Мне выпала приятная случайность — познакомиться с творчеством Л. Г. Фадеева, крепко привязанным к конкретным реальностям и густо замешанных на них. Впоследствии для себя я открыл несколько нечаянных и примечательных обстоятельств. Оказалось, в его биографии есть не мало «белорусских» страниц, связанных не только с детством и юностью, но и жизненным и творческим становлением, а сам писатель — практически наш земляк, что еще больше подогревало к нему интерес. О нем, о его творчестве и хотелось бы поведать читателю.
Родился Леонид Герасимович 5 ноября 1935 года в деревне Шибихино Угранского (ранее Всходского) района Смоленской области, граничащей с Витебщиной. Во время войны, после того как в феврале 1943 немцы бросили на произвол судьбы в тупике на товарной станции в Западной Беларуси «телятники», набитые смолянами для насильного угона в немецкое рабство, его и многих из того злополучного эшелона приютила белорусская земля. Возвращаться было некуда — от родной, «огненной» деревеньки остались одни пепелища и руины в зарослях хмызняка. Тогдашние будни складывались очень тяжело: глотал голодную слюну, попрошайничал, чтобы не умереть, батрачил в свои восемь лет как мог, через ребячью силенку, наравне с взрослыми, не видя просвета — период не то, что не в радость, а полного отчаяния, которому он дал потом свое жесткое, как приговор, определение:
«Я помню жизнь как выживанье…» («Не забываю»). Ведь каждый ее новый день мог быть последним.
Говорят, что животворят людей и побуждают к раскрытию себя те едва постижимые тайны, которые, видимо, есть в их подсознании. Любопытны перипетии прихода Л. Фадеева в литературу. Первые шаги на творческой тропе он сделал еще в детстве, когда учился в Сновской СШ Несвижского района Минской области и в школьной стенгазете было помещено его сохранившееся ученическое стихотворение «Летняя песенка», написанное на белорусском языке. Наступившее затем охлаждение к сочинительству оказалось временным, хотя и продолжительным. Второе «пробуждение» наступило после окончания Белорусского государственного университета, в период работы собственным корреспондентом Гостелерадио по Могилевской области. Тогда, проживая в Бобруйске и находясь на больничном, в той необычной, по логике явно неблагоприятной, обстановке, стихи, вопреки всему, сами, непроизвольно, стали выкатываться непонятно откуда и ложиться на бумагу. Однако с тех пор его художественный дар еще долгое время, пробивая себе дорогу, «томился» где-то подспудно в глубинных лабиринтах сознания.
В сложные для своего человеческого и творческого становления времена Л. Фадееву выпали полезные и окрыляющие встречи и контакты с замечательными поэтами в первой половине 70-х годов, благоприятно повлиявшие на судьбу. Провожая его домой вместе с Анатолием Гречаниковым, тогда заместителем председателя правления Союза писателей Беларуси, на автовокзале в Минске Микола Аврамчик сердечно напутствовал:
«Поезжай, Леня, в свой Бобруйск и помни, что ты хороший поэт». Тогда же он получил из Москвы ободряющее письмо от Владимира Фирсова: «…Вы человек одаренный. Есть у Вас то, что мы называем своим взглядом на мир. Писать Вы можете. Спору нет, что знаете жизнь. Вам есть, что поведать людям. Пишите…».
В начале 80-х ему случилось переехать в Москву, где необычными и непривычными, но поучительными во всех смыслах оказались многие трудовые обязанности и «ступеньки жизни», напитавшие и обогатившие его новым опытом: он успел поработать в одном НИИ, был сотрудником столичного профсоюзного комитета агропромышленного комплекса, дворником, слесаремсборщиком на заводе, сторожем, народным депутатом, председателем садоводческого товарищества. Любопытно, что на то время выпало его третье возвращение к поэтическому слову, а вспыхнувшая опять искорка творчества («в душе зашевелилось слово») так разгорелась, что стремление духовно выразить себя уже никогда не угасало. Ведь не зря говорят: то, что дано человеку свыше, обязательно проявит себя. Так произошло и с ним. К сожалению, в конце октября 2012 года поэта не стало.
