Не печалься обо мне, родня!
В этой жизни не было меня.
Был один протяжный грустный звук…
Да, как выдох, выпорхнул из рук.

Не страдай, любовь, судьбу кляня!
В этой жизни не было меня.
Был один весенний светлый луч…
Да растаял в сизом мраке туч.

Не жалейте, други, обо мне.
Я приснился вам в метельном сне,
Огоньком спасительным маня
В эту жизнь, где не было меня.

Городская ласточка-воронок
Поутру срывается с каланчи.
К полотну небесному, как челнок,
Пришивает солнечные лучи.

О, моя божественная швея!
Без тебя бы мир стал уныло сер.
Льётся песня ласковая твоя
Ручейком жемчужным с небесных сфер.

На лету подхватишь ты Божью нить
(В вышиванье золотом знаешь толк),
Чтобы этой нитью соединить
Грубый холст земной и небесный шёлк.

Помогаешь Матери Божей ты
Плащаницу Господу Сыну шить.
Без тебя весной небеса пусты,
А с тобою солнечно в мире жить.

Без тебя я был бы – рогожный тать.
Наломал для ада немало дров.
А с тобой – небесная благодать,
Богородицы золотой покров.

Вышиваешь Господу ты венок.
Яснокрылым ангелам ты родня.
Городская ласточка-воронок,
От небесных дел не отринь меня!

Сизый месяц за млечную тучку нырнул,
И туман над рекою алеет.
Это Бог наш вселенскую стужу вдохнул
И Россию на выдохе греет.

Полыхает костром заревым небосвод
Над унылым мирским бездорожьем…
И не сгинет Россия, покуда живёт
На спасительном выдохе Божьем.

Зря кликуши истошно хоронят её.
Пировать на костях не придётся.
Понапрасну клубится над ней вороньё –
Не затмить ему русское солнце.

И пребудет Россия во все времена,
Потому что на вечные лета
Светом Божьим вселенским омыта она
И дыханьем Господним согрета.

Жар-птица зари полыхнула в полнеба
И канула, перья свои разбросав…
Всё сущее так превращается в небыль,
И вечно живёт, откровением став.

Мерцают поэты, как перья рассвета,
Как будто не ведают доли другой…
Порой исчезают они незаметно,
Порой освещают всё небо собой.

И, в общем, не важно –
                 остаться иль кануть,
Когда понимаешь: с зарёй ты – родня!
И должен вот так же гореть неустанно,
Хотя бы во имя грядущего дня.

Город, расколотый напополам,
Словно само мирозданье.
Каменный Малышев смотрит на храм,
Будто бы в знак покаянья.

В бронзе – Свердлов изогнулся дугой –
Тоже, видать, виноватый
В том, что отправил царя на убой
Вместе с семьёю когда-то.

Вечным пятном, что не смыть никогда –
Как ни старайся отмыться! –
К ратушной башне прибита звезда
Города-цареубийцы.

Званье, подобное имярек,
Как пресловутый Иуда…
Помниться будет такое вовек,
Да, и… что Ельцин – отсюда.

Чашу выпил до дна,
Угощению рад…
Не моя в том вина –
Винодел виноват,
Что вино без вины
Колобродит во мне,
Что не знаю цены
Той вине, что в вине.
Да и есть ли вина
В том, что солнцем полна
Виноградная гроздь,
Как на празднике гость!
Я испить пожелал эту чашу до дна
С покаянием врозь,
Раз уж так повелось…
Не ругайся, жена,
Что на дно поглядел:
Не моя в том вина –
Виноват винодел.

Трудно мама умирала,
Всё металась да стонала…
Я – бессилен ей помочь –
Всё глядел в глухую ночь,
Гнал дурные мысли прочь…
Гнал, впервые сожалея,
Будто бы о панацее,
Что я – сын ей, а не дочь…

Милая родина,
Малая родина,
Дедов приземистый дом…
Дальше, конечно же, в рифму –
Смородина,
Та, что растёт под окном.
Рядом – малина,
Колючий крыжовник,
А за забором – репей…

Будь ты, хоть праведник,
Хоть уголовник,
Будь в этой жизни – ничей,
Здесь обретёшь,
Всё, что было утрачено,
Пусть никого не найдя…
Холмик над мамой,
Крестом обозначенный,
Сетка косого дождя…

Добрая мама –
Кровиночка алая –
Сделалась пядью земли.
Родина милая,
Родина малая –
Можно в горсти унести.

За МКАДом жизнь совсем другая,
И люди, в общем-то, добрей.
Хотя не место красит – знаю,
В нём пребывающих людей,
Но хочется за МКАД скорее
И – мчаться, мчаться на восток:
Там, впереди, Урал синеет,
Как будто Каменный цветок.

