Сширокой лестницы Барнс смотрел вниз, через широкий коридор, в гостиную загородного дома, где собралась компания юношей. Его друг Скофилд обращался к ним с каким-то доброжелательным напутствием, и Барнс не хотел перебивать; хотя он и стоял без движения, его будто бы затянула ритмичность этой группы: ребята привиделись ему скульптурными изваяниями, обособленными от мира, высеченными из миннесотскихсумерек, что затягивали просторную комнату.
Начать с того, что все пятеро – двое юных Скофилдов и их друзья – выглядели великолепно: стопроцентные американцы, одеты строго, но с легкой небрежностью, подтянутые фигуры, лица чуткие, открытые всем ветрам. А потом он вдруг заметил, что они образуют собой художественную композицию: чередование светлых и темных шевелюр, гoловы в профиль, устремленные в сторону мистера Скофилда; позы собранные, но с ленцой; никакой напряженности, но полная готовность к действию, которую не могли скрыть шерстяные брюки и мягкие кашемировые джемпера; руки на плечах друг у друга – сплоченность, как у вольных каменщиков. Но тут эта компания, напоминавшая группу натурщиков, внезапно рассыпалась, как будто скульптор объявил перерыв, и потянулась к выходу. У Барнса создалось впечатление, что он увидел нечто большее, чем пятерку ребят лет примерно от шестнадцати до восемнадцати, которые собираются в яхт-клуб, на теннисный корт или на поле для гольфа; он остро ощутил целый срез стиля и тона юности – нечто отличное от его собственного, не столь самоуверенного и не столь элегантного поколения, нечто скроенное по неведомым ему меркам. Он рассеянно спросил себя, каковы же мерки года тысяча девятьсот двадцатого и чего они стоят; ответом стала мысль о ненужности, о больших усилиях во имя чисто внешних эффектов. Наконец его заметил Скофилд и пригласил спуститься в гостиную.
— Хороши, верно? – тоном, не допускающим возражений, спросил Скофилд. – Скажи, встречались тебе более классные ребята?
— Ребята отличные, – согласился Барнс, хотя и без особого энтузиазма.
Он вдруг подумал, что его поколение своими многолетними усилиями приблизило периклов век, но не породило будущего Перикла. Сцена была подготовлена, а как насчет труппы?
— Я не потому говорю, что среди этих ребят двое моих, – продолжал Скофилд. – Просто это самоочевидный факт. Хоть всю страну обойди – такой молодежи ни в одном городе не сыщешь. Во-первых, тренированные. Братья Кэвеноу особо не вымахают, они в отца, зато старшего хоть сейчас оторвет с руками хоккейная команда любого колледжа.
— А возраст? – спросил Барнс.
— Дай подумать: самый старший из всех – Говард Кэвеноу, ему девятнадцать, на будущий год в Йель поступает. За ним идет мой Уистер, ему восемнадцать, тоже будет учиться в Йеле. Тебе ведь понравился Уистер, правда? Не помню случая, чтобы он кому-то не понравился. У него, у этого мальчика, задатки выдающегося политика. Есть еще один парнишка – Лари Пэтт, он сегодня не пришел, ему тоже восемнадцать, чемпион штата по гольфу. К тому же прекрасный голос; намерен пробиться в Принстон.
— А блондин, похожий на греческого бога, – это кто?
— Красавчик Лебом. Тоже в Йель поедет, если девчонки его отпустят. За ним идет Кэвеноу-младший, крепыш – в спорте, дай только срок, старшего брата переплюнет. И наконец, мой младший, Чарли, этому всего шестнадцать. – Скофилд неохотно вздохнул. – Ну, думаю, бахвальства ты уже наслушался.
— Нет-нет, рассказывай, мне интересно. Ну, спортивные, а дальше что?