Л. Фадееву принадлежит более полутора десятка оригинальных литературных сборников, семь из которых вышли при его жизни: «Мамино поле» (1995), «Колыбель» (1998), «Из глубин родимые ключи» (2005), «Живая капелька твоя» (2007), «Благодарение» (2008), «Благовест» (2010), «Годы и память, войной опаленные» (2012), «К свету и добру. Смоленщина моя» (2013), «Земной поклон (201З), «Русские Хатыни. Сыновний плач» (2014), «Катюшин берег» (2014), «Струны мои тихие» (2015), «Эхо вчерашнего века» (2015), «Нескучные мысли» (2016), «Лестница жизни, или Здравствуй, мир» (2017), «А вот и я» (2019). И, наконец, «Для внуков деревца растил… Избранное».
В моем представлении, эти томики, последние из которых пришли к читателю благодаря энергии и усердию вдовы писателя Людмилы Валентиновны, — емкие бревнышки реалистичного домика его разностороннего творчества, богатого по идейной направленности и содержанию, с ярким патриотическим стержнем, куда вошли стихи, баллады, поэмы и рассказы, справедливо отмеченные литературной премией имени К. Симонова и всероссийской премией имени Н. А. Некрасова. Им нашлось место и в антологии современной российской поэзии «Созвучье слов живых» (2011), и в различных тематических сборниках, альманахах, других периодических изданиях.
Чтобы заглянуть и открыть для себя глубины переживаний, свет и мир поэта-лирика, стоит полистать не только страницы «Избранного», но и познакомиться с его наследием, напоминающим своими особенностями некоторые традиции русской классической литературы, которые продолжали и утверждали его земляки, замечательные поэты, А. Твардовский, М. Исаковский, Н. Рыленков (венок прославленных имен) и другие большие мастера слова. Я бы включил в этот великий ряд Я. Купалу, Я. Коласа, М. Богдановича, программных авторов для белорусских школ, творчество которых ему, очевидно, было хорошо знакомо. Это подтверждают те стихотворения, для которых эпиграфом служат их поэтические строки, что проявилось в ряде сборников. Его сходство с ними — в простоте и реалистичности слога, в том, что, как и они, он писал легко, широко, нередко размашисто, а главное — с болью, опираясь на собственный опыт и свое видение «живой», трудной и непричесанной жизни.
Занятие литературой было для Л. Фадеева всегда серьезным делом, делом, сродни тяжелому труду землепашца, а осмыслению темы посвящено ряд стихотворений («Миры», « И мне бы», «На глубине», «Верная дорога», «Плуг» и др.). Скорее, под впечатлением и влиянием таких могучих реальных деревенских мужиков-тружеников, подлинных хозяев земли, с которыми приходилось встречаться, сложилась его формула творчества: свой «человеческий и поэтический» плуг держать в руках твердо и достойно, невзирая ни на что, работать так, как многоопытный дед Данила на пашне, без огрехов, при этом имея в виду и позицию, и нравственные принципы.

Стихи Л. Фадеева — это прежде всего обращение к собственной биографии и опыту поколения, единение образа лирического героя и автора. Когда читаешь их, испытываешь тревогу и боль, которые словно можно потрогать руками, мысль наполняется ощущением, что где-то притаилась и бродит неприструненная беда, готовая ринуться на человека и обвалить его бытие. Прошло много лет после Великой Отечественной войны, а испытания в искалеченные детские и юношеские годы так и не отпускали его никогда. С одной стороны, лад, мир и образ деревни, былое, родители, земляки-фронтовики, бабушка Лукерья, «свои» сосны, березы, речушки (все это очарование, «разноцветная» радость» («Интерес»), скупые на смех и улыбку дни и т. д. — навсегда «поразили» душу. А с другой, по принципу антитезы, — застряли параллельные в ней унижающее достоинство война, холод, голод, фашистское рабство, немецкие карательные операции, расстрелы, бесправие, разруха, сиротский хлеб, словно лезвием, жестоко чиркнувшие тогда по сердцу, оставив на нем вечные рубцы и сгусток боли. Отсюда, видимо, характерное для него высокое эмоциональное напряжение, а иногда и цветовые, усиливающие звучание, решения тем эпитеты — «черный», «ржавый», «горевой» и др. В памяти — «черные дороги» («Изгнанники» и др.), «ржавые рвы» («Крестьянина сын»), «ржавые осколки» («Не забылось»), «мир жизни горевой» («Изобретение войны»), а сам лирический герой — из тех, кто «…тоже помечен войной, и рядышком с бедами рос…» («Мальчишки войны») и застывшие, словно черно-белые фотографии, картинки будней тех времен, и не уходящие отчаяние и тоска в глазах при виде сгоревших домов и деревень, когда «дни темней ночей», а «печаль как тень» («Межа»), «рана — все тело, а боль — насквозь» («Память»).

