Первая моя встреча с Сашей Касымовым началась с удивления. Мы с приятельницей Иркой, свежеиспеченные первокурсницы филологического факультета БГУ, стояли на вокзале в ожидании поезда, который повезет нас на картошку. Это было в те далекие времена, когда за счастье учиться в вузе надо было поработать месяц в колхозе.

– Посмотри на этого молодого человека с ярко выраженной челюстью, – усмехнулась Ирка. – Представляешь, он все вступительные экзамены сдал на одни «пятерки»!
Я отметила, что на отличника он как-то не похож, но чего в жизни не бывает…
Потом мы выпрыгнули из поезда во тьму и долго ехали в кузове грузовика. Как водится, пели – все, что на ум взбредет. В нашем девичьем хоре выделялся мужской бас, который в ноты решительно не попадал. Зато слова всех песен выговаривал четко, будь то пионерская, народная-хороводная или переводная заграничная. Над нами нависла темная ночь, не видно было даже собственной руки, и было не понятно, кто из трех юношей, ехавших в грузовике, обладает такой феноменальной памятью. Когда мы наконец выгрузились, стало ясно, что это и есть тот «отличник», представившийся Сашей Касымовым.
Началась наша колхозная жизнь. Мы разгребали зерно, пропускали его через какие-то страшно гремящие агрегаты. А вечерами рисовали и писали свою газету под названием «Дымка мечты». Саша опять удивлял какими-то невероятными знаниями, в том числе о телеграфных и прочих информационных агентствах. У нас, к примеру, была рубрика «Голос Патет Лао» (не уверена, что так пишется). В газете мы живописали ужасы подневольного труда.
Жили в избе чуть ли не пятнадцать девиц. А за печкой – единственный наш мужчина Саша. По вечерам никуда не ходили – боялись местных. Но они не заставили себя долго ждать: в один из вечеров группа пьяных аборигенов пришла знакомиться. Мы наотрез отказывались вступать в диалог. Саша, как сейчас помню, стоял бледный и молчаливый. Ему предложили выйти поговорить. Мы в ужасе высыпали следом. Но, к счастью, местные юноши бить его не стали, только обменялись парой реплик – полагаю, что Сашины фразы попросту поставили деревенских в тупик, – и больше нас не беспокоили.
На нудных семинарах мы развлекались записочками обо всякой ерунде. И у меня сохранились две из них, исписанные неповторимыми каракулями. (Не зря руководитель спецсеминара Радий Карабанов шутил, что исследователи творчества Касымова будут мучительно биться над расшифровкой его почерка.) В одной из них Саша жаловался на то, что из-за интриг его не берут в стройотряд в Германию, тогда ГДР. Это было обидно, потому что мой однокурсник довольно хорошо знал немецкий язык и мог бы вполне свободно общаться с местным населением. Впрочем, после второго курса, кажется, он был удостоен этой чести. Мне очень дорога вторая записка, написанная на обороте удостоверения, приглашающего на комсомольский актив БГУ 12 мая 1970 года. Это было начало венка сонетов, посвященного мне. Подлинник с моими инициалами храню все эти годы. Увы, из положенных пятнадцати мир увидели лишь четыре. А начинался шуточный стих в авторской орфографии так:

Но все же учиться в БГУ было скучно, хотя и очень легко для меня. Почти каждое утро мы с подругой Тоней шли в кино, потом завтракали в кафе и только к третьей паре появлялись на занятиях. Главное – вовремя сдать все зачеты и экзамены. Правда, по педагогике преподаватель мне поставил «хорошо» вместо «отлично» со словами «Чтото я вас совсем не помню!» После второго курса я решила резко поменять свою жизнь. Ирку к тому времени за незачеты по физкультуре и иностранному исключили из БГУ, и она собралась поступать в Уральский госуниверситет в Свердловске. Позвала меня. Я захватила зачетку, и мы полетели. Лету было час, билет стоил по студенческому билету пять рублей. Летай не хочу!
Меня перевели на третий курс филфака УрГУ (хотя я планировала на журфак), а Ира снова поступила на первый.
