"Отвяжись, Родина,
тебе самой нечего есть", —
огрызнулся Веничка,
ступая на перрон Курского вокзала прямо, но кособоко —
из петушинского рая.

"Ай-яй-яй!", —
заяйкали зайки,
невемо как затесавшиеся на небеса.
И —
как с кочки на кочку у деда Мазая —
принужденные навсегда теперь прыгать
с тучки на тучку.
Чтобы не угодить мимо —
в модную ныне голубизну.
Столь ненавистную Веничке.

"Ай-яй-яй, —
лопотали знаменитые на весь крещеный мир
подопечные деда Мазая и трупики их в лодке —
ангелочка с кудрявой головой",
который "бегал в валенках по горке ледяной. —
Ай-яй-яй! Как безбожно ты сквернословишь, Веничка.
Ведь Родина — мать! Отчизна — мачеха! А держава — кто?"

"Кто, кто? — куй в пальто.
Хочешь жни, а хочешь куй —
все равно получишь… хлеб.
Моя матерщина — ягодки.
Ягодки-ягодички.
Есть еще порох в пороховницах и ягоды в ягодицах.
Вот и Ахматова сказала: "Ах, матом!"
вослед Вагричу Бахчаняну —
и умерла.
От стыда.
За русскую литературу при Сталине.

Да, как же при Путине-то мне не сквернословить,
зайки-ангелы?
Как не перейти на обсценную лексику?
Обесцененную зря!

Я один как перст, а кругом меня — скверна.
Кругом — одна скверна, а квадратом — другая.
А за другой — третья.
Нога.
А к чему собаке
пятое колесо? — когда кругом скверна.
"Чем дальше влез — тем меньше слов", —
со слов Ахматовой записали в 1937-ом году
Арлекин и Пьеро "Поэму без героя".
Для Коломбины".

"Как Вам не стыдно, Анна Андреевна,
писать в это время об Арлекинах?" —
укорила ее
сдуру вернувшаяся в СССР Марина.
Цветаева.
И — повесилась на крюке.
С горя и от безнадежности.
От безнадежности и до самоубийства.

"Я вот что скажу вам, ангелы.
Не ангелы вы на самом деле.
Зайцем вы прокатились по небесам.
Ну, разок прокатились и — будя!
Слезайте с подножки.
За вами пришло ГПУ — подножку подставило.
Это Николай Эрдман написал за "Веселых ребят":

Однажды ГПУ пришло к Эзопу,
            и хвать его — за …

То — то.
Посему проще мне объясниться с Родиной напрямую.
И с патриотами — тоже:

    Раздавили на улице гадину.
    а она ведь любила Родину.

С 1918 года ты, Родина, напоминаешь мне труповозку.
Сама ты большая не в меру,
а людишки у тебя пошли — мелкие.
Как горох.
И все мельче год от году,
все сморщеннее,
все неказистей.
Заблудились они в необъятных твоих просторах,
Соловки и Сибирь включая с Чукоткой:
блудили — блудили,
и — заблудились.

И как зайцев,
сгрудившихся в наводнение на островке,
лупит людишек твоих по башке дедушка Ленин,
лупит.
По сей день лупит,
И кидает трупики в лодку.
На реке Лене.
На Ленских приисках.
Попрыски молодецкие — ископыть богатырская! —
все кануло в Лену.

А ведь чего только не было:
и Святая Русь, и Москва — Третий Рим, и народ — Богоносец.
А тут еще Лев Толстой пишет свое евангелие.
И Блок посоветует сотрудничать с Лениным.

Деревню свою с голодухи
людишки твои, Родина, покинули.
Но и в городе есть нечего — нет ничего.
Голод не тетка — душа не сосед.
"Сосет под ложечкой — мочи нет", —
без ложки скромности,
заявляет Василий Васильевич Розанов
плотское тогда до буквальности
свое желание:
хлебца!
Есть хочется, а еды нет.
Есть? — нет. Есть? — нет: семь бед — на обед.
И память у них, людишек-то твоих, Родина, отшибло.
Воспитательница в детском саду
вынула за уши из корзинки зайца
и спрашивает у детей: кто это?
Все молчат, сказать чего — не знают.
Лишь один, самый умный,
еврейский по лицу судя вроде бы мальчик,
а не по паспорту,
рискнул решиться ответить —
головой,
садовой:
"Неужели это — дедушка Ленин?"

"Садись: два! — ответ неправильный.
Значит, ты — новый русский?
И фамилия тебе — Абрамович?
И живешь ты не на Чукотке, а в Лондоне?
И болеешь ты не за "Спартак", а за "Челси"?
И русский ты начинаешь забывать —
все по-аглицки норовишь ответить.

"Сын за отца не отвечает урок Магаданский.
А русский и впрямь скоро станет
мертвым языком. Как прусский.
Как латынь и греческий".

"Да, какой ты сын — пасынок ты уже, пасынок!
А вот Родину нашу — жаль".

"Да не жалей зря!
Родины у нас так много, что,
потеряв 1/6 часть суши,
мы сохранили еще 6/7".