Отпечатка детства, которого у него, в общем-то, не было, хватило на всю жизнь и, возможно, поэтому он, как мне показалось, жадно, обращая в строку, отдает бумаге свои светлые и горькие мысли и чувства, выплескивая душевную энергию. Естественно, поэтому в военную «деревенскую» поэзию Л. Фадеева (поэмы «Дороги наших бед», «Мужчина… в восемь лет», «Потери», «Мои падежи», баллада «Тридцать», стихотворения «Моя печаль», «Мне автомат бы…», «Сыновний плач», «Боли слышны», «Родные берега», «Погосты» и др.) нет-нет да и вплетаются идеи-мысли о трагедийности человеческой жизни, о постоянной нехватке родного дома, тепла и достойного детства, воздуха «малой» Родины, самой значимой и великой утраты, которую ничем не заменить. И может ли быть утешением человеку лишь упоминание в паспорте о месте его рождения? «Я повидал окон немало и забывал их, уходя, но мне порой так не хватало родных — тех — в капельках дождя» («Родная хатка»). Речь, конечно, не просто об окнах. Ведь они, те окна, и определили во многом мировоззрение поэта, его взгляды на действительность и на себя в суровой жизни. Из глубины, от образа родной земли, родной стороны, тех реальных неказистых окон деревенской хаты — своеобразной дороги в мир — исходят и понимание ее значения, и нередко широкие обобщения, полные боли за села, поселки всей России, сожженные фашистами, у которых судьба 628 белорусских «Хатыней» («Среди леса», «На пепелище», «Моя печаль», «Крылья памяти», «Хатынь» и др.) и стали с ними в один ряд. Как слово памяти, в чем, может быть, и состоит главный его смысл, — обращение к нынешним молодым людям, попытка предостережения от беспамятства или легковесного и равнодушного отношения и к утратам и подвигу, что звучит актуально и сейчас, когда будни человеческие на различных уголках планеты наполнены бедами, трагедиями и смертями, а историческое прошлое усердно искажается.
В его поэзии представлен параллельный обобщенный современный социальный срез — скорбь о тех российских деревнях, которые сотнями уходят в небытие в нынешних мирных условиях от безлюдья, бесхозяйственности, равнодушия и недальновидности («Не радостно», «Заброшенные грядки», «Исчезнувшие деревни», «О родном», «В тишине деревень», «Большак», «На родине поэта» и др.), порождающих отчуждение и калечащих сознание человека. Деревня для него — целое государство («Мне в радость»). Она смотрится ему прямо в сердце и в широком смысле слова воспринимается как обобщенный взгляд на место «малой» родины, тех неугомонных берегов детства в нашей судьбе. И порой трудно понять, почему некогда мощная полноводная река крестьянской жизни, без выстрела, без свиста бомб и снарядов, превратилась в настоящее время в почти обезлюдевший, часто пересыхающий ручеек, и отчаянный вопрос, почему так происходит, из-за чего процесс стал необратимым, превратясь в нелепую закономерность.
