Говоря о роли Государя в «посмертной судьбе» Пушкина, следует отметить несколько моментов.
Во-первых, хотя в самом погребении поэта и не было выражено стремления совершить этот акт сколько-нибудь торжественным образом, однако, воля Пушкина была полностью исполнена, и местом упокоения его стал, естественно, Святогорский монастырь, где и раньше погребали членов его семейства, и гда сам он за год перед тем похоронил родную мать (там, собственно, и находилась их семейная усыпальница).
При этом — и отнюдь не в силу какого-либо «коварного» желания III Отделения, а по причине существовавшего тогда общего порядка — был выправлен и необходимый для погребения в монастыре документ (точно так же — как это совершалось и в случае похорон других членов семьи)¹.
Во-вторых, Госуларь обещал очистить от долга заложенное имение отца поэта.
В-третьих, Государь выплатил все долги поэта различным частным лицам, а это была весьма и весьма немалая по тем временам сумма — 92, 5 тысячи рублей!²
В-четвертых, «финансово» были «пристроены» все члены пушкинской семьи (пенсион — вдове и дочерям до замужества последних), сыновей — в пажи… денежные суммы им на воспитание — до поступления их на службу.³
В-пятых, издавались за казенный счет (причем в пользу семьи) сочинения Пушкина⁴.
И, наконец, единовременно (на похороны) — 10 тысяч руб.)⁵. Следует также добавить и то, что было завершено судебное разбирательство относительно самой дуэли: Дантес-Геккерн разжалован и изгнан из России, а секундант Пушкина — Данзас (за которого особо, как за «брата», просил Царя умиравший поэт) отделался вполне формально — всего лишь двумя месяцами гауптвахты…
Тогда же из России был выслан и «гнусный каналья» (по выражению Государя) — голландский посланник Геккерн.

…Но при всём, при том — личная позиция Государя в пушкинском «деле» (и это, безусловно, необходимо подчеркнуть) была предельно двойственна.
С одной стороны — он явно склонялся к благожелательности — этим и можно характеризовать его отношение к Пушкину: как к просто «политически» честному и весьма умному человеку. И, — как поздней вспоминала дочь Николая I — Великая Княгиня Ольга, — её отец, пытаясь (насколько это было возможным для него) идти навстречу поэту, «надеялся таким образом дать возможность свободного взлета гению, заблуждения которого обнаруживали пылкую, но не испорченную душу»; Государь «проявлял к нему интерес, как к славе России»⁶.
Но в то же аремя Николаю I отнюдь не безразлична была некоторая недостаточность (по его мнению) «церковности» в Пушкине, пусть, безусловно, и уходившая постепенно — из всё более мудреющего поэта, но которую Царь отнюдь не собирался не замечать вовсе.
И, скажем, тут Николай I, например, явно различал особо любимого им историка-писателя Карамзина — и Пушкина.
И недаром, как свидетельствует А. И. Тургенев в одном из своих писем, Государь сказал В. Жуковскому — в ответ на просьбу того написать указы от лица Императора о пенсиях пушкинскому семейству (причем сделать это так, как он делал это ранее в отношении семейства умершего Карамзина): «Ты видишь, что я делаю все, что можно, для Пушкина и семейства его и на все согласен, но в одном только не могу согласиться с тобою: это в том, чтобы ты написал указы как о Карамзине. Есть разница: ты видишь, что мы насилу довели его до смерти христианской (разумея, вероятно, совет Государя исповедаться и причаститься), а Карамзин умирал как ангел». И тут А. Тургенев добавляет: «Конечно так: Государь не мог выхвалять жизнь Пушкина, умершего на поединке… но он отдал должное славе русской, олицетворившейся в Пушкине»⁷.
Но, главное: перед Николаем тогда стояла, естественно, такая важная задача, как необходимость быть Императором, заботящимся о судьбе России, а отсюда — и стремление к сохранению с ней необходимого порядка..
