Давно я причислен к сословию пьяниц —
дрожу, опасаясь значения пятниц,
и пальцем крещусь на распятие, пятясь,
в надежде, что свят мой единственный палец.

Сосчитаны числа часов до начала
иного отсчета — не много, не мало,
а столько, насколько судьба не додала
другим, кто досрочно добрел до финала.

Без смысла был путь, и неведомо сколько
осталось до финиша. Видно, недолго —
пока померанца последняя долька
лежит в кожуре несъедобной и горькой.

Китов я не пас и не ездил в Тревизо,
две трети от жизни сожрал телевизор,
боялся теней, терний, трудностей из-за
того, что и воздух был страхом пронизан.

Улитку настигнуть не смог, потому как
навстречу она из конечного пункта
ползла, а стихам суждено было в муках
рождаться, как крик на картине Э. Мунка.

Жалеть — не жалею, желать — не желаю,
и жду продолжения, словно трамвая
любовник зимы, над которым не тает
архангел из снега, к весне отлетая.

Зал ожидания полузаполнен,
маленьких баснями кормят на полдник,
старым мерещатся лучшие годы,
годы, когда волокли пароходы,
(не паровозы, заметьте) составы
в город Петра из балтийской Либавы.

Многие дремлют, но думать напрасно,
будто на людях дремать не опасно:
сумки, мешки, чемоданы, баулы
будут испытывать бдительность снулых,
ведь на вокзале всегда, как известно,
множество татей заезжих и местных.

Раз в пять минут разражается речью
пасть репродуктора, и человечье
сборище тает, струясь порционно
вдоль нумераций платформ и вагонов,
предоставляя скучать на вокзале
татям с хабаром, который украли.

Вот уже вышли уборщицы. Поздно.
Звезды затлели, гудок паровозный
грянул — и катится эхо по рельсам,
может быть, в Ниццу, а может быть, в Бельцы,
или к престолам, куда указала
стрелка бесхвостая […ЧАЛЬНИК ВОКЗАЛА]

Убеждаюсь, перегнувшись через гранит,
что Нева сегодня особенно текуча,
что превратно отражает чаек и тучи
вода, которую катер пашет, т. е. боронит.

До предела вытянув шею, убеждаюсь,
что сам в акватории полностью не отражаюсь,
вижу шарф среди неба, шапку, воротник пальто,
а вместо лица и шеи — вакуум, т. е. ничто.

Еще одним доказательством личной ничтожности
считаю тот факт, что никто вокруг
не призывает высунувшегося к осторожности,
намекая на шанс, т. е. на спасательный круг.

Отвлекаясь от высказанного, постараюсь учесть
собственное непопадание в отражение
города, в котором всю жизнь совершаю движения,
и себя объявляю текстом, т. е. рекомендую прочесть.

Елизавета Львовна? Как же,
княжна, дочь павловского камер-пажа.
Конечно, у нее был внук.
На снимке он один из двух.
Не этот, в целлулоидной манишке,
а тот, второй, который слишком
уверен в том, что слышит звук
стекающего времени, но глух
на самом деле он, а птичка
в глазах его почти фотогеничным
пятном застыла. Или нет,
не птичка это, а брюнет-
фотограф, между двух миганий
явивший миру из-под пыльной ткани,
накрывшей камеру, свой лик
и зафиксировавший миг
на серебре дагерротипа
почти автопортретом, ибо
тщеславен был. Так, значит, решено:
зрачок — зеркальное окно,
а в нем не птичка вовсе, а снимавший
тех двух фотограф — только нашим
глазам увидеть не дано
его зрачки. Обидно, но
мы можем догадаться, что в них.
Там внук Екатерины Львовны
запечатлен вдвоем с другим —
тем, что в манишке. Если им
в глаза взглянуть, увидишь птичку,
то есть фотографа. Но пичкать
такой галиматьей нельзя
читающего. Снимок тот изъят
из пыльных дедовских архивов
и выброшен. Одно лишь живо
воспоминание о тех,
кто двери в позапрошлый век
открыл без помощи отмычки
Спасибо птичке.

...Дальнейшее она превозмогла.
Перевернулась, подтянув колени
к искусанной груди, но не посмела
открыть глаза. Ее душа и тело
состарились за несколько мгновений
на двести лет. Истертый добела

живот саднило. Сзади Олоферн,
изливший силу, фыркал по-халдейски,
касаясь бородой тех мест, где крылья
у ангелов растут. Он от бессилья
сладчайшего, наверно, сном младенца
забудется. Из всех запретных скверн

насильный блуд так просто оправдать.
А искупить? Ее глаза открылись.
Шатер, провисший полог, половица,
на ней сверкнул... Тот, сзади, шевелиться
уж прекратил. Даруй мне, Авва, милость!
... и пальцы обхватили рукоять.

Спрятавшись под покрывало Мары (это
аватара чувственности, если паче
чаяния кто не знает), Лизавета
(девушка простая) поджидала мачо
ночью (это часть числа учетных суток,
а конкретно — двадцать первого июня),
изнывая от романтики (как будто
есть она) и снов девичьих, юных.