Как широкое посвящение землякам-угранцам и как образ щемящего зова воспринимается сборник «Катюшин берег». Но это и дань уважения поколениям земляков, великим труженикам и созидателям, низкий поклон русской женщине, Смоленщине, вера в нее. Поэт поневоле вынуждает вспомнить не только М. Исаковского, автора знаменитой «Катюши», которого взрастила Смоленская земля, но и А. Твардовского, гениальную поэму «Василий Теркин» и строки из нее: «До чего земля большая, Величайшая земля, И была б она чужая, Чья-нибудь, а то — своя». Земля, которая бездумьем власти брошена в 90-е годы на произвол судьбы. И кто ответит, почему русское поле до сих пор смотрит сурово, словно еще до сих пор оно на той войне («Скорбное поле»), и кто станет оспаривать утверждение, что на тех полях «березки, как души погибших, взошли» («Под Вязьмой»). Образ подсвечивается известной строкой Н. Некрасова: «Кто живет без печали и гнева, тот не любит Отчизны своей».
И, тем не менее, в разбросанных по сборникам и собранных вместе стихах о России образуется особое единение мысли и чувства. И всякий раз она осмысляется как великая страна, достойная любви и поклонения, которой лирический герой дорожит, готов на защиту ее. Потому что родина как судьба, как дар свыше, родной берег для человека, как для птицы второе крыло («Журавленок») — лучшая опора и в радости и в беде. Переживания поэта глубинные, исходящие из истоков, из той деревенской хаты, из которой в суровый и безжалостный мир чаще всего выгоняла и выталкивала народ нужда и война. Размышления актуализируются многократно особенно тогда, когда затрагивается тревожная современная социальная действительность («Троянский конь», «Бег», «В электричке», «К свету и добру», «Моя Россия», «Названья», «Боль», «Сыновний плач» и др), чтобы заострить проблему, выразить к ней отношение, подчеркнуть сопричастность и, услышав голоса поколений, связать советскую и постсоветскую эпохи. Есть, на мой взгляд, и ключевые идеи, выраженные в стихотворениях «Российская заря», «Не надо на бой» и др., где слово «Россия» напоминает колокол, пробуждающий, объединяющий и окрыляющий людей. И тогда в лирическую стихию прорывается публицистика, открыто проговаривается гражданская позиция: «Не малюйте Масляными красками,// На квадрате куцего холста// Родину роскошную, Плакатную, —// Русь — не только красные места.// Не горланьте, Карлики эстрадные,// Облачившись в глянцевый наряд,// О любви к ней строками парадными, —// О любви Эффектно не кричат… Родина — не слово, А деяние,// К доброте порыв и благовест// Из огня святого возгорание// В час Христа, идущего на Крест». («О Родине»). И, естественно, не воспринимается, а осуждается процветающий, к сожалению, спекулятивный патриотизм, притворный, слащавый, с различными определениями и оговорками, на потребу дня, для личной выгоды.
Многообразно теплотой и нежностью пронизаны стихи о любви к матери, к любимой женщине, которые отличают неповторимая тональность и мелодия, льющаяся по-разному, но всегда задушевно, тихо, нежно, ласково, вкрадчиво, свободно и вольно. Сам автор определил их суть названием раздела «Есть у сердца песня» из сборника «Живая капелька твоя», где «песня сердца» — глубокое чувство к матери, к женщине, а капелька — метафора тонкого движения души, ощущения жизни и родного порога, тесно связанных. Глубокий образ мамы, выписанный с большим тактом и чувством вины, что не успел при жизни многое сказать и сделать для нее, воспринимается, как нравственная мерка и образец терпения, трудолюбия, самопожертвования, скромного ежедневного подвига в военное и послевоенное время, по его мнению, еще не оцененного в стране по достоинству. «Старушки на скамейке, Как иду мне: Шу-шу, гу-гу… Вспоминаю маму в телогрейке, А в праздничном — припомнить не могу», — звучит в стихотворении «Портрет мамы» как укор самому себе и напоминание о крутых временах.