И, прежде всего, к сохранению общественной тишины и политического спокойствия в столичном Петербурге, хотя сами средства, избранные для того полицией, были весьма и весьма сомнительны… Но ведь и дни кончины поэта, и последующие похороны Пушкина (как показало тогдашнее состояние общества) — явно не способствовали наиболее мирному течению жизни в столице…
И притом всё же следует заметить (и тоже — подчеркнуть), что довольно неразумной представляется позиция тогдашнего главы III Отделения — А. Бенкендорфа, безусловно, желавшего всех благ России, но довольно примитивно понимавшего — в чем же, собственно, они заключаются и как их следует сохранять и умножать…
И в этом смысле хорошей иллюстрацией к сказанному может служит официальный документ — под названием «Отчет о действиях корпуса жандармов — за 1837 г. ».
Вот нужный нам фрагмент из этого документа (прочитав который, только, как говорится, «руками и разведешь»):
«В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями Государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоит из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те, и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова.
Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину — либералу, нежели к Пушкину поэту. — В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, — высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено»⁸.
Причем, замечу, само «исполнение» происходило, безусловно, с «благословения» Государя, основательно «запуганного» Бенкендорфом и его «благомыслящими людьми». И, увы, но следует признать: Государь, к сожалению, так и не сумел до конца достойным образом ответить на вызовы становившегося всё более сложным «исторического времени» России.
Ибо попытки III Отделении\как-то «затруднить» общественное поклонение поэту: перемена места его отпевания (поначалу предполагавшееся в Адмиралтейском храме), перенесение тела ночью (по сути — тайком. и в присутствии большого числа жандармов) из пушкинской квартиры в «Конюшенную церковь», недопущение к телу Пушкина многих, желавших проститься с усопшим, — всё это явно выглядело несколько
«неловко».
И столь же мало оправданным было и «неожиданное» назначение Императором военного парада (на следующий день после отпевания Пушкина, когда гроб его стоял — в ожидании отправки в Святогорскй монастырь — в особом помещении при храме); при этом войска были специально расположены так, чтобы перекрыть все доступы к «Конюшенной церкви», а сама храмовая улица оказалась при этом занята различными армейскими обозами…
Действия III Отделения, имевшие место в Петербурге в ту пору и якобы должные тогда в корне пресечь «неприличную картину торжества либералов», на самом деле лишь загоняли проблему внутрь и оставались. по сути, не слишком действенными, но зато весьма раздражающими само российское общество, настроенное достаточно патриотично и явно уже требовавшее гораздо более серьезного к себе отношения… И тут деятельность Бенкендорфа — как и излишняя прямизна его мышления и самих его «определений» — «политически» представляются в известной степени весьма примитивными и почти что, можно сказать, «топорными»…
И не зря — и предельно справедливо! — утверждал тогда князь П. А. Вяземский: «…какое невежество, какие узкие и ограниченные взглчды проглядывают в подобных суждениях о Пушкине! Какой он был политический деятель! [?] Он прежде всего был поэт…»⁹
И, замечу: не было ли, скажем, проявление в то время в Москве (или, хотя бы, некое усиление роста) идей «славянофильства» — реакцией на петербургский «бенкендорфизм», пытавшийся самым отсталым (в сугубо политическом смысле) образом бороться с «призраком либерализма» в России (и что удивительно — опираясь при этом в немалом на систему как раз «западных ценностей») — когда явно пора уже было вступать в борьбу не с «призраком» либерализма, а с ним самим, всё более определенно звучавшим в Российской Империи, — причем бороться по-русски, на основе своих собственных, Русских же «нравственных ценностей»?!
И навряд ли тогда возникал бы «недоуменный» вопрос: был ли Пушкин «либералом» или «просто поэтом»?
Ибо он был просто — русский Пушкин!
Или — как чуть шире сказал об этом же В. Жуковский в известном своем письме к А. Бенкендорфу (от 25 февраля/ 8 марта 1837 г.): «Он просто русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих наилучшим образом всё, что дорого русскому сердцу»¹⁰.
__________