"Да! — сколько ее ни обрезай,
Родина наша все равно остается Империей:
с Чечней в подбрюшье и
с Биробиджаном в ж...пе".

"Империей-то империей, да парией и изгоем.
В Европе и Азии.
В Евразии.
В Азиопе!"

"Нет, мы тоже движемся в страну Мальборо.
Где верхом, где пешком,
где и на карачках".

"Вы-то спешились и спешите,
да вас там — не ждут.
Мимо сидора да в стену!
Черепаха ежа не выпередит".

"Но у нас царица Небесная! — заступница".

Ну, вот и сказке конец.
Сколько бы веревочке ни виться,
все равно концы — в воду:
Богородица накрыла Россию своим Покровом.
Переждали, казалось, беду.
Подняли плат —
а России-то нету.

        Протянул любезный Веничке
Василий Васильевич
листок свой пожелтелый от времени — все-таки 1918 год — бумаги.
А там и написано:
"С лязгом, скрипом, визгом
    опускается над Русскою Историею
    железный занавес.

    "Представление окончилось".
    Публика встала.
    "Пора одевать шубы и возвращаться домой".
    Оглянулись.
    Ни шуб, ни домов не оказалось".

учитель мой Заболоцкий лихо уже разливал вино по бокалам
мурановского по колокольному звону судя стекла
из моей бутылки "телиани", заметив,
невзирая на гремящего вторично Равеля,
хорошо сказано — скандачка невзирая заметил —
наметанным глазом старого зэка,
что огородами к дому почти на пузе
пробирается Ксюша с авоськой в зубах.
Полной, конечно, бумаг
с ненавистным ему, Заболоцкому,
с вятского детства
верлибром:
"НЕКРАСОВА, МАТЬ ЕЕ ТАК!"

Заболоцкий юркнул под стол,
да не один — с расторопностью толстых,
натянув по пути босиком
на и без того бухгалтерское свое изображение лица
в зеркале века
бабий платок маскировки.
Ксения, бедолага, Некрасова до утра колотилась,
как рыба об лед,
о его нежелание открыть поэто-волку ворота.
Признания! —
сев на порог, как на камушек
бабочка в "Даре" Набокова,
Ксюша поплакала малость в платок —
оренбургский —
и поплелась восвояси.

Из-под стола вылез Бурич,
упрямо ведя под конвоем меня
вовсю обучаться верлибру:
"Стыдно сказать, от французов почти на полвека отстали!"
"А, может, того, у французов-то рифма —
только мужская. И, стало быть, скучная.
Язычок шаромыжников подкачал! —
оттого…"

"ЦЫЦ!" — и чувашин, объявившийся рядом, — Айги
его поддержал: дыр бул щыл!
Ибо пили оба с горя тадысь —
изрядно.

Софья Власьевна со столетия 37-го
в юбилейных объятиях своих задушив Александра Сергеича,
обязала всю эту 6000-тысячную ораву подсовецких поэтов
писать 4-стопным ямбом (какой и Пушкину-то
надоел без меры) и они, как один человек,
ударили в перекрестную рифму! —
Вторая смерть —
по радио объявил Пастернак —
      коммуноповязанного теперь по рукам и ногам
      навеки
      всенародно отныне и по приказу
любимого Пушкина!

Так-то вот, господа присяжные заседатели,
за русский свободный стих в 57-ом,
да и в 62-ом,
и в 65-ом еще САЖАЛИ! —
как картофель при Екатерине,
за одну только форму…
Так что Кручёных при нас
помалкивал до 68-го.
До крематория на Донском,
уже при Лимонове.

Бурич рано ушел,
правда, в академической мантии,
крикнуть
Музе Павловой перед смертью успев:
"Орлицкого береги!"
Да и водостойкий Айги,
в совершенстве владея верлибром,
запросто перевел на чувашский через Березину
обратно в Париж французов —
антологии два
пухлых до безобразия тома! —
ведь могли бы ему
до могилы —
только за это! —
дать наконец-таки
Нобелевскую премию,
да Кедров дорогу перебежал —
<…>.

Вот мы и собрались —
в который уже несчитано раз! —
на толковище,
казалось бы, с миром.
Сосну в этот раз срубили
под самый его корешок.
Лен трепать перестали. —
Куприянов,
как обещал, порядок навел
в "чистом верлибре"
по-русски! —

Так вот тебе на! —
неподцензурный Орлицкий на откуп
отдал самое дорогое для поэта — КИНО:
КИНО — ВИНО — И — ДОМИНО —
в руки авантюристов. А те,
положив на бок разбитую Мнацакановой,
многолетним зимним
и демисезонным другом Лимонова,
КАМЕРУ,
заявили, что это и есть
культурная норма теперь
НЕВЕРБАЛЬНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ —
разбитая вдребезги кинокамера —
последнего писка моды верлибра по-русски
композитора и нережиссера из этих Юсуповых.

Ну, а дальше все —
про Распутина, Путина
и Шамиля Басаева,
пушкинского Шамиля —
вы уже знаете сами.

Все! — приехали.
Как по кругу с его квадратурой.
Разливай, друг-Заболоцкий,
враг народа!