Когда она тронула пальцами клавиши, я поняла, что весь день все они врали мне, а она ничего не сказала, но сказала — ещё не поздно исправиться, хочешь, послушай, и поймёшь, что идёт так или не так?
Да. Кивнула я. Да. Они все мне врут. Они все врут. Они всё время врут.
Так мы начали говорить на первых нотах. Она, на сцене, откинулась назад. Я, в зале, закрыла глаза. Час длился наш разговор, час нам — по диагонали — мне и ей — было прекрасно. Она говорила звуками, я отвечала глазами.
Они склонялась и выпрямляла спину, вгрызаясь всеми пальцами в клавиши, шатаясь от ветра музыки, блёстки на её платье были частью грома. Она распустилась, как цветок, сбросила лепестки на нас, вернулась к белым костяшкам перед собой, нежно поцеловала их кончиками пальцев. Там, справа, рядом со мной, в первом ряду, наверху, теребила две клавиши, заставляя их перебивать и сердиться друг на друга, перекрикивать, срывать голос. Изобразила ужас, страх, ненависть, Лас-Вегас, любовь. Мои глаза и губы, веки вторили: ми. Ре.
И вдруг — тишина. Любовь спустилась ко мне от неё. Зал натянулся струной.
Вблизи у неё оказалось простоватое лицо с усталыми уголками глаз. Широкие скулы, белый лоб — они не вязались со страстью, которая только-только затухала в ней, мимика казалась напыщенной, неестественной. Я закрыла глаза и открыла только когда она снова начала играть.
Ни у кого из сидевших в зале не было ничего общего, но девушка, раскачивающаяся над пианино ландышем, сделала что-то для нас, и под её пальцами я научилась читать мысли справа и слева, за собой и даже в затылке, блестевшем сединой перед моими глазами. Что-то стало объединять нас, может, гармония, может, чувство момента — задержать дыхание и отпустить, разрушая целое зала на всех по отдельности.
Она доиграла концерт ми-бемоль мажор, встала из-за инструмента, тяжело поклонилась, те, кто не успел подарить цветы в первый раз, настигли, вручили. Всё. Я выдыхаю.
Она уходит.
Жизнь. Пришла позже, минут через десять, после лестницы, гардероба, холодного ветра.
Я вспомнила, что перед концертом мы ссорились, особенно глупо, но это было давно, между мной и ссорой осталась полоса музыки и незабвенности, взмахи смычков, паутина звуков. Я всё забыла, ты — не забыл, у тебя не было музыки.
И музыку не заменили гудки стоящих в пробке автомобилей? И шум автобусов, скрежет колёс по мостовым, грохот метро, скрип рассохшейся старой двери, шорох ветра в колоннадах? И даже молчание улиц по пути домой? Прости, я забыла, уже весна, всё не молчит, прости, я всегда всё забываю. Но сделай вид, что ты тоже забыл.
Метро заглушает последние аккорды Листа в моей памяти, я вновь с вами, дорогие зрители, оставайтесь, после рекламы, спонсор прогноза, девушка в костюме, карты страны, порошок Ариэль, закрываю глаза. Я в этих движениях, в этих пассажах, повторяющихся, дерзких, форте, фортиссимо, руки на коленях, взмах, я виолончелисты, я дёргаю смычками, я выбиваю их кончиками паутинки от пыли, теперь я челеста, челеста, челеста.
Че-лес-та. Улица Лес-ко-ва. Улица. Улица. Я.
— Следующая станция — "Улица академика Янгеля".
Телефон начинает хрипеть в кармане, когда я выхожу из-под земли. Сколько фантазии в словах "выхожу из-под земли"! Я представляю, как я отряхиваюсь, сбиваю липкую пыль с коленок, локтей, жирную, коричневато-серую, снимаю с головы каску с фонарём, потягиваюсь — в шахтах ведь не вытянешься во весь рост, потягиваюсь, трещу костями, гнусь во все стороны, о, какое это наслаждение — поднять руки, а над головой — не толща каменно-чёрная, а чёрно-синее, далёкое. Это такая большая разница. А ты даже не знаешь, что такое эта чёрная, липкая пыль.
Земля, под землёй. Пока я, как воробей, став в два раза меньше от холода, иду домой, так хорошо думается о том, как люди ходят под землёй.
В моём маленьком городке в казахских степях было так много шахт, что в школе мы пугали друг друга рассказами о том, что всё рухнет через десять лет, весь город рухнет: ведь под городом пустота.
Под городом пустота.
Под городом ничего нет. Наши родители прорыли под городом коридоры и тоннели, лабиринты — или враньё? Я так и не узнала никогда. Я так и не узнала никогда, есть ли что-нибудь под городом. Под городом К.
К тому же я поверила в эту сказку с первого звука.
Ночь. Подземные коридоры. Чернила, разлитые в воздухе, гроза под землёй, мокрый песок. И эхо слова "звук" бродит из одного рукава в другой.
Ты не знаешь про эхо, которое бродит под землёй. Мы понимаем друг друга не словами, а умами, или сердцами, кому как больше нравится думать. В нас нет ничего общего, как в людях, что сидели в зале на концерте. Ты близок мне всего лишь как тот, кто открывает передо мной дверь в подъезд.
Я снова вспоминаю ту девочку, которая качалась над пианино, как она горбилась и была почти некрасива, но как она оживала на секунду, как трепетало ее лицо, всё в мельчайших волнах, как песок под ветром, до чего же она казалась прелестна, до чего же она была волшебна.
И до чего же гадким было её лицо, когда она замолчала.
Я повторяю в воздухе её движения, мои пальцы становятся веером. Я была счастлива сегодня вечером, мои губы, мои глаза, мои уши, мои пальцы, мои локти — мы все вместе были так счастливы.
Мы не ссоримся, когда молчим, мы ссоримся, когда говорим.
Ты будешь смотреть на меня, и давай будем молчать, и рождаться в Григе, и в Брамсе, и в Бахе, и в скерцо, и в пиано, и в скрипке, и я буду водить смычком по твоим пальцам, и, увидишь, этот звук будет лучше, чем все наши разговоры.
Я только сейчас поняла, что в нас нет ничего общего. Иначе зачем бы мы так часто ссорились и не умели говорить?
Дома мой чай остывает, и я пью его в семь восьмых глотка, отделённых друг от друга ровными, мерными паузами. Настраиваю свои мысли под метроном: направо‑налево, направо‑налево.
Направо. Я говорю с тобой.
Налево. Ты не говоришь со мной.
Направо. Я не говорю с тобой.
Налево. Ты говоришь со мной.
Метроном сбивается в наших отношениях, начинает выстукивать синусоиду.
Ты и я. Никак не поймёшь, любовь, где она? Вот же она, между сорок пятым градусом наклона твоего века и третьим сантиметром от первой фаланги моего указательного пальца, здесь.
Как же ты не поймёшь, я люблю тебя, это последний доступный нам язык, на всех остальных давай просто молчать.