— Дальше: ребята как на подбор головастые; правда, за Красавчика Лебома не поручусь, но все равно симпатяга-парень. И каждый в отдельности – прирожденный лидер. Помню, пару лет назад к ним привязалась какая-то банда, начали обзывать их бздунами – так вот, та банда, по-моему, до сих пор бежит впереди собственного визга. Наши ребята чем-то напоминают мне юных рыцарей. А что спортивные – разве это плохо? Насколько мне помнится, ты сам веслами махал на Нью-Лондонской регате – это ведь не помешало тебе заняться консолидацией железнодорожного транспорта, да к тому же…
— Я занялся греблей, чтобы избавиться от морской болезни, – сказал Барнс. – А кстати, мальчики-то при деньгах?
— Ну, братья Кэвеноу – само собой; да и мои без гроша не останутся.
У Барнса появился блеск в глазах.
— Что ж, если они могут не заботиться о хлебе насущном, их, очевидно, воспитывают для служения государству, – предположил он. – Ты сам говоришь, что твои сыновья проявляют склонность к политике, а все они вместе – юные рыцари. Надо думать, они будут трудиться на благо общества, армии и флота.
— Вот тут не уверен. – В голосе Скофилда зазвучали тревожные нотки. – Думаю, их отцы спят и видят, чтобы ребята занялись бизнесом. Это же так естественно, правда?
— Естественно – да, однако же не очень романтично, – добродушно заметил Барнс.
— Ты меня уже утомил, – бросил Скофилд. – Знаешь что, если ты найдешь равных им…
— Ребята видные, спору нет, – согласился Барнс. – Есть в них, можно сказать, лоск. Все – как с рекламы сигарет в глянцевом журнале, однако же…
— Однако же ты – старый брюзга, – перебил Скофилд. – Говорю тебе: ребята всесторонне развиты. Мой сын Уистер в этом году был избран президентом класса, но меня куда больше порадовало то, что его наградили медалью как самого многогранного ученика. Эти двое в упор смотрели друг на друга, а на столе между ними нераспечатанной колодой карт лежало будущее. Дружили они много лет – со студенческой скамьи. Барнс так и остался бездетным; именно этому обстоятельству Скофилд приписывал его недостаточное воодушевление.
— Сдается мне, пороху они не выдумают и своих отцов не превзойдут, – вырвалось вдруг у Барнса. – Чем больше обаяния, тем труднее им придется в жизни. В Новой Англии люди сейчас начинают понимать, каково в этой жизни таким ребятам. Найти им равных?. Это возможно, только не сразу. – Он склонился вперед, и у него в глазах вспыхнул огонек. – Но я мог бы отобрать полдюжины мальчишек из любой обычной школы в Кливленде, дать им соответствующее образование – и лет, думаю, через десять твои любимчики будут посрамлены. Спросу с них никакого, требований тоже никаких – живи себе обаятельным и спортивным, что может быть проще?
— Ход твоих рассуждений предельно ясен, – саркастически заметил Скофилд. – Если бы ты приехал в какую-нибудь большую муниципальную школу и отобрал там шестерых круглых отличников, самых блестящих…
— А я тебе скажу, что я сделаю. Я поеду в захолустный городок в штате Огайо, – Барнс заметил, что невольно обошелся без «если бы», но поправляться не стал, – в тот самый, где прошло мое детство и где едва наберется пять-шесть десятков мальчишек школьного возраста, среди которых вряд ли удастся наскрести шестерку гениев.
— И дальше что?
— Я дам им шанс. Если не сдюжат – шанс будет упущен. Это серьезное испытание, им придется отнестись к нему со всей ответственностью. Здешним ребятам как раз этого и не хватает: их побуждают проявлять серьезность только по пустякам. – Он ненадолго задумался. – Этим я и займусь.
— Чем именно?
— Там видно будет.
