«Извольте царствовать!» —
встряхнул его за плечи
один из них.
Когда б не эти речи…

Потух, затих…

Когда он загорится?
Один, без них…
И скоро ли
взойдет и воцарится…

Что он — постиг?

Рассветная полоска.

Библейский стих,
зачитанный до лоска,
и жжет ладонь
раскрытая страница.

Бледна, как демон
мать-императрица.

И вместе с тем он
задумался,
на чьих царит костях…

Пора идти —
ведь это все не снится…

И траурный уже приспущен стяг...

Что мне делать, мама, на этом свете?
Мамочка, дорогая, куда мне деться?!
Господи, помоги императрице Елизавете,
потерявшей двоих дочерей во младенцех.

Я словно собственной стала тенью,
заперлась в дворцовых своих покоях.
Я сама себе прописала терпенье,
но пока ни в чем не нашла покоя…

Я всегда усмиряла свое хотенье,
никогда не была и последней с краю…
Но мне вера дана
                        в Промыслительное Провиденье,
которое знает, что делает — ну, а я не знаю…

Я, может быть, поднимусь из этого праха и пыли.
Не допускаю мыслей неправедных или дерзких…
Но дети ушедшие, хоть сколько-то были с родными,
что же младенцам не додано радостей этих житейских?

И — почему умерла не я — вопрошаю…
Хоть, повторю тебе, с Господом я не спорю.
Выпить ли чашу жизни — не я решаю…
Видимо, мама, я была не готова к горю.

Книгу мадам де Жанлис я уже прочитала, спасибо.
Есть ведь на свете матери, у которых все дети живы…
Зависть меня обуяла, признаюсь… Ибо
очень уж быстро смерть собрала поживу.

Холодно нынче. Я этой весне не рада.
Парк царскосельский, хоть лето уже, заснежен…
К ночи с военных учений вернется домой император.
Сейчас он хорош со мною и даже, как прежде, нежен.

Как бы душа моя, маменька, не кровоточила,
как бы мне не было тягостно жить и больно,
роль моя, значит, на этом свете пока не окончена,
видимо, нужно, чтоб зрители были довольны…

К больной, привядшей, притомленной,
вернулся муж самовлюбленный,
опять назвал ее женой.
Разочарованный, больной…

Амур с Психеей не чета им.
Он всемогущ и почитаем.
Не самодур, но самодержец,
решил финал сменить на форзац.

Закат любви — судьбы даренье…
Мечтал он в доме жить на Рейне,
с голубоглазою Элиз,
да вот дела не задались:

пришлось и властвовать, и править.
Самодержавье — не игра ведь.
Он все поправит, дайте срок!
Вот Бог, порог и — Таганрог...

Бедный, бедный Александрик,
самодержец, русский Царь,
грустно смотрит в чахлый садик
и гундит, как пономарь.

Рядом бедная царица,
раскрасавица при том,
тоже скоро испарится,
как видение, фантом.

Тоже скоро канет в бездну,
что пылает и чадит…
А пока ее любезну
он милует и щадит.

Он пока ей не расскажет,
отчего он загрустил:
не свою, а Божью пажить
он засеял и взрастил.

Как печально и отпето
в этом мире, видит Бог!
Александр. Елизавета.
Тихий город Таганрог.

Опять о царице с царем.
О том, как жилось им вдвоем,
в заброшенном доме случайном.
В истоке любви изначальном.

Запущенный сад у око`н.
Бавкиду любил Филимон,
под южную свадьбу воронью
ладью снаряжая харонью.

В мирах пребывает иных
смешная любовь пожилых:
так нежно ласкают, «потрошку»,
собаку, коня или кошку.

Как теплились их вечера…
Царица и царь — немчура!
Наивные, поздние пени.
Четы венценосной успенье…

Ни ненависти, ни злости
в искусной дворцовой беседе.
Ходили друг к другу в гости,
как родственники и соседи.

Дворцовые анфилады,
в дальнем крыле — покои.
Были друг другу рады.
Но это нечто другое.

Мужу была подружкою:
теплилась, не мешала,

и меховой опушкою
нежности окружала.

Жизни усохла сдоба.
И все же, по воле Бога,
случилась любовь до гроба,
до паморока, Таганрога…

Что там записано в свитках —
знать не дано никому…
Освободиться от свитских,
вдаль ускакать одному.

В горном скиту Пантократор
смотрит навылет, навзлет…
Сердце твое, император,
бьется, как рыба об лед.

Сколько же лет в услуженьи?
Словно солдат — двадцать пять.
Бдение или раденье…
Обморок. Дрожь не унять.

Был горизонт незахмарен.
Ветер подул. Ураган.
Скачет с ним верный татарин,
не для отпора врагам.

Разве же с небом поспоришь,
в битве такой устоишь?
Разве что душу отмолишь,
если пред Ним предстоишь…

Глаз Пантократора бдящий.
Скорый и праведный суд.
Факелы, факелы зрящи…
Ищут, тревожатся, ждут.