С Сашей активно пере
писывались. Письма были очень грустными: мне «печально, снежно, молчально», писал он. С учебой у него не ладилось. Он, читавший книги тоннами, органически не мог изучать по программе тексты, пусть даже Достоевского и Лескова. «Из всего подневольного чтения доставляет радость и счастье один Чехов. Господи, как хорошо быть таким честным и чистым. И слава богу, его рассказы не вызывают желания классифицировать образы. Устал от классификаций». И дальше: «Я живу никак. Сессия – никак. На истор. грамматику не ходил. К встрече с Н.С. Дмитриевой не готов… Пытаюсь готовиться ко всему сразу – ко всем экзаменам и зачетам. И ни к чему не готовлюсь». При этом мог всю ночь читать Мериме, поскольку «А.А. Писарев (наш преподаватель по зарубежной литературе – Г.К.) захотел, чтобы я ему на эту тему кое-что доложил. Еще одолел чуть ли не все 24 тома Бальзака. Спятить можно!»
Плюс появилось увлечение КВНом. Правда, по его собственному признанию, приходилось играть роль тайного статского советника: на сцене он почти не показывался. Но это хобби отнимало много времени, пропуски и задолженности множились.
Ставший деканом Радий Карабанов даже предложил студенту перейти на индивидуальный план обучения. Но все было бесполезно. Диплом Касымову был по большому счету не нужен. Уже тогда, в двадцать с небольшим лет, он четко понимал свое призвание: «Не хочется мне детям зубы заговаривать. Жалко мне их, то есть и детей, и зубы. Хочется мне, видишь ли, Гуля, литературным критиком стать. Но это мое нахальное желание проистекает из моей любви к прожектерству. Ибо в нашей бурокирпичной столице даже критиковать некого».
Саша пошел работать в «Вечернюю Уфу», где долго числился переводчиком – за неимением ставки. Там мы и встретились вновь. «Если судить по письмам, то писать ты можешь, – поставил диагноз Саша. – Но, впрочем, журналистика это немного другое, и не у всех получается». Первое задание он придумал мне сам: с благодарственным письмом о вежливой продавщице мы отправились писать зарисовку. «Не дрожи, – учил меня патрон. – Я сам робел до той поры, пока не заметил, что меня они еще больше боятся». Мы бились с пожилой работницей торговли полчаса, но ничего, кроме того, что главная ее цель – угодить начальству, не добились. Материал провалили. И это был, пожалуй, первый и последний случай шефства Саши. Если не считать пару эпизодов, когда он вступался за меня перед начальством.
Наша дружба была истинно филологической – в лучшем смысле этого слова. Мы оба любили слово и бесконечно говорили об искусстве, книгах, жизни, спорили, поскольку были очень разными по мировосприятию. Но почти всегда понимали друг друга. Главное различие между нами было в том, что мне были безумно интересны люди. Ему – их отражение в книгах. А критика – всетаки отражение отражения. Но это, и только это его занимало. Как-то он грустно сказал, что по статистике только один процент читает критические статьи. Впрочем, массовый успех ему не был нужен. Пусть один процент. Но какой!
Он очень хотел, чтобы близкие люди понимали и ценили его творчество. С горечью признался однажды, что любимая женщина только на другой день вспомнила о статье, которую Саша просил прочитать. Больше он к ней с подобными просьбами не обращался. И вот ведь парадокс: все его считали чрезвычайно надменным и уверенным в себе человеком (что отчасти было правдой), но при этом он нуждался в постоянных похвалах, обсуждении своих текстов.
Поэтому когда коллега сказала, что ей нравится, как он пишет, он бросил к ее ногам все. Перепуганная его напором женщина несколько лет держала глухую оборону, но в итоге сдалась, не могла устоять перед такой страстью. Но и она была не в состоянии ежедневно восхищаться творчеством одаренного критика.
Он собрал вокруг себя группу сподвижников – молодых писателей и поэтов, готовых говорить о литературе с мэтром часами. Был он с ними строг, но при этом давал шанс любому, если находил у него хотя бы одну талантливую фразу, одну поистине поэтическую строфу. Он возился с ними, ворча и ругаясь, пытаясь добиться совершенства. Издавал чуть ли не на свои деньги альманах «Сутолока». Несколько экземпляров подарил мне с дарственной стихотворной надписью.