Там снова ты – в России, дома,
Там от берёз светло вокруг,
И взор озёрный, незнакомый,
Разбередит всю душу вдруг,
Как будто в юности далёкой…
И, как бы ни глумился век,
Там ты не будешь одиноким,
Нормальный русский человек.

А за рекой, на непаханом поле,
глядя на облако из-под руки,
девочке Кате и мальчику Коле
добрые люди сплетали венки
из васильков и душистого хмеля.
Пел соловей и гудели шмели.
Сидя на облаке, ехал Емеля,
жаром от печки касаясь земли.
Лето звенело густым разнотравьем.
В хоре лягушек солист – коростель.
Нюх и чутьё мне уже не исправить:
запах полыни родней, чем «Шанель»...

Жил я в столице, бродил я у моря.
Радость искал, а тоску находил.
Полною чашей и счастье, и горе,
жажду любви утоляя, испил.
Стайка стрижей прочертила однажды:
песня твоя, как и жизнь, коротка.
Чистый исток утолит твою жажду,
к берегу детства поманит река...

Я возвратился – смотреть на закаты.
Здесь оборвутся земные пути.
Мы перед родиной все виноваты –
чистых истоков уже не найти.
Лишь за рекой, на непаханом поле,
глядя на облако из-под руки,
девочке Кате и мальчику Коле
добрые люди сплетают венки.

«В лесах зверьё, а в реках рыба.
Богат мой край – и ешь, и пей!
Пойдём со мною, неулыба,
жить вместе будет веселей.

Не видишь разве – ты мне люба.
Уйду, коль я тебе не мил...»
Мой дальний предок не был грубым –
слова медовые дарил:

«Цыганка ты или татарка –
Поверь – мне это всё равно».
И целовались двое жарко
в былых веках. Давным-давно...

Алешковы – русоволосы.
У Пашенковых кудри – смоль.
Каких кровей они? Вопросы
задать столетиям изволь.

Вот мой отец двадцатилетний
на снимке – чистый славянин.
А в маме тюркское заметней.
В большой семье я – третий сын.

Храню их свадебное фото –
его дороже сердцу нет.
Красивы оба. Жить охота.
И до войны – аж восемь лет.

Отцовский дом... Сижу на камне
у речки, названной Челной.
Разноязыкое Прикамье,
где жизнь прошла, – мой край родной.

Я сам себе слуга и барин.
Я не чуваш и не мордвин,
и не удмурт, и не татарин,
но – равный с ними гражданин.

А на прищур прицельно-узкий,
не опуская глаз, смотрю.
Кто я такой? Конечно, русский.
Не видно разве – говорю...

Давным-давно все это было,
Но вдруг пришло издалека:
Рябина красная рябила
У голубого родника.

И день звенящий шел на убыль,
А мы притихли оттого,
Что пили воду – губы в губы –
Из отраженья своего.

С годами память не остыла,
Хоть мы расстались навсегда,
И обжигает с прежней силой
Та родниковая вода.

Когда слабее станет биться
Больное сердце поутру –
Я к роднику приду напиться
И с чистой совестью умру...

Мне темь глаза открыла шире,
И разглядел я в темноте,
Как мало места в этом мире
Сердечности и теплоте.

Лишь неба снежного безлунье,
Да одинокая ветла.
Лишь улиц шумное безлюдье,
Да перестылые ветра.

Смотрю в себя, а тьма - не тает,
И в ней теряет день следы.
И ночи явно не хватает
Одной единственной звезды.

Одной звезды, чей свет, как пенье
Ржаного стебля на меже,
Чтоб наступило потепленье
И просветленье на душе.

Пёрышко с небес,
                             а может – слово.
Если умный, –
                          глянь да раскуси.
Сколько голубого-голубого,
Сколько золотого на Руси!

Сколько выгребали, вывозили,
Сколько вырубали – не сочтёшь.
Ну а васильки всё так же сини,
Глаз не отведёшь –
                                  какая рожь.

И в лесу, и в поле
                               столько мёда –
Захмелеет на ветру любой.
Свет какой!
Да это у народа
Светится душа сама собой.

И хулят, и хают,
                            только снова
Лезут к нам… О Господи, спаси.
Сколько голубого-голубого,
Сколько золотого на Руси!

– Бабуля, здоровье-то как, ничего?
– Болят все суставы, все жилки.
– А где твой старик? Помню бравым его…
– В могилке, родимый, в могилке.

– Война виновата, конечно, война.
А дети, а внуки-то где же?
Поди, навещают? Совсем ведь одна.
– Всё реже, родимый, всё реже.

– Косила и жала, плела кружева,
А суп-то варила с крапивой.
Несчастной, несчастной ты жизнь прожила.
– Счастливой, родимый, счастливой.