Через две недели он вернулся в захолустный городок в штате Огайо, где появился на свет и где – он это почувствовал – тихие улочки заряжали все той же энергией, что и во времена его юности. Он поговорил с директором школы и выслушал его соображения, а затем, прибегнув к нелегкому – для себя – способу, а именно к публичной речи и посещению школьного мероприятия, перезнакомился с педагогами и учениками. Пожертвовал определенную сумму на счет школы и под прикрытием планирования финансовых операций получил возможность понаблюдать за мальчишками на уроках и на переменках.
Это доставило ему удовольствие: он вернулся в собственную юность. Некоторые ребята приглянулись ему сразу, и он начал процесс отбора, приглашая их группами по пять-шесть человек в гости к своей матери, словно первокурсник, жаждущий влиться в студенческое братство. Если какой-либо ученик вызывал у него интерес, он просматривал его личное дело и наводил справки о семье; к концу своей двухнедельной экспедиции Барнс отобрал пятерых.
Первым в порядке отбора шел сын фермера Отто Шлак, уже проявивший недюжинную техническую смекалку и способности к математике. Учителя дружно ратовали за Шлака, и тот с радостью откликнулся на предложение поступить в Массачусетский технологический институт.
Джеймс Мацко оказался единственным светлым пятном, которое оставил по себе в памяти горожан его алкоголик-отец. С двенадцати лет Джеймс держал киоск площадью в один квадратный метр, где торговал газетами и всякой мелочовкой, самостоятельно зарабатывая себе на жизнь; сейчас ему было семнадцать, и он, по слухам, уже скопил пятьсот долларов. Барнсу составило немалых трудов склонить его к поступлению в Колумбийский университет на факультет банковского дела и финансов: Мацко не сомневался, что и без того знает, как делать деньги. Пустив в ход свою репутацию наиболее преуспевающего сына города, Барнс убедил Мацко, что без образования у него не будет размаха и поле его деятельности навсегда ограничится одним квадратным метром.
Следующий, Джек Стаббс, потерял на охоте руку, но тем не менее выступал за сборную школы по американскому футболу. Знаниями он не блистал, особых способностей не обнаружил, но сам факт, что мальчишка преодолел такое увечье (пробился в сборную, отбирал и ловил мяч), убедил Барнса, что для Джека Стаббса препятствий не существует.
Четвертому кандидату, Джорджу Уинфилду, было уже под двадцать. В четырнадцать лет, после смерти отца, он вынужден был бросить школу и четыре года помогал матери содержать семью, а потом, когда жизнь наладилась, вернулся к учебе. Барнс сделал вывод, что парень знает цену образованию.
Вслед за тем Барнс отобрал ученика, который вызывал у него личную неприязнь. Луис Айэрленд был одновременно и первым учеником в школе, и самым трудным подростком. Неопрятный, своевольный, с большими странностями, Луис, прикрываясь на уроках учебником латыни, рисовал похабные картинки, но когда его вызывали к доске, неизменно давал блестящий ответ. Где-то у него внутри дремал незаурядный дар; обойти такого вниманием было бы непростительно.
Труднее всего оказалось выбрать последнего. Оставшиеся мальчики выглядели весьма посредственными; во всяком случае, они пока не обнаружили никаких качеств, которые выделяли бы их из общего ряда. В порыве патриотизма Барнс даже вспомнил свой университет, где капитаном футбольной команды был виртуозный хавбек, которого тут же взяли бы в любую команду восточных штатов, но такой ход нарушил бы цельность замысла.
Наконец выбор был сделан в пользу мальчика помладше, Гордона Вандервиера, стоявшего выше остальных. Вандервиер был самым привлекательным и самым популярным учеником в школе. Все и без того прочили ему поступление в колледж, но его отец, забитый проповедник, только обрадовался, что задача облегчается.
Вполне довольный, Барнс мнил себя чуть ли не господом богом, вершителем судеб. Уже видя в этих школьниках своих родных сыновей, он телеграфировал Скофилду в Миннеаполис: «ВЫБРАЛ ПОЛДЮЖИНЫ ДРУГИХ; ГОТОВ ДЕРЖАТЬ ЛЮБОЕ ПАРИ».