Волю дай — сживут со света,
не укрыться и в Крыму.
Всюду свита, свита, свита —
не остаться одному!

Челядь, просто темный ужас:
многолюдье, неуют.
То обед, то поздний ужин.
Помолиться не дают!

Босиком в траве росистой
на заре не постоишь,
иператор Всероссийский
царь Казанский, Божий шиш…

Вот неволя так неволя,
неприметный, тяжкий гнет.
Разгуляться б ветром в поле!
Да корона выю гнет.

Там, за чертой бытия,
ангелов ворох.
Сладко поют: лития,
рок или ворог?

То, что посеял, пожнет.
Эка примета…
Руку легонько сожмет
Елизавета.

Меркнет покинутый мир:
светские цацки…
Гаснет заката порфир,
яростный, царский.

Там, за порогом, просвет
розовей, гуще…
Или все это — тот свет,
райские кущи?

Так ли уж там хорошо,
то ли — жадали?..
Сказано: он отошел
в Божии дали.

Во саду ли, в огороде,
да при всем честном народе,
во дворце да при параде —
царь с царицею не ладил.

Это ль горе — не беда?
Во царях — горька вода.
Столько страху да соблазну!

Что нам слухать нечисть разну!
Царь царицу полюбя
сотворил своих ребя-
точек — и сынков, и дочек!

Так что слухай, не бреши!
Обнажайте палаши
за свою, за царьську власть,
шоб усем нам не пропасть!

Во саду ли, в огороде
царь с царицею народил
нам царевен и царят.

Так нехай они царят!
Так нехай их век продлитца!

Царствуй днесь, императрица!

Принцесса в Веймаре? Наверное, Мари!*
Да Марья Павловна, дворец не по росточку.
Был Павел бы в уме иль хоть немного жив
(но уж задушен, жаль), то уж отдал бы дочку
(хорошенькую, что ни говори!)
за шведского иль там какого принца.
Но в герцогстве малюсеньком пожив,
ты, милая, уж принялась трудиться.
В строительстве духовного дворца
преуспеянием прославилась. И точка.
А сам-то принц, Карл-Фридрих, мил с лица
и даже гренадерского росточка.
Понравился бы бабушке. И впредь
такие браки никому не в убыль.
Подсчитывая веймарскую прибыль
даешься диву: надо же суметь
собрать вокруг себя и Шиллера, и Листа,
и Гёте — хитреца и златоуста.
И Вагнера гонимого пригреть…
Вот это жизнь! Так удалась на славу!
По Божьему сложилась, видно, слову…

А русский храм, иконы, ладан, миро,
как зов предвечного и истинного мира.
И солнца луч в прощальной благостыни
на саркофаге русской герцогини.

А саркофаг стоит на отческой земле**
в немецком Веймаре, где помнят о добре
и красоте российской Марьи Палны.

Текут века, благих видений полны…

Ум заходит порою за разум,
гасят свечи уже во дворце…
Плачет царь над своим указом,
с горькой миной на царском лице.

Плачет царь над убитым дедом,
над Россией, лежащей во мгле.
Вот он ноги укутал пледом.
Вот его разморило в тепле.

Как смириться-то с этакой мукой,
тяжеленную ношу неся…
Жаль, что нету княжны Долгорукой.
Жаль, что сына дозваться нельзя.

Жаль себя. И жену. И Россию.
И княжну, и княжен, и княжат.
Для него этот труд непосилен.
Вот уж ноги и руки дрожат.

От него отвернулась удача,
точка бомбы маячит в конце…
Он сидит, сотрясаясь от плача,
в стольном городе, в Зимнем дворце.

Ночь черна, как сапожная вакса,
над оплаканной горько страной.
Всероссийский зареванный плакса,
мягкий, старенький, добрый, больной…

Не найти во дворце схорону,
черни свитской не сосчитать…
«Папа, дай поносить корону
и со скипетром поиграть!»

Без пригляду не сделать шагу:
соглядатаи, шептуны…
«Дай в руках подержать державу,
погремушку всея страны!»

То ль на царску списать причуду,
то ль дитяти дано стяжать…
«Папа, дай мне силищу чудну,
чтоб в руках это все удержать!»

Не надоела ли жизни тщета?
Чувства угасшего голь, нищета:
весь капитал просадили!

Эти, пожалуй что, нам не чета.
Царская вспомнилась, к слову, чета:
выпростались, долюбили…

Не надоело ли душу латать?
Жадничать, прятать, тащить и хватать
то, что далось без усилий?

Что же на них снизошла благодать?
Видно, умели любить и летать:
рваные перья воскрылий.

Не надоело ли в дудку дудеть?
Рваться вперед, барабанить, галдеть,
жизнь выгребая до донца?

Эти ж остались навеки вдвоем.
И освещает царицу с царем
потустороннее солнце.

Крепнут с годами печали несметные,
кажется — хуже не будет.
Все мы порою живем, как бессмертные,
словно бы нас не убудет…