю гусыню, зовут ее Сарра,
У бывшего пирса ее ареал,
А прочих пернатых, и юных, и старых,
Гоняет она, как в отставке капрал.

Гоняет гагар и утиные пары,
Но, видно, не все ей везет на веку,
Поскольку не гладко у названной Сарры
Топорщатся перья на правом боку.

Поскольку в глазах ее горечь разлуки,
И в гаганье хриплом не слышно угроз,
И лезет на ноги, и лезет на руки,
И щиплет за пальцы, и даже за нос.

Шипит, как кофейник, и шеей выводит
То знак бесконечности, то интеграл, —
Сварливая Сарра пока верховодит,
У старого пирса ее ареал.

Была живой. Но стали холода.
Застыли лапки. Сердце затаилось.
Она — болотным камушком явилась,
Зеленоватым катышком из льда.

Теперь снега и стужа — не беда,
Ведь умерла она, а не родилась,
А умереть, порой, такая ж милость,
Как жить икринкою у краешка пруда.

Пройдет зима. И зажурчит вода.
И вздрогнут лапки. Сердце вдруг забьется.
И камушек болотный изо льда,
Глядишь, уже — вокруг подруги вьется.

Но в сердце у поэта никогда
Лягушья жизнь ничем не отзовется.

Аксолотль — рыба-чудо,
Как вода, земля и свет,
И плывет она оттуда,
Для чего названья нет.

И трепещет плавниками,
Хрупкими, как лепестки,
В жабры нежные вдыхая
Кислорода пузырьки.

Но едва лишь высыхает
Неглубокий водоем —
Плавники она смыкает,
Закрывает жабр проем.

Пара ножек, хвостик мелкий,
И — очнувшись ото сна,
Извивающейся стрелкой
По земле бежит она —

Амблистома. Имя ново,
Но — из первозданных рек
К свету вышла амблистома.
Рыбка, а не человек.

Облыжным варваром истерзана, избита,
И брошена за борт, в пучину вод —
Сомнамбулой морскою — Афродита.
На скалы Крита нес ее Эгейский Понт.

Но древнею Тортиллой Посейдона
На волны поднята, на брег принесена,
Окутана травой чернильно-донной
И пеной белоснежной — спасена.

Восстала, высока, светловолоса,
И вновь упала... Под вечерний бриз.
На берегу застыл, как знак вопроса,
Лозу согнув, прекрасный Дионис.

Поднес ей кубок золотого зелья,
И губы вздрогнули, и вздрогнули глаза,
И закружилась жизнь, как ожерелье:
Прекрасный юноша, вино, вода, лоза.

Он строен был, упруг, хмелен и весел.
Пустынен край. Червленый виноград
Струил вино, как сладость льют из чресел.
Был сладок год. И ненасытен глад.

И вышел тот, из чрева Афродиты,
Младенец божий, маленький, как краб,
Отмечен знаком страсти неиспитой,
С огромным членом, сын любви — Приап.

Бог плодородья и плододаренья,
С вином впитавший силу и тепло.

На том закончу я стихотворенье,
«Облыжным варваром» начав его назло.

Великолепный, романтичный,
Как добрый пастырь, утомлен,
На канапе меланхолично
Болтал ногою князь Додон.
И мыслил: «Вот мои пенаты,
Мой дед вертел тут котильон,
Да ведь нагрянут супостаты —
И мой присвоят павильон.
Со всех дверей нагрянут разом,
Как злые пруссаки судьбы,
Изо щелей, из унитаза,
Из кранов и печной трубы.
И дабы ночью от испуга
В постель не учудить греха —
Уволить надобно прислугу
И взять в охрану петуха».

И поутру с большой корзиной,
Идеей светлой вдохновлен,
Закрывши зал по карантину,
На рынок поспешил Додон.
И там, средь птиц разнообразья,
Не услаждая взор и слух,
Как воплощенье безобразья,
Сидел замурзанный петух.
Он был облезл и неопрятен,
В глазах стояли капли слез,
Он бормотал чего-то в нос
И взгляд его был неприятен.
Додон смущен. Но выбор даден:
Одно несчастье вместо двух,
Пусть он угрюм и непригляден,
Но он — единственный петух.

И вот — на дереве-лимоне,
Среди картин и прочих штук,
Он угнездился как на троне —
Один-единственный петух.
Молчит, зараза, глаз не кажет
И больше даже не бурчит.
Под окнами стреляют даже,
А он молчит, молчит, молчит…

Недужно князю и не спится,
Всю ночь ворочается он,
Под утро сон ужасный снится,
А может, даже и не сон:
Как он, больной и рахитичный,
Обшарпан, но не умудрен,
На троне, в позе неприличной,
Не князь Додон, а царь — Дадон.
А рядом, на высокой спице,
Веселый, юный петушок,
Знай, хорохорится, вертится
И лапкой чешет гребешок.
Глядит в окошко — там девица
В короткой блузке цвета беж,
Петух горланит, клюв кривится,
И глаз косит в цареву плешь...

Демоны вновь окружают и скалятся,
Пальцем стращают, глазищами пялятся,
С ними вертятся, как в цирке шутихи, —
И демонята, и демонихи.

Все-то припомнят грехи-прегрешения,
В чане поганом лишат утешения,
Зеркало вытащат старое, сальное,
То ли кривое, а может, — нормальное.

Мол, погляди на свое криворожие,
Стоит ли жизни такое убожие,
Выйди за дверь, прокаженное, чумное,
Зря тебя мать доносила, безумная!

Демоны вновь окружают да пялятся,
И угрожают, и со смеху валятся,
Следом, как школьники и поварихи, —
И демонята, и демонихи.

Нью-Йорк расколется,
Накроет Сан-Франциско
Могучею волной,
И Лондон островной
Разделит участь их.
Бутыль «Редзины» от
Из-под Афин записку
Доставит: «Хронос — врет
И ПосейДон — не тих».

Мальорка — ля минор — опустится в пещеры,
Минорку вознесет подобно кораблю,
Привычно Лиссабон промолвит «символ веры»
И памятник опять поставит королю.

Вздохнет Венеция печально: «Bellо mori…» —
И подмигнет Флоренции: «Саpish?»
Ну что там есть еще? Ташкент стоит на море,
На Комсомольском озере, то бишь.

Сиэттл, Петербург и прочие столицы...
Не убежишь беды, куда б ни поскакал.
«Воды! — кричат, — Воды!» — Гостиница дымится.
— А в 33-й попрошу пивка.

Бьются мне в сердце воды смердящие,
Общей могилы тысячемилье.
Нефть — это грешников души, горящие
В баках наших автомобилей.

Ева — дочь. Из ребра Адамова.
Как Афина из Зевса черепа.
Не жена, не подруга — дщерь она.

Так и сталось с Эдема самого —
Кровосплетья, кровосмещения…
Вот и русский с китайцем — братия.

Будьте ласковы, за прегрешенья,
Братья, сестры! — на жизнь подайте.