В это время (ночь почти) ее избранник
шел пешком туда, где девушка лежала,
не совсем уверенно шагал (ведь праздник —
ночь, которой имя дал Иван Купала).
Лизаветы чары (тоже мне, невеста)
издали казались утлыми, как шлюпка,
оттого не смог добраться он до места,
увлеченный первой встречной шлюхой.

Этот населенный пункт (провинциальный
от коньков двускатных крыш до дна колодцев)
был устроен так, что люди узнавали,
что случилось, еще прежде, чем начнется.
Спит давно одна в постели Лизавета
(да, та самая), забыв о грезах грешных,
потому что не придет никто к ней (лето
неслучившихся событий). Жизнь кромешна.

На греческой пристани гимн исполняет оркестр
причальный, прощальный, печальный
о том, как герои разлукой с другими венчали
своих полигамных елен, пенелоп, клитемнестр.

Лежат под камнями тиринфа, коринфа, микен
троянской войны ветераны.
Калеки в порту растравляют засохшие раны —
следы пьяных драк — и поют, не вставая с колен.

С трибуны клисфен, писистрат, фрасибул или кто
иной из тиранов ахайи
сует девять пальцев в папирус, текст речи листая,
лавровый венок поправляя десятым перстом.

Мы помним, он скажет, герои, титаны судьбы,
ревнители высшей победы,
утопят ваш подвиг в слезах пасифаи, данаи и леды.
Для вас — илиада, для них — лебедь, дождь или бык.

Причтем вас, он скажет, почтим, ваша память жива.
Вступает оркестр, величает
ахиллов, аяксов, атридов. Вверху крики чаек,
пониже гекзаметры, фабулы, фразы, слова.

Мяукнул кто-то полуночный, серый,
и с боем башенных часов спустились сны
на горожан, а с крепостной стены
крик слышен козодоя: «Веруй, веруй!».

Ночной фонарь серебряной полтиной
висит над мостовой пустынной.

Под ним в пределах масляного круга
вассал бессонниц и сигар, чернее сам,
чем тень его, прогуливает пса,
тень поводка натягивая туго.

Он выглядит злодеем и немного —
сомнамбулическим бульдогом.

Прерывист, как полет летучей мыши,
сон пациентов нервных клиник и невест.
Лунатик, не добравшись до небес,
босой ступней осваивает крыши.

Бдит памятник — под медными глазами,
как под гипнозом, голубь замер.

На перекрестке призрак светофора
подмигивает желтым, а в ответ
в окне кондитерской ему мигает «нет»
зрачок сигнализации за шторой.

На циферблате ратуши стремится
меньшая стрелка к единице.

Судья часы остановил,
гроссмейстер замер, на весу
держа слона, и взгляд застыл,
и не пульсирует сосуд

на левой, где обычно врач
считает крови мерный ритм,
и чемпион необорим,
поскольку не доигран матч,

и мир вокруг, весь Божий мир
стоп-кадром замер в тот же миг,
и установлен вечный день,
и нет возможности судье

отщелкнуть кнопку на часах,
чтоб снова жизнь, и суета,
гамбит, и контргамбит, и шах,
и мат, тик-так, тик-так, тик-так.

Желая с родиной расстаться,
стопы направил пилигрим
в те земли, где живут псоглавцы,
кичась псоглавием своим.

Он перешел сухую речку,
преодолел пустынный лес,
у плоских гор денек промешкал
и, поднапрягшись, перелез.

Оставив позади границу
в числе таких же беглецов,
искал он, вглядываясь в лица,
кинокефальное лицо.

Но не найдя ни в ком несходства
с собою, странник осознал,
что или нет в псоглавцах скотства,
или он сам — кинокефал.

Синие клубни под грунтом лежат,
лимфа земли их питает,
сверху тропой пролегает межа,
сверху межа пролегает,
снизу тропой для двуногих служа.

Ходят с лопатами вдоль по меже,
в праздники ходят и в будни,
ходят, ждут дня, когда можно уже
выкопать синие клубни,
дюжины ражих и дюжих мужей.

Где-то вдали возвышается дом,
больше похожий на башню,
верят крестьяне, что бодрствует в нем
тот, кто создал эту пашню,
верят, что в доме живет Агроном.

В недрах земли ждут слепые кроты,
ждут, как и все, урожая,
ждут, разевая зубастые рты,
клубням из недр угрожают,
ждут, угрожая развеять мечты.

Знают мужи об угрозе кротов,
эта беда им знакома —
каждый из них о подмоге готов
лично просить Агронома,
только не может найти нужных слов.

Ходят и чешут в затылках мужи,
тычут лопатами в землю,
где урожай синих клубней лежит,
но Агроном им не внемлет.
Так и проходит в рефлексиях жизнь.

Очищен вселенским потопом
привычный, неправильный мир,
и люди все умерли, чтобы
снова родиться людьми.

Ковчега отмечена точкой
на линии неба и вод
надежда, и вот уже сточный
открылся трубопровод.

Земля возрождается в цвете:
циркон, халцедон, малахит,
но я ничего не заметил,
был занят — писал стихи.