Необычайно пронзителен автор, когда голос матери сквозь бездну и стужу, без ложного пафоса сравнивается с журавлиным «курлы» в небесной выси — пожалуй, их естественном месте в послеземной жизни («Голоса матерей»), где, говорят, нет зла. Неброские внешние детали, зримые черты характера русской женщины, как мне представляется, удачные повороты слова и его нюансы запоминаются («Не угасай», «Первое слово», «О бабушке Лукерье», «Старое фото мамы», «О руках», «Ведра», «Мамино поле», «Падежи моей души» и др.). А глубоким обобщением поэтических строк стало стихотворение «Смоленская женщина», впоследствии в новейшей редакции получившее название «Русская женщина»:

Как многозначительны эти героини с заплечными котомками, в неизменных фуфайках, дорожащие каждым ломтиком хлеба! А рядом с этой неумолимой и неугомонной правдой глубокая грусть о послевоенном бытии женщин — вдов, об их, наверное, не менее горестных и трагичных судьбах, переворачивающих душу. «Не забыть нам потерь, — Будем помнить всегда, Как стучалась к нам в дверь С похоронкой беда… Ранит сердце — как стон Этот счет-недочет: семь старушек на дом И один — старичок. Семь старушек живет Без своих старичков, По весне не цветет Семь увядших цветков…» («Счет — недочет»).
Зернышки незатейливых, но емких слов о любви естественно вызревают в сердце лирического героя и когда речь заходит о любимой женщине,— по его представлению, главной берегине судьбы и души. И здесь в наблюдениях и чувствах — разнообразие, прекрасный образ «своей» Шаганэ, прописываются простые мысли («Взмах руки», « К любимой», «Тебе», «Отчего», «Песня просится», «Даная», «Какое утро молодое», «Лебединая песня», «Берегиня» и др.):

В своих поисках с чувством законной гордости останавливается поэт на своем большом внутреннем триедином мире, который объединяет три великих и непоколебимых божества, три молитвы, три имени — Матери, Любимой и Родины («Повезло», «Три моих божества»), самых дорогих ему. Потому что они — великие первоистоки бытия.
И, конечно, закономерна в творчестве Л. Фадеева «белорусская» проблематика, возвышающая его как человека и гражданина. Поэт по праву называет себя и сыном России и земли Беларуси, где его «вторая» родина («Беларуси»), и не случайно, что стихи отзываются на то далекое прошлое умилительным добрым и благородным эхом. Имеются в виду и «ранние», и последние, возвращающие в детство, в нынешнюю Беларусь («Поклон Беларуси», «Неотправленное письмо в Минск», «Свидание со старой школой», «Свитязянка», «В городке под Минском», «Мед», «Моя деревня» и др.). В них — трепетное отношение к белорусской земле, ее людям, благодарность им и за строгие уроки, и за ласку, и за любовь, и приют.
Свое, жизненное, выношенное представляет проза Л. Фадеева. Читается она легко, потому что наделена выверенным и несуетным словом и светом добра. Улыбку и грусть вызывают эпизоды о начале не простой пастушьей доли обычные оладьи («Блины»); забавно и точно выглядят «очеловеченные» назойливые полеты — вторжения в жилье мухи и реакция на них лирического героя («Муха»); добрый свет струится от рассуждений о красном флаге и празднике знаний — первого сентября («Первое сентября»); глубоко трогает любовь маленького мальчика к бабушке и вызывает чувство сострадания его пронзительное отчаяние в связи со смертью дорогого человека («Витек»). Немало интересных наблюдений есть и в других прозаических произведениях автора. Созданные в разные годы, они оставляют приятное впечатление. У С. Есенина и народного поэта Беларуси М. Танка есть схожая замечательная мысль о том, что биография поэта — в его слове, и она — одна. И, главное, подходит к творчеству Л. Фадеева. Его внутренний мир богатый и непростой, как и сама жизнь, а поэзия и проза — земная и многообразная своими откликами на события и проблемы, дела и поступки, на встречи и расставания, где выражена русская душа, поклонение матери, женщине, родной земле, России. Живут в ней, несмотря на огромные социальные и нравственные перемены, добрые чувства к Беларуси, тем дорогим местам, где пришлось скитаться в самые трудные и тяжелые годы детства и юности, стать на ноги и обрести себя. Это и тревоги за будущее и надежда на лучшее — на сохранение всего того, что всегда питало, очищало душу, давало силы и поддерживало на протяжении долгих лет.