Наконец он приблизился к своей мечте. Он стал критиком. Журналист Юрий Дерфель дал ему прозвище «Неистовый Виссарион», и в масштабах нашего города, во всяком случае, среди культурной его части, конечно, он стал заметной фигурой. Он решал судьбы начинающих писателей. К одному из них, Всеволоду Глуховцеву, Саша относился с невероятной нежностью. Он ругал и хвалил своих подопечных, и они внимали каждому его слову. Он вручал ежегодные премии, которые для авторов по значимости весили не меньше, чем Гонкуровская во Франции. На одной из таких церемоний я присутствовала. И Саша среди своих был счастливый и вдохновенный. Многие коллеги с иронией относились к Касымову. По их мнению, он был неуживчивым, вздорным, несправедливым. Да, он мог вспылить и наговорить гадостей, и все его опасались. Но на планерке при оценке материала получить от него «доброе слово» или, что крайне редко, – «красную доску» было невероятно почетно. Потому что все знали: у него нет иных критериев, кроме качества написанного. И на оценку не могли повлиять ни личное отношение, ни уважение к чинам и возрасту. После его разносов с ним переставали разговаривать, он на это не обращал ни малейшего внимания. Только с таким характером можно было стать настоящим критиком: когда истина – дороже.
Его позиция в редакции была не вполне благополучной. Все понимали, что Касымов неординарен, но планы по строчкам он никогда не выполнял, а значит, премии ему были не положены. Ответственный секретарь Алла Докучаева за него заполняла отчеты, возможно, даже с приписками. Но что еще было делать с этим гением, у которого подрастали трое детей? Многих возмущала безответственность отца семейства. Например, в пору дефицита, когда раздавали продуктовые наборы, Саша их почему-то не брал, очевидно, считая унизительной эту возню с пакетами, стояние в очереди с возбужденными коллегами. Конечно, каждый имеет право жить, как хочет. Но! Если живет один. И об этом я не могу умолчать, «как мать и как женщина». Правда, помню и то, как самоотверженно он ухаживал за старшим сыном Алешей, когда жена училась в аспирантуре в Москве. Отказываясь от помощи, сам варил ребенку супы, приучал к пешим прогулкам. И, в общем, вполне справлялся с ролью заботливого папы.
Денег всегда было мало. Но при этом он их тратил только на книги. И так было с юности. Об этом он писал в очередном письме: «Вчера мне повезло. Вчера я купил Кавабату. Купил и в шкаф засунул. Сегодня я купил «Иосифа и его братьев» Томаса Манна, но только 1-й том. Слава букинистам! Еще как-то купил Вольфганга Кеппена. Это такой немецкий писатель был. Я теперь покупаю все, что – перевод с немецкого. Потому что – бзик!»
Он всегда довольствовался малым, одевался как попало. Только однажды я его увидела в элегантном бежевом пальто. Оказалось, подарил друг Иосиф Гальперин. Еще в юности он писал мне: «Свои мирские потребности удовлетворяю посредством крепкого чая с бутербродами. Родители мне предрекают скорую гибель, а также выдают деньги на витамины, чтобы их страшное пророчество не сбылось хотя бы в ближайшее десятилетие». Был он страшно худ, я никогда не видела его обедающим в столовой. Если угощали коллеги, никогда не отказывался. Крепкий чай, порой без бутербродов, сигареты – вот и все, чем он перебивался. Из полезных привычек – только пешие походы на работу и домой.
Наверное, этот образ жизни не мог не сказаться на его здоровье. В один ужасный день я встретила его в буквальном смысле с почерневшим лицом. Оказалось, – очень серьезные проблемы с печенью. Я приходила к нему в онкологический диспансер с твердой установкой держать лицо. Сашу болезнь не изменила ни на йоту, он был такой же, как всегда: ругал всех и вся. Таким он был и в последнюю встречу. Может, не понимал, что происходит?
…Однажды во время нашей прогулки домой Саша сказал: «Я все жду и не могу дождаться. Ну где же эти умные люди?» Не без яда я ответила: «Ну, разумеется, ты ведь самый умный!» И он очень серьезно произнес: «А знаешь, это не такое уж большое заблуждение».
И вот прошло много лет. Порой так его не хватает, когда я одиноко бреду по проспекту, когда слышу стихи новых авторов, читаю заметки о литераторах или хочу понять, почему дали Букеровскую премию томуто, просто вспоминаю юность. И не с кем об этом поговорить.