– Бабуля, ты слышишь, гремят соловьи
Во мраке цветущего сада?
Ах, сбросить бы годы,– живи и живи!..
– Не надо, родимый, не надо.

Молодой,
лихой, хмельной немножко
От цветущей радости земной,
В клуб иду,
а на плече гармошка.
Васильковый сумрак за спиной.

На крылечке бабы, как сороки.
Их не обойти, не обогнуть.
– «Николай,– привстанет, руки в боки,–
Ты бы нам сыграл чего-нибудь».

– «Не обидь, сыграй,–
другая встанет,–
В клуб успеешь, Коля, погоди,
Подойди…»
                     И так туманно глянет –
Незабудки полыхнут в груди.

– «Что ж, подвиньтесь…»
Я присяду с краю,
Возле той, которая в соку.
Я такое, бабы, вам сыграю,
Я такое выдам,
я смогу!

Отпоют, платочками отмашут,
Отобьют чечёточную дробь.
– «Был бы ты постарше,
Николаша,
Эх, и закрутили б мы любовь…»

Что цветёт там? Звёзды ли, сады ли?
Кнопочки родные – будь здоров!
…Может,
живы те, кто не забыли
Синих голосистых вечеров?
Да и я,
весной взглянув в окошко,
Сам не знаю нынче, что со мной.
Словно на плече опять гармошка,
Васильковый сумрак
за спиной.

Он был России нужен срочно,
Ждать больше не хватало сил.
Как точно он,
почти построчно
В ней всё и вся преобразил!
Как царственно,
под стать алмазу,
Сверкнула русская зима.
Как много преломилось сразу
И для души, и для ума!
Он сыпал рифмами поспешно,
Почти мгновенно, на лету,
И жизнь и внутренне, и внешне
Меняла смысл и красоту.
И вспоминая о Поэте,
Не позабыть бы нам одно:
Что слово может всё на свете,
Когда божественно оно.

Боже, сколько цветёт одуванчиков,
Этих жёлтых цветов – миллион!
Сколько много цветёт одуванчиков –
Словно жёлтый мне видится сон.

Чтоб так много цвело одуванчиков –
Никогда я не видел, нигде.
Что ж так много цветёт одуванчиков?
Это к радости или к беде?

Говорят: ни к тому, ни к другому –
Просто выпало много дождей…
Всё же это к чему-то такому,
Отчего на земле веселей.

Боже, сколько цветёт одуванчиков!
Боже, это Твои чудеса –
И к тебе полетят одуванчики
Белым пухом потом в небеса.

В этом мире хорошо и плохо,
В этом мире грустно и светло.
Но какая б ни была эпоха,
А зимой за окнами бело.

Снег идет так чисто, благодатно,
Делает пушистым все кругом,
Черные закрашивает пятна,
На стекло садится мотыльком.

Снежный воздух радостен для внучки!
Мы пойдем по снегу погулять.
«Дедушка, возьми меня на ручки».
Снег, Россия, внучка – благодать!

Выйдет луна – всё светло до опушки,
Снежные горы блестят.
В нашей избе соберутся старушки
И допоздна говорят.

В их разговорах: колдуньи да бесы,
Сказки, догадки о снах –
Всё о таинственном, всё о чудесном,
Мало о тяжких трудах.

И над испугом моим посмеются…
Снова я слушать их рад:
Чай подливают в уютные блюдца,
Долго, легко говорят.

Река текла, склоняя по теченью
Кувшинок стебли. Я поплыл по ней
С каким-то безоглядным увлеченьем!
Внизу был холод ила и корней.

На берегу траву щипали козы,
И собиралась вдалеке гроза,
Летели рядом бабочки, стрекозы,
Заглядывали ласточки в глаза…

Была такая лёгкость и беспечность,
И к сердцу не примешивался страх.
Река текла. И жизнь текла. И вечность
Текла куда-то в Божьих берегах.

Поэзия принадлежит земле –
Полям и рощам, ветру и прибою,
Глазам девичьим, женской доброте,
Первопроходцам, мудрецам, влюблённым…
Поэзия принадлежит земле.

И сколько б мы ни поднимались в небо,
И как бы дерзко или же смиренно
Богам не заявляли о себе,
Нам не откроются глубины неба –
И снова скачет по земле Пегас.

Богам как будто очень интересно
Знать наше мненье о земной юдоли:
Мы знаем этот мир, а что до неба –
То что же можем мы сказать о нём? –
Как муравей о жизни человека…

Поэзия принадлежит земле –
Беллерофонт напрасно рвётся в небо.

…Но если он не будет рваться в небо,
Крылатый конь угрюмой клячей станет –
Брюзгливым будет, злым Беллерофонт.
И что же он расскажет о земле?..